Лайсман Путкарадзе (1963-2017)

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

АРТЕМИЙ КУЗЬМИЧ БАЛМАСОВ, председатель окружного суда, тайный советник, генерал-майор, англоман, кавалер ордена святой Анны.

ОРЕСТ ХАФИЗУЛЛАЕВИЧ ПУЧИШИН, член суда, присяжный поверенный.

ПЕТР ПЕТРОВИЧ МИХАЙЛОВ, член суда, советник юстиции.

ПИМЕН ВАСИЛЬЕВИЧ БАБАЕВ, член суда, советник юстиции.

ВИКТОРИЯ, секретарь, возможно, влюблена в Савостьяна Тананыкина.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ, сторож, официальный талисман учреждения

ФЕДОР, пристав.

ГИАЦИНТ ПРИХОДЬКО, курьер.

ПАНТОЛЕОН ГРУША, актуариус окружного суда, употребляется для ухода за кенаром.

ТАТЬЯНА, горничная учреждения, графиня.

КАТЕРИНА ЁЛЬ, канканерка, подсудимая.

САВОСТЬЯН ТАНАНЫКИН, репортер судебной хроники, алкоголик. Возможно, влюблен в Викторию.

РОЗАЛИЙ ИВАНОВИЧ, городской голова.

ПАНТЕЛЕЙМОН, мальчик девяти-десяти лет, живорез, девиант, уникум, участвует, но не присутствует.

Также участвуют, но не могут присутствовать: глава департамента юстиции, скорее всего, кригскомиссар или генерал от фортификации. Их сиятельство – правительствующее лицо, равное второму классу гражданских чинов на последнем четвертом году ожидания следующего, заключительного, чина первого класса, возможно, вице-канцлер, но точно не канцлер. Прасковья Власьевна – супруга председателя Балмасова. А также мадам Китаева – содержательница публичного заведения, Коко Диманш, Дусенька Кособродова, доктор Кудеяров, полицмейстер, продавец кваса, визгливая баба и цыган на хлебной ярмарке, словом, почти вся губерния и некоторая часть мира, включая Англию.

Важное место среди отсутствующих, но участвующих, занимают два лица: Илья – промышленник из культурно-территориальных глубин России, любитель исполнять песни патриотического содержания из движущегося таксомотора, и швейцарка Бобо Фреттер-Симон. Вообще говоря, все началось с того, что когда-то Бобо Фреттер-Симон завезла в эти края моду решать женские проблемы с помощью мышьяка или любого другого яда.

Действие происходит в период между гибелью принцессы Уэльской и женитьбой принца Уильяма Кембриджского в одной из архаизированных губерний России.

Сцена представляет собой нечто среднее между лабораторией в учебном заведении и офисом психиатрической больницы: один черный стул с высокой резной спинкой – председательский, кресло, диван, с которого удобно произносить речи, аквариум – водоросли и рыбки, тщательно выписанные гуашью, свидетельствуют о победе супрематизма в искусстве. Слева арочное окно. Одна створка постоянно открыта. У сторожа Фомича-Матвеича в его углу на тумбочке графин с водой, приемник, который он слушает, прижав к уху, даже когда играет в шахматы с курьером Гиацинтом Приходько.

В центре – решетчатая скамья, одну из ножек заменяет стопка книг. Это скамья подсудимых.

В глубине сцены – стол председателя суда, за ним – дверь в комнату отдыха.

Столики членов суда заставлены папками, за ними удобно корчиться от смеха.

Может показаться странным, даже невозможным, но официальная валюта в этом мире – луидор…

 

 

ВИКТОРИЯ (считает на калькуляторе). Два, полтора, еще два луидора… Итого пятнадцать луидоров. Придется занимать…

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ (кормит рыбок, слушает приемник). Хех… Нда…

 

(Входит Орест Пучишин, снимает пальто.)

 

ПУЧИШИН. Фомич, вы сыплете корм мимо аквариума.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Про принцессу передают. Новые обстоятельства.

ПУЧИШИН. На что вам принцесса какая-то?

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Ни на что, просто я отзывчивый.

ВИКТОРИЯ. Мне нравилась ее застенчивая улыбка. Не поверите, Орест Хафизуллаевич, спать не могла, извелась до последнего.

ПУЧИШИН. Еще как верю, Виктория Павловна, – у меня дианисток этих: супруга, две свояченицы, теща, племянница юница… Всем по китайскому зонтику купи, туфельки, сапоги, платье, манто из норки с лисьим… (Скрипит зубами.) Косметичка, сумка, сумочка, клатч, ридикюль… Я считаю, англо-королевский вопрос отрицательно влияет на духовность современной женщины. Отрицательно.

ВИКТОРИЯ. Я вас умоляю, Орест Хафизуллаевич… Мы устали от ваших семейных коллизий. И я вам по секрету скажу…

ПУЧИШИН. Что такое? Мною недовольны?

ВИКТОРИЯ. Чрезвычайно, должна вам сказать по секрету…

ПУЧИШИН (внезапно бросается к Виктории). А вы посоветуйте, Виктория Павловна, как мне сохранить нервы здоровыми, – четыре женских пола плюс Надежда Степановна, плюс товарки, кузины – все с зонтиками, все с телефонами в сумочках, все замуж хотят, включая тещу! Не просто замуж, Виктория Павловна, а с авантажем, со значительным благоприятствованием, включая тещу!

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Жены – беда, причем повсеместная.

 

(Входят Петр Михайлов, Пимен Бабаев и курьер Приходько.)

 

МИХАЙЛОВ. Повторяй: таксидермист… Это просто и легко.

ПРИХОДЬКО. Так… си… Си? Ага, си. Дер… дер… Сидер, сидер… Не задерживаются они у меня в голове, проклятые!

БАБАЕВ. Им зацепиться у тебя в голове не за что.

МИХАЙЛОВ. Пойми: если мы сумеем забить тебе в голову хоть одно трудное слово, остальным будет с кого брать пример. (Михайлов и Бабаев делают «дай пять».) Повторяй: стеатопигия.

ПРИХОДЬКО. Сти… сти… сти… сти…

БАБАЕВ. Кря! Кря! Третий месяц топчешься на одном слове!

ПРИХОДЬКО. Я стараюся…

БАБАЕВ. У-у! Юсь! Юсь! Стара-юсь!

ПРИХОДЬКО. Это я могу: юсь, стараюсь. Кабы те были, как это…

БАБАЕВ (Михайлову). Сто раз тебя просил… Сто раз!

МИХАЙЛОВ. Я даю образование курьеру. Это долг русского барина. Бонжур, Орест.

БАБАЕВ. Как здоровье достоуважаемой Надежды Степановны?

 

(Михайлов, Бабаев прыскают в кулак.)

 

ВИКТОРИЯ. Господа, зачем вы задираете?

ПУЧИШИН. Все здоровы, господа, включая Надежду Степановну.

БАБАЕВ. Вежливость, Виктория Павловна. Надо же осведомиться у сотрудника о здоровье… (Начинает загибать пальцы.) Супруги, тещи, свояченицы, еще одной свояченицы, племянницы…

ВИКТОРИЯ. Да ё ж же ж!.. Тить…

ПУЧИШИН. Также пребывают в добром здравии…

МИХАЙЛОВ (вдруг почувствовав что-то, подходит к окну). Пацан, ты что делаешь? Немедленно отпустил ее! Я кому сказал, пацан?

БАБАЕВ. Что там такое, Петр Петрович?

МИХАЙЛОВ. Вот я сейчас спущусь и уши тебе из головы вырву… Отпусти ее! Я кому сказал? Ушел домой! Домой, я сказал!

ПУЧИШИН. Чего там, Пьер Петрович?

МИХАЙЛОВ. Шкет крысу истязает. (Возвращается к своему столу.)

ВИКТОРИЯ. Адам Матвеевич, вы собираетесь исполнять свои обязанности?

ФОМИЧ-МАТВЕИЧЮ. Все в порядке, Виктория, а ежели господа шалят, то это не наша причина.

МИХАЙЛОВ. Великий старец. Можно сказать, символ учреждения.

ПУЧИШИН. Адам Матвеич, верите ли, дражайший, до беспамятства горжусь тем, что служу с вами в одном учреждении. Вы, можно сказать, официальный талисман окружного суда.

БАБАЕВ. А курьер – официальный придурок нашего суда. Человек не может запомнить одно слово: таксидермист.

ПРИХОДЬКО. Примите пакет, Пимен Васильч: а ж не виноватый, что эта холера у меня в голове задержаться не хочет?

МИХАЙЛОВ. Кстати, Виктория Павловна, душенька вы наша, кто у нас сегодня на обед, кто на ужин?

ВИКТОРИЯ. Вам не все равно, кого производить?

БАБАЕВ. Нам не все равно, кого производить, Виктория: подсудимую гораздо приятнее снимать, брать, сажать, укладывать, ставить, подвешивать, чем подсудимого. (Прыскают в кулак.)

МИХАЙЛОВ. Судейский, Виктория Павловна, он тоже – чалавьек. Чалавьек – это великолепно! Это звучит гордо!

БАБАЕВ. В суде, когда мы его поджариваем, он не звучит: он булькает, шипит и брызгается…

МИХАЙЛОВ. Я мечтаю… Вы знаете, а ведь у меня есть мечта.

ПУЧИШИН. Неужели? Об чем же, Пьер Петрович?

МИХАЙЛОВ (подражая одному известному проповеднику). «I have a dream!» Я могу стать перед вами и признаться: (Тихо.) «У меня есть мечта». (Чуть громче и тверже.) «У меня есть мечта»!

БАБАЕВ. Мы поняли. У тебя есть мечта. О чем ты мечтаешь?

МИХАЙЛОВ. Я мечтаю о подсудимом или о подсудимой – не важно, который молчал бы в течение всего процесса. Я полюблю такого подсудимого всем сердцем. (Выразительно роняет голову.) Но моя мечта едва ли сбудется когда-нибудь. Разве так может быть, чтобы они молчали? Если бы я мог, я б вышел на площадь и попросил бы наших клиентов: «Молчите, люди, молчите! Ибо все, что вы говорите, Бог обращает против вас!» Люди, вы же – люди, хоть и подсудимые! Как можно говорить то, что говорите вы?

ПУЧИШИН. Браво, Пьер, ты великий трагик.

БАБАЕВ. Не надо было этого говорить, Орест, сейчас рванет.

ПУЧИШИН. Окно открыто…

 

(На пике экстатического восторга Михайлов обычно бросается к окну и вытряхивает наружу излишек своих чувств.)

 

МИХАЙЛОВ (простирая к Пучишину руку). Когда он! Увидел орудия казни… Губы! Его зашевелились… (Бросаясь к окну. В артистическом безумии декламирует.) «Батько! Батько! Где ты? Слышишь ли ты?» (Мгновенно обратившись во что-то абсолютно противоположное тому, что он был мгновение назад.) Пацан! Ты опять? Ты что, пацан, фанатик? А ну-ка, пошел отсюда! Я тебе всю рыжую шерсть из головы вырву, бестия! Где ты берешь их? На крысиной фабрике? Ушел отсюда! Иди домой! Мамуся тебе киселя сварила. Любишь кисель? А почему? Я тебе покажу «не ваше дело», шалава-рыжая-грубиян-невоспитанный! Иди домой! Кури лучше, чем это? Кто тебе сказал? Тетя? А я – дядя, и говорю тебе: брось это! Брось, пока не поздно. Иди домой, малыш, иди домой, напиши для мамы стихотворение, она тебе кисель сварит.

ВИКТОРИЯ. Не сюсюкайте с детьми, это их портит.

МИХАЙЛОВ. Этого уже не испортишь, Виктория Павловна… Он смотрел крысе в глаза. Господа, он смотрел крысе в ее позеленевшие от ужаса глазенки и улыбался.

ПУЧИШИН. Уникум.

МИХАЙЛОВ. Бери выше, – исполнитель. Так вот, господа, видели бы вы меня на гимназической сцене в бороде Ивана Сусанина.

БАБАЕВ. В «Жизни за царя»?

МИХАЙЛОВ. В «Праведном старце», сочиненном к патриотической дате нашим законобожником на музыку учителя музыки. Как я исполнял! Я тряс бородой и каждые пять минут длинно молился. Вследствие чего жизнь моя в гимназии превратилась в безобразное испытание. (Всхлипывает в платок, трясет плечами.) «Сусанин – плакса!» «Сусанин ляхов в болоте утопил!»

ПУЧИШИН. Тю, нашел, из-за чего переживать. Дети – мерзавцы, ты же знаешь. Са-ба-ки.

МИХАЙЛОВ. Вы не понимаете, Орест Хафизович. Это такая драма. Я плачу каждый раз, когда Федор Шаляпин поет: «Свой долг исполнил я. Прими мой прах, мать-земля…» Вот… Вот видите. (Всхлипывая, отирает слезы.) Не могу… Это невозможно забыть… Это сильнее меня. (Исполняет петушиным голосом.) «Ты приди, моя заря. Взгляну тебе в лицо твое. Последняя заря». Гм! (Решительно.) Сусанин вскорости превратился в Сусанну…

ПУЧИШИН. О-о-о… Я сочувствую…

МИХАЙЛОВ. Мерзавцы! Скоты! Мне не жаль лепить им высшую меру. Я б их сам мышьяком всех перетравил к черту…

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Помню, задолго до вас, господа, вдовицу производили вследствие отравления супруга семидесяти восьми лет. Помню также, мещанку Морозову судили за отравление капельдинера Вострякова Ефима Ильича. Также Ефросинью Лукиничну за отравление тестя Макара Безуглова. Также экономку конезаводчика Терещенко Дарью Бочкову, вдову сектанта Порфирия Ноговицына, кухарку гласного городской думы Ивана Большакова… Моду травить сильный пол привезла к нам швейцарка Бобо Фреттер-Симон. Чисто холеру какую-то. Но женщина она была дюже красивая.

 

(Актуариус Пантолеон Груша вкатывает в зал тележку с клеткой. Тем самым всем сообщается о приближении начальствующего лица, и все начинают готовиться. Слышны фразы: «приползла ворона», «в мундире или в клетке», «дались тебе эти мундиры», «я в нем, как в гипсовой скульптуре», «изыди», «вы не пихайтесь, дедуня, я вас гамбитом зашибить могу». Актуариус Груша, остановив тележку, делает шаг назад и замирает, как болотная птица.)

 

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Бобо Фреттер-Симон… (Вздыхает.) «Се не па ма фу! – говорит. – Се не па ма фу!» Красивая была девка. Повесили…

 

(Входит Савостьян Тананыкин. Представьте себе человека, через которого текут, переплетаясь в его сердце, все пороки человечества, кроме половых. Это и есть Савостьян Тананыкин.)

 

ПУЧИШИН. Ба! Спящий некрасавец!

ТАНАНЫКИН. Не дразнитесь, господа, вы же обидеть можете человека. Виктория Павловна, у вас нет минеральной?

ВИКТОРИЯ. Извините, Савостьян.

ТАНАНЫКИН. А без газа?

ВИКТОРИЯ. И без газа тоже извините, Савостьян.

БАБАЕВ. Сева, сто лет мечтаю спросить, да все никак. Скажите, почему вы подписываете свои труды таким… Таким… (Ищет слово.) Нетрадиционно-вызывающим псевдонимом?

ТАНАНЫКИН. Вы же знаете, что это не я придумал, а редактор.

МИХАЙЛОВ. За что он вас так, Сева?

ТАНАНЫКИН. Не меня же… Он губернатора наказывает.

МИХАЙЛОВ. Сева, не говорите ребусами – вы все-таки журналист.

ТАНАНЫКИН (подумав). Он нами губернатору мстит, поэтому дает нам псевдонимы с подтекстом. Я – Сарлык-Байкальский, еще один, он – Зинаида Звездочка, а еще один – Бантик-на-Лацкане, а еще один, ну, вообще нецензурно зазвучал: Мильх-Брудер.

БАБАЕВ. Не забудьте выключить телефон, Байкальский.

ТАНАНЫКИН. Господа, ведь случая же такого не было, чтобы я телефон забыл отключить. Не надо так меня обижать.

МИХАЙЛОВ. Еще вопрос, Сева! Еще вопрос… Помогите, Сева. Вот я беру лучший еврейский анекдот. Классику! Меняю раввина на иерея – последствия, как вам сказать, такие, словно я стадо гейш на жену поменял… Почему, что вы думаете, Сева?

ПУЧИШИН. А зачем ты меняешь их, Пьер Петрович? Это ж тебе не уголовный кодекс, чтобы статьи местами менять.

МИХАЙЛОВ. Просто бесит, Сева, поймите вы меня правильно. Ну, ни фига не звучит! Эффект отрицательный… Классику же беру, кипяток, лучшее одесское шампанское. Помогите, Сева, положите конец моим страданиям.

ТАНАНЫКИН (ложится, успевает прошептать). Контекст… (Ложится. Оттуда доносится: «У-у».)

МИХАЙЛОВ. Сева! Савостьян! Сарлык-Байкальский!

ПУЧИШИН. Поздно – эр шлаффт.

БАБАЕВ. Пусть поспит. С таким псевдонимом лучше спать, чем писать… Но почему Сарлык? Тем более Мильх-Брудер. Зинаида Звездочка? Я должен выяснить. Совершенно не выношу тайн вокруг себя. Неопределенность убивает меня. Я боюсь хаоса, сильного ветра, многозначных слов. Мне нужна статика, мне нужны ориентиры. Вот почему я не одобряю внезапного введения мундиров…

 

(В сопровождении пристава Федора входит председатель Балмасов. В душе каждого члена суда как бы производится тихий щелчок, после чего и в зале, и в душе становится светлее и в то же время тревожнее, что ли.

Фомич-Матвеич ставит в угол свой архиепископский жезл, шипит на Приходько: «Цыть! Шишимора!» – и семенит к председателю.)

 

БАЛМАСОВ. Гм-гм…

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Пожалуйте трость, вашвыспрвсство.

БАЛМАСОВ. Гм-гм?

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Шинель, вашвыспрвсство.

 

(В начале сессии Балмасов подчеркнуто грассирует.

Кажется, что председатель Балмасов весь соткан из противоречий. Он воспитан в духе французских свобод, но поклоняется Англии. Обожает водку, но пьет чай с молоком. Не любит жену, самую красивую даму губернии, но посещает Амалию Карловну, самую некрасивую даму губернии. Носит в себе, как что-то неизлечимо ценное, травму, причиненную ему эпопеей «Ватерлоо», снятой по сценарию Витторио Боничелли. С того времени председатель часто видит себя в образе Рода Стайгера, восклицающего на пятьдесят первой секунде тридцать четвертой минуты второго часа эпопеи: «Где Груши? Почему я все делаю сам?»

Балмасов принадлежит к малочисленному клубу чтокающих (ч… ч… чт… что) начальствующих лиц.

Есть вещи, которых Балмасов понять не может. Например, как можно обер-штер-кригскомиссара, шаутбенахта и генерала от фортификации ставить на один уровень с генералом от артиллерии?)

 

БАЛМАСОВ. Добже, добже…

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Виду долженствует быть. Вы председатель и советник, вашвыспрсство.

БАЛМАСОВ. Ты знаешь, Адам Матвеевич, что я не вашвыспрсство, а вашпрссво. Запомни, наконец, старичок. (Прозвучало: «стагичоккк». Начальствующее лицо, обращаясь к кому-то одному, в действительности обращается ко всему учреждению.)

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Вы для меня, Артемий Кузьмич, выше самого высокого превосходительства и отца родного. Фактический родитель мой, Фома Тягунов, он что был? Пьяница, помер от соревнования с поездом, гонимый желанием остановить его. Отчим, Матвей Аполлонович, животное, водку пил и пасынкам ребра сокрушал. А вы отец родной. (Курьеру Приходько.) Изыди, шишимора!

ПРИХОДЬКО. Напрасно, Адам Матвеич, злобными словами бросаетесь, я вас не принуждаю в шахматы играть, между прочим.

БАЛМАСОВ. Ну-с, птаха… (Становится перед клеткой с кенаром.) Ишь ты… Ути-ути. (Стучит по клетке.) Фьюйть-фьюйть, птичка.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Вашвыспрсство, Христа ради, изгоните идола сего из учреждения.

БАЛМАСОВ. Не могу, Адам. Ежели сотрудников изгонять по наущению других сотрудников, в правосудии останутся одни только преступники. Фьюить. Пой. Может, это не кенар вовсе? Может, нам синицу крашеную подсунули? (Курьеру Приходько.) Не стой так близко – воняешь, брат, капустой и керосином.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Изгоните, вашвыспрсство, рожу сию глумливую.

БАЛМАСОВ. Ну! Фьюйть. Пой, скотина. Верблюд!

ПРИХОДЬКО. Вы его так обзываете, что он плеваться будет.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Вашвыспрсство: извергните гроссмейстера сего из учреждения, сведет он меня в могилу прежде времени.

ПРИХОДЬКО. И напрасно обзываетесь гроссмейстером, Адам Фомич. И какое прежде времени, когда вам в прошлом годе сто лет минуло?

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Вы сами видите, вашвыспрсство, извергните.

БАЛМАСОВ. Сказано: не могу, стагичоккк.

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ (становясь в позу пастыря). Аще аз возропщу?

БАЛМАСОВ. Адам, я твоего староанглийского не понимаю. Фьюйть! Отверзи клюв, птеродактиль! У, свернул бы я тебе шею, кабы не супруга моя… (Пантолеону Груше.) Увози безумную птицу. (Фомичу-Матвеичу.) Что ты вздыхаешь, старичоккк? Что ты плачешь?

ФОМИЧ-МАТВЕИЧ. Вашпрсство, путь мой истекает, я самого Распутина видел, о как. А бенефиса мне все нет и нет.

БАЛМАСОВ. Бог даст, старичоккк, не теряй надежды.

 

(Что-то в лице Балмасова указывает всем, что он желает, чтобы поверенные умолкли и взглянули на него. Это желание каким-то непонятным образом достигает ума и сердца каждого, и все приветливо взглядывают на председателя.

В ту же секунду всем становится понятно, что Балмасов желает наказать Пимена Бабаева, – он трогает взглядом Ореста Пучишина, Михайлова, Викторию, но почему-то пропускает Бабаева.)

 

БАЛМАСОВ. Вы знаете, господа, что я не против того, чтобы, приготовляясь к заседанию, поверенный размял мозги посредством умной темы. Однако же надо меру знать, иметь вкус. Ежели мы все, собравшись, станем осуждать, допустим, введение мундиров, то ведь возникнет вопрос: не высказываемся ли мы тем самым против правительства? (Насилие над звуком «р» продолжается. Из этого может следовать только одно: Бабаеву хвост откусят.)

БАБАЕВ. Ваша честь, мало ли что произнесется самопроизвольно…

БАЛМАСОВ. Мундир. (Получилось: «Мундиггг». Даже: «Мондиггг».) Осуждение мундиров и вызывающий смех в зале окружного суда… Я пытаюсь понять, Петр Петрович, Орест Хафизович, где корень, где причина несчастий, которые вы навлекаете на свою и мою голову? И нахожу, что причина сокрыта во мне. Да-с, господа, мой либерализм, господа, дал вам повод думать, что я позволю в окружном суде осуждать правительство. Я распустил вас… (Получилось: «Аспустил») Распустил вас, господа. Распустил.

БАБАЕВ. Самопроизвольно же произнеслось-то…

БАЛМАСОВ. Мундир! («Мондиггг».) Призовите на помощь все свое воображение и попытайтесь представить себе, что есть ваш председатель вне мундира? Ничто. Обыватель. (Пауза.) Вы знаете, я не ретроград, не бурбон-консерватор. Но, господа, что скажут в департаменте? Что у Балмасова в суде поверенные плюют на мундир. Он в зале?

ВИКТОРИЯ. Кто, ваша честь?

БАЛМАСОВ. Сарлык-Байкальский.

ВИКТОРИЯ. В зале, ваша честь.

БАЛМАСОВ. В каком состоянии?

ВИКТОРИЯ. В обычном, вашпрсство.

БАЛМАСОВ. Возблагодарим Господа, что в обычном.

БАБАЕВ. Вы правы, ваша честь, лучше, когда пресса спит.

МИХАЙЛОВ. Нельзя, чтобы пресса проснулась…

ПУЧИШИН. Страшно подумать, что будет, если она проснется.

БАЛМАСОВ. Что будет?

 

(У Балмасова все последствия пробуждения прессы проносятся перед глазами. Странным образом начинается все с говорящего по-французски цыгана и польской конницы, потом в городе вспыхивает пожар, все горит, бегут бабы, плачут дети, но в глубинах России происходит сплочение масс… Сразу после пробуждения и сплочения сословий по Волге начинают проплывать трупы малых и великих держав. Наконец, показывается Англия, и Балмасов вздрагивает.)

 

БАЛМАСОВ. Нет! Этого нельзя допустить. Но что нам делать с Байкальским? Мы же потерям его. Мы должны спасти человека, Петр Петрович, Орест Хафизович и Виктория Павловна…

МИХАЙЛОВ. Как дарвинист могу утверждать, что…

БАЛМАСОВ. Учитывая, где мы находимся, Петр Петрович, вас вполне можно называть «дарвинист-рецидивист».

МИХАЙЛОВ. Браво, ваша честь. Браво. Вы гений, я всегда это говорил. Слово дворянина из бывших дворян, вы гений.

БАЛМАСОВ. Петр Петрович, голубчик, не хочу быть гением. Гения в себе я изничтожу тотчас, если он во мне проснется.

ПУЧИШИН. За что, ваша честь?

БАЛМАСОВ. Не хочу, чтобы после моей смерти на меня птицы ср…

ПУЧИШИН. Браво! Вы отлично парировали Пьера, ваша честь.

МИХАЙЛОВ. Браво. Я два месяца высиживал комплимент, а их првсство, секунды не дав себе подумать, обратило его против меня. Настаиваю, вы – гений, вашпрсство. Вы великий артиллерист.

БАЛМАСОВ. А вы, Петр Петрович, льстец, вы сделаете карьеру. («Ка-е-у».) Вот Пимен Васильч не сделает. Мне его очень жаль.

БАБАЕВ. Почему, ваше превосходительство?

БАЛМАСОВ. Для Бабаева не существует общественного мнения…

БАБАЕВ. Как же не существует, когда я…

БАЛМАСОВ. Более того, Петр Петрович: презирает общественное мнение. Отсюда один шаг до бунта.

БАБАЕВ. Как можно, ваша честь, подозревать меня в…

БАЛМАСОВ. А ведь светский человек, а держит себя, как бурбон. Брезгает поцеловать даме руку.

БАБАЕВ. Вы же знаете, что у меня фобии…

БАЛМАСОВ. Что у нас сегодня? Чем, так сказать, кормят Фемиду? (Смех начальствующего лица.)

МИХАЙЛОВ. Именины, Артемий Кузьмич! Бразильский карнавал! Канканерка. Исполнение в бурлеске. Откровенные номера.

БАЛМАСОВ. О-о-о?

 

(Свое длинное вопросительное восклицание Балмасов предваряет поднятием левой брови и завершает укоризненным покачиваньем головы: ай-ай-ай, как низко может пасть женщина. При этом кажется, что в глазах председателя суда поиграли, попрыгали чертики, внезапно прибежавшие из яркой молодости Балмасова.)

 

МИХАЙЛОВ. Катерина Ёль… Тевтонка, вашпрсство! (Захлебываясь.) Фрицовка! Фрау! Пиво с сосисками!

БАЛМАСОВ. Немка?

МИХАЙЛОВ. Натурально, но из наших, почему-то с Вычегды.

БАЛМАСОВ. Прискорбно.

 

(Привычная для окружного суда атмосфера возвращается в зал заседаний, но что-то мешает председателю быть любезным со всеми. Балмасов, нарушая порядок, устремляется в свои личные покои. Все понимают, что Балмасову необходимо, не разоблачаясь пред подчиненными, дать выход радости, переполнившей его. Орест Пучишин исполняет танец живота, Михайлов сам себе «дает пять», Бабаев нервно кусает губы – он видит, что по отношению к нему недовольство Балмасова лишь усиливается.)

 

МИХАЙЛОВ. Арт-Кузьмич предчувствует свой Аустерлиц.

ПУЧИШИН. Сколько можно косоротых богоносцев производить? Дайте же хотя бы одно интеллигентное лицо, в конце концов.

МИХАЙЛОВ. Ведь это же египетское наказание, ведь доводят до того, что сам себя анафеме предать готов. Спрашивает Арт-Кузьмич у пасматого богоносца фамилию. Что может быть проще, чем назвать фамилию? Открываешь рот и произносишь три, максимум десять звуков. А что богоносец? «Хвамилиё наше, – говорит, – натурально при нас, опять же без них никуда. Без хвамилии никак не возможно-с. Без хвамилии в зеленый вагон не пущают. Без хвамилии лицу не можно-с, а нам тем более». И так шесть заседаний кряду. На шестой день Арт-Кузьмич говорит богоносцу: «Слушай сюда, бунтовщик хуже узурпатора, ежели ты сию минуту не назовешь свою фамилию, я тебя в хлыстовстве обвиню и на Шпицберген сошлю».

БАБАЕВ. И?

МИХАЙЛОВ. Ничего. Так и не признался, скрыл и фамилию, и имя.

БАБАЕВ. Мужик – анафема: тверд в принципах, как скала.

 

(Из комнаты, вытирая руки платком, выходит Балмасов.)

 

БАЛМАСОВ. Чувство такое, словно руки в керосине вымазал. (Нюхает пальцы.) Это все из-за курьера. (Курьеру Приходько.) Ты, братец, не злоупотребляй керосином, что ли…

ПУЧИШИН. А мы тут, Артемий Кузьмич, восхищались величием отечественного мужика.

БАЛМАСОВ. Что-с? у меня свой взгляд, господа. Мужик – анафема, гегельянец, а никакой не источник духовности. Ежели он, как говорят, источник и все такое, то отчего он сам железную дорогу не построит, а надо звать для этого графа, прости Господи, Клейнмихеля? Вы меня знаете… я сам почвенник, но… Взять хотя бы курьера нашего. Стоять перед начальствующим лицом не умеет, пакет вместо департамента доставит в трактир, воняет керосином и капустой. И чешет спину. Зачем ты спину чешешь?

ВИКТОРИЯ. Он от волнения, ваша честь.

БАЛМАСОВ. Волнение, Виктория Павловна, есть чувство. Способен ли сей предмет испытывать чувства? Курьер, ты способен испытывать чувства?

ПРИХОДЬКО. Нам нельзя испытывать, вашпрсство.

БАЛМАСОВ. Надо говорить: «Никак нет!» Приведите ее.

ВИКТОРИЯ. Федор! Ведите подсудимую.

 

(Федор и курьер Приходько выходят. Слышно бормотанье Фомича-Матвеича: «Идол. Сатана-антихрист. Гроссмейстер».)

 

БАЛМАСОВ. Процессуальные действия прежде всего. Подготовка к разбирательству, уточнение обстоятельств, предмета иска, вызов сторон по установлению отцовства, определение норм закона, регулирующего отношения сторон…

БАБАЕВ. Переат мундус, Артемий Кузьмич! Исполняете!

БАЛМАСОВ. Возможно, милейший, гм… Хотя подзапустил я латынь, Горация сто лет в руки не брал. А вдруг комиссия из департамента? «А покажите-ка, господин председатель окружного суда, как вы с латынью управляетесь?» В департаменте, Петр Петрович, такие, доложу я вам, драконы ползают, не дай Господи!

ПУЧИЩИН. Свистец тебе, Пимен.

БАБАЕВ. Думаешь? (Нервно кусает губы).

ПУЧИШИН. А ты не видишь? (Загибает пальцы.) Тебя не замечает, латынь, департамент, драконы, сейчас губернскую оперу вспомнит, городского голову… Моли Бога, чтобы до собак не дошло.

 

(Федор и курьер Приходько ведут подсудимую – Катерину Ёль, молодую даму с грустными глазами и с грудью такой, что Михайлов издает резкий кашель, Бабаев начинает искать на столе очень мелкий предмет, а председатель Балмасов снова начинает нохать пальцы. Ёль сажают на скамью. Федор снимает с нее наручники.)

 

БАЛМАСОВ. А и то сказать, господа, когда читать-то? (Тревожно нюхает пальцы.) До вечера служба, в субботу благотворительный концерт, жену, Прасковью Власьевну, ангела моего, предел счастья и радости, в губернскую оперу сопроводить не получается. Определенно керосин… Плохо помыл. (Скрывается в комнате отдыха.)

ПУЧИЩИН. Гм… Конец Пимену. (Поет басом.) «Со духи праведных душу раба Пимена упокой, сохраняя ю во блаженной жизни…»

БАБАЕВ. Господа, почему он так со мной?

ПУЧИШИН. Лечиться тебе надо, Пимен Васильч.

БАБАЕВ. Не лечится это! Черт бы вас… Не лечится.

 

(Возвращается Балмасов, сурово смотрит на Катерину Ёль.)

 

БАЛМАСОВ. Виктория Павловна, не в службу, а в дружбу…

ВИКТОРИЯ. Да, Артемий Кузьмич?

БАЛМАСОВ. Напомните мне, после заседания, пожалуйста, в том случае, если кончим до шести вечера… Обещал сводить жену в оперу, выйти в люди, театр все-таки, хотя оперу ненавижу. Пуще оперы ненавижу балет, а балет я ненавижу пуще бродячих собак. Вас кусали бродячие собаки, Петр Петрович?

БАБАЕВ. Петра Петровича никто не кусал, кроме блох, но вот зятю моей кузины бродячий ротвейлер палец откусил. Аккуратно, доложу я вам, подчистил руку. Ротвейлер – как кабан…

БАЛМАСОВ. Что же вы молчите, Петр Петрович?

МИХАЙЛОВ. А-а… а-а… Не кусали как-то, но из подворотни внезапным тявканьем пугают часто.

БАЛМАСОВ. В таком случае, Петр Петрович, вы поймете мое возмущение, которое я при первом же удобном случае выражу городскому голове, прямо в лицо: «Обуздайте бродячих собак, милостидарь. Обуздайте!» Ведь ребенку, душе невинной, на улицу показаться нельзя, там две своры с утра облизываются, третья из-за меняльной лавки выглядывает, ждет, когда няня отвернется.

БАБАЕВ. Это защитники животных виноваты…

БАЛМАСОВ. Кто?! Какие защитники? Что происходит?

БАБАЕВ. Виноват, я только хотел выразить поддержку…

БАЛМАСОВ. Я кого-то просил о поддержке? (Подсудимой.) Любезнейшая, минуту терпения, сейчас мы вами займемся. Вставать не надо, сидите-сидите. Руки пахнут керосином! (Вынужден снова удалиться в личные покои.)

БАБАЕВ. Конец моей карьере, он меня слизнет из раковины, как устрицу. Пискнуть не успею.

МИХАЙЛОВ. Сотрет в порошок, зальет водой, примет, а утром…

ПУЧИШИН. Помочится Пименом в унитаз…

БАБАЕВ. Издеваетесь, а мне уже устрицы мерещатся. И язык – длинный коровий язык тянется к моей физике.

МИХАЙЛОВ. Не фиг было по карнизу лазать…

БАБАЕВ. Это болезнь! Неизлечимая! Виктория Павловна, ну, хоть вы, что ли, объясните им, вы же образованная женщина.

ВИКТОРИЯ. Говорят, на этот раз вы успели доползли до антамблемента, Пимен Васильевич.

 

(Балмасов возвращается с красными от непрестанного мытья руками. В углу Фомича-Матвеича звучат фразы: «ну, я тя прошу», «я вас предупреждал, когда вы обзывались, примите пакет».)

 

БАЛМАСОВ. Ну-с, продолжим. Виктория Павловна, у меня к вам просьба, чтобы вы мне напомнили относительно оперы в том случае, если сессия завершится к шести часам, но если сессия завершится позже того времени, то… (Смотрит мимо Бабаева.) Но если позже того времени, то вы позвоните Амалии Карловне, осведомитесь о самочувствии. (Оресту Пучишину.) Амалия Карловна нездоровы…

ПУЧИШИН. Что вы говорите? Амалия Карловна? Ай-ай-ай.

БАЛМАСОВ. Что обидно, никто не догадается позвонить. Не говорю навестить, – записку с курьером отправить, курьер имеется, жалованье получает. Все приходится делать самому. Следить за тем, чтобы петлица к месту была пришита, шеврон выше локтя, а не ниже! Накануне читаю в газете: присяжный поверенный шеврон на левый рукав нашил. Присяжный поверенный! (Пауза. Балмасов обводит грозным взглядом присутствующим, игнорируя Бабаева.) Если… (Пауза.) Поверенный… (Пауза.) Позволяет… (Пауза.) Себе… (Пауза.) Подобное… (Пауза.) Чего, спрашивается, ждать от стряпчих? От курьеров? Сначала петлица, потом шеврон, кончится тем, что цыган в храм правосудия водить начнут.

ВИКТОРИЯ. Гм! Мы так до утра просидим, ваша честь, а в коридоре – вы видели, когда шли сюда? – хлебная ярмарка. Два труднейших дела. (Ищет в списке, ищет, ищет.) Я не знаю, что будет с моими нервами, когда сессия доберется до… Не говоря о… о… (Находит.) Нашла. (Внимательно читает.) Да. Два дела. Меня точно отсюда вперед ногами вынесут.

БАЛМАСОВ (подсудимой). Еще минуту терпения. Необходимейшее процессуальное действие – определение временных границ сессии. Вам не о чем беспокоиться. Господа, важнейший вопрос – временные рамки сессии. Виктория Павловна?

ВИКТОРИЯ (читает по обвинительному заключению). Предумышленное убийство… Отравление ядовитым веществом… Промышленника (торговля скотом) Ильи (фамилия не установлена) в гостинице «Мавритания»…

 

(У низших чинов слышны фразы: «Бобо привезла, как холеру», «не буду я с вами играть», «одна партия, только одна».)

 

БАЛМАСОВ. Адам Матвеич, курьер, капельку уважения к преступлению. Пристав, следи за порядком. (Подсудимой.) Старик – официальный исполнитель, сто лет в системе. О, вы спасибо скажете, если повезет. Это почет, подружки завидовать будут.

МИХАЙЛОВ. Повезет, сомнений никаких. Обязательно повезет.

 

(У низших чинов заключают пари: «один час, луидор», «сорок минут», «ты ж проиграешь, дед, предумышленное ж убийство», «тридцать минут – луидор», «у тебя денег таких нет», «два луидора – меньше тридцати минут», «мне аж стыдно, ты пролетишь», «дядя Федор, вы не это самое, тут подумать бы».)

 

БАБАЕВ. Скорее всего, мышьяк.

МИХАЙЛОВ. Никто вскрывать не станет и копаться в кишках.

ВИКТОРИЯ. Там давно этого никто не делает: поступает купец – у них бланки установленной формы: имя вписать, и – в суд.

ПУЧИШИН. Дикость все-таки – мышьяком травить. Я понимаю, народ консервативен, но не до такой же степени.

БАБАЕВ. Извините, но мышьяк – это традиция…

МИХАЙЛОВ. Купец – он как: что булькает, то и пьет.

БАЛМАСОВ. Что говорят свидетели?

ВИКТОРИЯ. Прямо указывают на подсудимую: видели с оберткой, купец на полу ногой дергал, на нее пальцем показывал, успел только сказать: «Зара!»

 

(Входит Татьяна, спрашивает, не надо ли чаю? Ей машут рукой: потом, потом!)

 

БАЛМАСОВ. Что еще в материалах существенного?

ВИКТОРИЯ. Ну, тут все, в общем, против подсудимой.

БАБАЕВ. Так что дамочку удавят завтра до обеда.

МИХАЙЛОВ. Она так мило улыбается.

БАЛМАСОВ. Господа, вы определились с временными рамками?

БАБАЕВ. Определились, ваша честь: тридцать минут.

МИХАЙЛОВ. Максимум тридцать пять.

БАБАЕВ. Когда имеется: а) свежий труп – сажень рост…

БАЛМАСОВ. Ничего себе телятник. Богатырь.

БАБАЕВ. Семь английских футов, ваша честь! Илюша Муромец…

ВИКТОРИЯ. Звать было купчину, кстати, Илья. Но без фамилии. Он только именем представлялся: «Илья из Скотопригонска».

БАБАЕВ. Дале: б) двадцать свидетелей, видевших одно и то же, в) собственноручное признание вины. Ну и так далее.

МИХАЙЛОВ. При таких профитах, ваша честь, понятия «кассационная жалоба», «конфирмация», «прошение на высочайшее имя» удаляются из лексикона студента первого курса юрфака.

БАБАЕВ. Ставлю два луидора, что можно уложиться в двадцати трех минутах.

БАЛМАСОВ. Двадцать три минуты – это слишком.

МИХАЙЛОВ. Ваша честь! Пятнадцать лет в производстве, пятьсот сессий! Тридцать луидоров ставлю против одного луидора на двадцать три минуты. Орест Хафизович? Пимен Васильч? Рискнете?

ПУЧИШИН. Дураков нет.

 

(В углу низших чинов драматическое оживление, слышны фразы: «Фомич, как ты это предугадываешь?», «э, милай», «луидор, опт, луидор!», «душа у меня болит, хочешь меняться? два луидора ставлю, до вечера не кончат».)

 

БАЛМАСОВ. Господа, может, получится до сорока минут расширить временные рамки? Департамент там… И так говорят, что… «У Балмасова приговоры, как пироги, пекут».

БАБАЕВ. Ваша честь! Двадцать свидетелей, признание подсудимой, историческая традиция, связанная с использованием для этих целей мышьяка… Неудобно выставляться, но один журнал назвал меня зубром судебной теории и практики…

БАЛМАСОВ. Сядьте, зубр теории и практики! Вам нравится, что вас относят к семейству полорогих? Что вы смотрите?

БАБАЕВ. Я… Я не понимаю, ваша честь… Причину вашего…

 

(У низших чинов раздаются фразы: «дядя Фомич, мне вообще-то стыдно», «а-а, пользуйся», «дядя Федя, вы это самое, не это самое, Адам Фомич – о-о!», «твой ход, устрица», «и опять вы напрасно обзываетесь, у вас слабая позиция».)

 

БАЛМАСОВ. Что вы ухмыляетесь, Бабаев?

БАБАЕВ. Я, ваша честь…

БАЛМАСОВ. Вы ухмылялись, Бабаев!

МИХАЙЛОВ. Ваша честь, взгляните на сроки рассмотрения с точки зрения департамента: в окружном суде у Артемия Кузьмича Балмасова сорок минут рассматривали преднамеренное убийство купца Илюши, имея двадцать свидетелей, признание, данные экспертизы и прочее… А там еще будут указаны рост купца, длина бороды и город – Скотопригонск…

БАБАЕВ. Присовокупите эмоциональный аспект. (Многозначительным шепотом.) Канканерка по фамилии Ёль отравила природ-на-ва рус-ска-ва богатыря, и – сорок минут.

БАЛМАСОВ. Черт, прости Господи! Обсмеют с ног до головы. Гм! (Быстро удаляется в комнату.)

МИХАЙЛОВ. Сорок минут! (Ходит мимо своего стола.) Господа, взгляните на меня: я, Петр Михайлов, советник юстиции, сорок минут? (Замерев у окна, пару-тройку секунд смотрит так, словно там повис призрак Наполеона Бонапарта.) Виктория! У нас в суде нет духового ружья? Он пришел. С новой крысой. На поводке.

ВИКТОРИЯ. Кто пришел с новой крысой?

МИХАЙЛОВ. Рыжий тиран. Я такое впервые вижу. (Не совсем уверенно, вкрадчивым, чуть удивленным голосом.) Здравствуй, малыш. Я вижу, ты с новой подружкой… А те прежние где? А-а, сдохли… Ты, наверное, был неосторожен? А эту звать не Лариска? (Удивленно и в то же время радостно.) Анфиска! Какую судьбу ты готовишь ей? От какой болезни собираешься лечить? Господа, он уникум, по-моему. Я начинаю серьезно рассматривать эту версию.

 

(Из покоев выходит Балмасов.)

 

БАЛМАСОВ. Петр Петрович, возьмите место. (Катерине Ёль.) Пардон, голубушка, это не к вам.

МИХАЙЛОВ. Поразительный малыш! Уникум! Явление!

ВИКТОРИЯ. Петр Петрович, никогда не пытайтесь понять ребенка.

МИХАЙЛОВ. Виктория, я к серийным убийцам в душу забирался. Неужели вы думаете, что я не справлюсь с каким-то мальчиком?

БАЛМАСОВ. Не хочу быть бурбоном, но о чем вы спорите?

БАБАЕВ. О вивисекции, ваша честь.

БАЛМАСОВ. Что-с?

БАБАЕВ. По-русски: о живорезании. Vivus – живой, sectio – резание. Вивисекция.

БАЛМАСОВ. Пимен Васильевич, вы решили сорвать сессию?

БАБАЕВ. Никак нет, ваша честь, но мне кажется, да, кажется, что… хотя, возможно, мне это только кажется, но если не только, то получается, ко всеобщему, надеюсь, прискорбию, что я стал или становлюсь жертвой… Возможно, меня оклеветали…

БАЛМАСОВ. Курьер, пристав, удалите подсудимую из зала.

 

(Гиацинт Приходько и Федор выводят подсудимую из зала.)

 

БАБАЕВ. Ваша честь, должен сказать, что не понимаю причин вашего недовольства.

БАЛМАСОВ (спокойно встав, с характерным для начальствующего лица достоинством приближается к столу Бабаева). Господин советник юстиции, имейте мужество взглянуть правде в глаза!

БАБАЕВ. Ваша честь, неужели (по-ве-рить-не-мо-гу!) недовольство вашего превосходительства произвелось вследствие…

БАЛМАСОВ. Молчите, милостидарь, не усугубляйте. Позвольте просить вас об этом, милостидарь: не усугубляйте. (Делает шаг в сторону и оглядывается на Бабаева.) Общественное лицо, коллежский асессор, рater familias, зубр теории и практики, благотворитель – и… (Пауза.) В кальсонах! В манишке! В пенсне! С тростью! На карнизе заведения мадам Китаевой!

 

(Пауза… Мавр, до которого, наконец-то, дошло, что им манипулировали, смотрит светящимися глазами Сергея Бондарчука на Андрея Попова.

Балмасов занят осмотром потолка, поэтому не замечает, как в судорогах корчится Орест Пучишин.

У Михайлова глаза выпучены, щеки надуты.)

 

БАБАЕВ. Сомнамбулическое беспамятство, вашпрсство, вы же знаете… что я с детских лет страдаю акрофобией. У меня хроническая боязнь высоты. Вы спрашивали, я это помню, как вам соотнести паническую боязнь высоты с появлениями на карнизе заведения мадам Китаевой? Я отвечал, я помню, вам, что вопрос исследован учеными мужами и назван феноменом воспроизведения незавершенных действий. Это… Это все равно что младенец, облегчающий свой нежный желудочек. Он же не спрашивает папа и мама, хорошо то, что он делает, или плохо, вашпрсство? Он облегчается и слюни теплые пущает.

БАЛМАСОВ. Слюни да-с, мне рассказывали, имели место. Только вы их, господин советник, не пущали, как вы изволили выразиться, а испущали вкупе с угрозами в адрес неустановленных лиц.

БАБАЕВ. Вашпрвсство, вы же знаете: в пьяном русаке бес волен. А я русак, ваша честь, и горжусь этим.

БАЛМАСОВ. Пимен Васильч, в России семьдесят миллионов душ мужеского полу. Семьдесят миллионов-с. И все пьют…

БАБАЕВ. Я знаю, вашпрсство…

БАЛМАСОВ. Семьдесят миллионов, Пимен Васильевич… И только вы один лазаете по карнизу дома терпимости. В кальсонах, в манишке, в пенсне… Где вы берете эти пенсне? Где?

БАБАЕВ. Нет, нет… Я не скажу, я ни за что не скажу. Вы меня хоть пытайте, я не скажу.

 

(Бабаев качает на себя головой, словно хочет сказать всем своим видом: «Я виноват пред всеми, прежде всего пред вами, ваше превосходительство, сжальтесь, перейдемте к следующему вопросу, вернемте в зал подсудимую… Самому не верится, что человек способен утратить божеский лик до такой степени, ай-ай-ай».)

 

БАБАЕВ. Главное, ведь понимаю, что поступаю дурно и буду каяться и глаза прятать, и все равно… (Смотрит вверх.) Взбираюсь. Прямо затмение солнца лунным диском, такое же временное и редкое, ваша честь. Главное, в трезвости я хронически боюсь высоты и гулящих девиц.

БАЛМАСОВ. Вы лжете, Пим-Васильч!

МИХАЙЛОВ. Он не обманывает, ваша честь. Вот прикажите ему взобраться на подоконник, ваша честь, и глянуть вниз – застрелится, не взойдет.

БАБАЕВ. Не взойду. Удавлюсь, а не взойду.

МИХАЙЛОВ. То же и в отношении девиц. Удавится, а в заведение не войдет.

БАБАЕВ. Не войду. Стреляйте в меня – не войду.

БАЛМАСОВ. Надеюсь, это все ваши фобии? Других, надеюсь, нет?

БАБАЕВ. Вообще говоря, их у меня не так много… На первом месте у меня кипридофобия: панически боюсь венерических заболеваний, и я ненавижу девиц легкого поведения. Всех! И тех, что в заведении, и тех, что в кафешантане, всех-всех!

БАЛМАСОВ. Вы изумляете меня, Пим-Васильч.

БАБАЕВ. Что любопытно, вашпрсство, покойников не боюсь. Крови также, пауков, яркого света, теней… Вот только с девицами… И хотелось бы закрутить роман с какой-нибудь образованной дамой… Увы… (Горестный вздох.) Мечта несбыточна. То же и в отношении высоты. Только в состоянии, называемом «еле можаху», обнаруживаю в себе способность…

БАЛМАСОВ. Так вы лечитесь, Пим-Васильч, не запускайте этого дела, нельзя же так, голубчик… Вы же меня под монастырь подведете рано или поздно. Что я скажу в департаменте? Там и так про меня… То цыгане, то… Лечитесь.

БАБАЕВ. Я стараюсь, вашпрсство… Вашпрсство, терзает меня один вопрос. Мужик, который без фамилии…

БАЛМАСОВ. Да-с, так и ушел по этапу без фамилии. Единственный в российском судопроизводстве случай-с. Уникум.

БАБАЕВ. Я не про то, ваша честь. Зачем было всю сессию – шесть дней – извлекать фамилию из полоумного мужика? В протоколах же данные имеются, в полиции дознание производилось.

 

(Все смотрят на Бабаева. Только Балмасов смотрит на Викторию, потом на Михайлова, на Пучишина, как бы прося их о помощи.)

 

ВИКТОРИЯ. Пимен Васильевич, вам русским языком говорят: мужик фамилию съел. Даже полиции не выдал.

БАБАЕВ. Даже полиции???

ВИКТОРИЯ. Скажу больше: от архиерея скрыл.

 

(Секунду-другую Бабаев думает о смысле жизни. Все ждут, когда он закончит это делать. Бабаев завершает поиск смысла жизни и делает открытие, которого удержать в себе он не может.)

 

БАБАЕВ (молитвенным шепотом). Велик русский народ.

БАЛМАСОВ. Добро, господа. Все противоречия преодолены, соглашение достигнуто. Сорок минут мы подсудимую производить не станем, мы станем двадцать три минуты. Дело очевидно. Тянуть нечего. К тому же я давно обещал Адаму Матвеевичу бенефис. Да? Мы достигли соглашения? Двадцать три минуты?

МИХАЙЛОВ. И тевтонке – цу энде. Семь шейных позвонков. Падает лавка, гравитация делает свое дело, тело тянется вниз… Обычно третий позвонок отрывается от четвертого…

БАБАЕВ. На гравитацию всегда можно положиться. Главнейший враг преступников не юстиция, а гравитация.

ВИКТОРИЯ. Федор! Гиацинт! Ведите подсудимую!

 

(Балмасов скрывается в комнате отдыха, пристав Федор и курьер Приходько возвращают подсудимую, раздаются фразы: «два луидора в кармане, в запой уйду», «вы не очень, дядя Федор, примите пакет, оно не всегда так бывает», «ты что, придурок», «напрасно обзываетесь, примите пакет, я старика давно изучил».

Входит Татьяна и предлагает чай.

Бабаев, взволнованно отираясь платком, подходит к Михайлову, жмет ему руку. Михайлов спешит к окну.)

 

МИХАЙЛОВ (глянув в окно). Тить! Ють! Ять! Оть! Уть!

ВИКТОРИЯ. Что там опять?

МИХАЙЛОВ. Мальчик, тебя врачу когда-нибудь показывали? Это такая белая тетя с крестом на лобике и с кольцами на пальцах. Она еще прикладывает такую кругляшку холодную. (Пауза длиной в слово стетофонендоскоп.) Ах, сте-то-фо-нен-дос-коп называется? Ты знал? (Пауза.) Татьяна, у вас есть очень холодная вода? Наберите в рот и плюньте в меня, мне что-то не по себе. Ё! Как… Как тебя, вообще говоря, зовут, мальчик? (Пауза протяженностью в одно длинное имя.) Ка-а-ак? Пантелеймон. Ни много ни мало, господа. А мама тебя как зовет? Пантелей? (Пауза длиной в один отрицательный ответ.) Пантик?.. Пантюша?.. Тюша… Юша… Пантелеюшка… Ле-Ю… (Думает секунду.) Люша. Юша… Было уже? Да, было, извини.

ПУЧИШИН. Попробуй обратный порядок, Пьер Петрович.

МИХАЙЛОВ. Акш… (Пальцем пишет в воздухе имя Пантелеюшка и пытается прочитать справа налево.) Акшю… Нет, нет… (Снова пишет, но уже Пантелей.) Йелет… Да это бред. Тебя сегодня утром мамка будила? Нет? А вчера? А позавчера? Ну, вот видишь, ответственная женщина. (Обращает к сотрудникам сияющее лицо.) Господа, господа, он согласился. Он согласился, господа. В нем есть… в нем еще сохраняется что-то…

БАБАЕВ. Я думал – он меня съест. Он шел на меня, как зубр.

ПУЧИШИН. Мои поздравления, коллега. Карьера продолжается.

БАБАЕВ. Не о карьере речь. Он же подозревал, что у меня роман с пределом счастья и радости. Теперь я вне подозрений. У меня кипридофобия. В списке подозреваемых теперь три имени: Михайлов, Пучишин и городской голова.

ПУЧИШИН. Пимен, ты шутишь. Пьер, скажи, что он шутит.

МИХАЙЛОВ. Эх, Орест, если бы я мог это сказать… у меня давно прекратились бы эти ужасные запоры. Это что-то фантастическое. А все нервы, нервы! А как ты нервы сохранишь, когда дома жена, на службе – ревнивец Арт-Кузьмич? Мало мне всего этого – ад обрушил на мою голову Пантелеймона. Почему, как вы думаете, он с охотой говорит «да» и в ту же секунду «нет»? А? Почему? Это что-то психологическое или психическое?

ПУЧИШИН. Пьер Петрович, соберись, мы в смертельной опасности.

МИХАЙЛОВ. Да, в смертельной. Ревность, вы сами знаете, на какие открытия она способна подвигнуть мужчину.

ПУЧИШИН. Как может Арт-Кузьмич подозревать нас? Прасковье Власьевне столько же, сколько и Арт-Кузьмичу.

МИХАЙЛОВ. Ты как хочешь, а дама она… величественная, как хочешь. Величественно-красивая. Недаром в любительских постановках выступает в образе Екатерины Великой.

ПУЧИШИН. Мы погибли.

МИХАЙЛОВ. Погибнем, если не разыщем злоумышленника.

ПУЧИШИН. Кто это может быть? Кто-то из департамента? Карточный шулер Вассиянов? Диакон Перкусов. Управляющий в ресторане «Мулен». Вы видели его? Нет, вы его видели?

ВИКТОРИЯ. Орест Хафизуллаевич!

ПУЧИШИН. Просто ответьте: вы видели управляющего? Девушки от одного его имени в обморок падают: Родриго Санчес!

ВИКТОРИЯ. Его вообще-то зовут Вася… А фамилия – Писаченко.

ПУЧИШИН. Да хоть Писюченко! В его присутствии дамы начинают припоминать французские междометия.

МИХАЙЛОВ. А вы откуда знаете, что его Вася зовут?

ВИКТОРИЯ. Родриго Санчеса знают все…

 

(Выходит Балмасов. Тишина. Шорох.)

 

БАЛМАСОВ (Катерине Ёль, как ребенку, чтоб не плакал). Вот и все. Это не бо-бо даже, а пу-пу. Двадцать три минуты – и…

БАБАЕВ. Дер штунде цу энде… Кейтель подписал капитуляцию…

БАЛМАСОВ. Ну, будет, будет. Любезные мои! Прошу принять мое решение в духе любви к вам и ответственного отношения к судопроизводству. Орест Хафизович в защите…

ПУЧИШИН (вскакивая). Ваша честь! Моему терпению есть предел!

БАЛМАСОВ. Голубчик, предвидел, потому слушаю вас.

ПУЧИШИН. Вы же знаете… Я тоже хочу… (Пауза.) Такой субъект, Боже мой! Мечта! Все как нарочно сошлось: и немка, и канканерка, и отравление богатыря, и все доказательства вины… Осталось выйти вот сюда, ваша честь! И дать речь! Исполнить! Растрепать волосы! Разорвать мундир на груди! Страстно указывая на подсудимую, воскликнуть: «Се – лик порока! О, муж добрый, сидящий у очага в доме своем, аще дорога тебе семья твоя, возьми камень в руку свою и кинь в ю!» Вы же знаете мою мечту…

БАЛМАСОВ. Осведомлен. Мечтаете превзойти Федора Плевако.

ПУЧИШИН. Не превзойти – приблизиться. Дайте мне подсудимую, ваша честь. Позвольте мне довести подсудимую до экзекуции…

БАЛМАСОВ. Не позволю. Вы нужны мне там, где вы мне нужны.

ПУЧИШИН. Артемий Кузьмич, умоляю, позвольте мне обвинить, доказать и довести до экзекуции! Хоть бы раз…

БАЛМАСОВ. Понимаю, голубчик, сам был защитником… Но… Друзья мои! (Встает. Прохаживается.) Существует порядок вещей… Да, это страшное слово. Но если каждый начнет диктовать свои условия, то что получится? (Пауза. Всем немного жаль. Потому что они все понимают, что председатель прав.) Что получится?

БАБАЕВ. Я могу сказать, что получится. (Бабаев похож на что-то величественное, но сделанное из льда.) Получится вот что: дети поволокут стариков в степь и швырнут их в яр. Потому что старик бесполезен с практической точки зрения. Младенцы перестанут рождаться, потому что младенец плачет, а хочется сидеть в кафе и говорить: «Я шизею ваще!» Время обратится вспять, и мы придем к Мардуку… Порядок вещей не позволяет совершиться всему этому.

БАЛМАСОВ. Орест Хафизович, возьмите свой крест и несите его.

 

(Занимают свои места. Встряхиваются. Потягиваются, как перед стартом. Даже пробуют голос.

Федор смотрит на часы. Фомич-Матвеич обдумывает ход, свесив над доской подусники. Слышны фразы: «два луидора, в запой», «вы старого черта не знаете».)

 

БАЛМАСОВ. Прошу начинать…

МИХАЙЛОВ. Начинаю, ваша честь. Ваша честь, русский народ…

ПУЧИШИН. Да вы, господа, издеваетесь! Вы скоро блох будете давить и тараканов гонять именем русского народа…

МИХАЙЛОВ. Возьмите в руки материалы дела: купец, нравственный и экономический столп общества, глава семейства, прибывший в наш город с торговыми целями, отравлен подлейшим образом…

БАБАЕВ. И кем? Кем! Кафешантанной танцовщицей. Канканеркой.

МИХАЙЛОВ. Порок выпростался из кокона, вырвался из оков. Общество беззащитно пред ним. Четыре публичных заведения, двадцать восемь кафешантанов, восемнадцать кабаре, сто семнадцать табачных лавок. И мы потом удивляемся масштабам социальной девиации. Мы пожимаем плечами, наблюдая за тем, как рыжий отрок, из которого мог получиться даже скрипач, посвящает лучшие свои годы, живорезанию крыс. Ваша честь, обвинение умоляет суд: спасите, обуздайте, остановите!

БАЛМАСОВ. Не сомневайтесь, обуздаем. Защитник, я вас прошу: без патетики, простыми словами.

ПУЧИШИН. Защита не нуждается в патетике, ваша честь. Только факты. Приезжает какой-то купчина, идет в кабаре, там видит популярное шоу… Впадает в экстатический восторг, начинает сорить луидорами, хватает девушку, возит ее в таксомоторе, в гостинице «Мавритания» пьет водку из ведра и падает замертво… Ваша честь, я понять не могу: купец из ведра водку пьет, а танцовщица в чем-то виновата… Тут обвинение пыталось – бе-бе-бе, бе-бе-бе: «Обуздайте! Спасите!» – а я буду краток. Судите по правде, ваша честь, и Бог вас не осудит.

БАБАЕВ. Вот только не надо фе-фе! Правда! Справедливость! У нас факты: купец – саженный богатырь из Скотопригонска, мышьяк, двадцать свидетелей, традиция травить пьяных купцов… И хлебная ярмарка в коридоре. Того и гляди, табор из-за холма покажется…

БАЛМАСОВ. Что-с?

ПУЧИШИН. Официальный протест! Мы договорились – не манипулировать председателем суда.

БАЛМАСОВ. Да… Очень прошу, не делайте этого. Мы можем допустить роковую ошибку, а ошибиться нельзя.

МИХАЙЛОВ. Человек отравлен! Труп лежит у доктора Кудеярова… Жена – вдова, дети – сироты. А родители? А братья, сестры?..

ПУЧИШИН. Ты еще девианта Пантелеймона в жертвы запиши…

МИХАЙЛОВ. И запишу! Пацан вместо того чтобы на скрипке упражняться… крыс гипнотизирует взглядом. Еще надо выяснить, в чем причина этого уникального явления?

БАБАЕВ. Мы высказались, окончательное решение – за судьей.

ПУЧИШИН. Я верю в честное сердце председателя Балмасова.

БАБАЕВ. А я верю в кодекс! Я иду по кодексу, как стрелка по циферблату: труп, свидетели, признание вины. Точка!

ПУЧИШИН. Молодую женщину повесят сегодня вечером или завтра до обеда, пристав Федор зачтет вердикт – и девчонку удавят… Пимен, это то, чего ты хочешь? Не ссылайся на кодекс! Ты! Ты э-т-о-г-о хочешь? Смотри мне в глаза.

БАБАЕВ. Хочу. Чем больше я их т-у-д-а отправлю, тем…

ПУЧИШИН. Тебе лечится надо, Пимен…

БАБАЕВ. Ваша честь! Прошу оградить от нападок…

БАЛМАСОВ. Орест Хафизуллаевич, не смейте нападать.

ПУЧИШИН. Я все сказал, вообще-то. Дело за вами, ваша честь.

БАЛМАСОВ. Господа, прошу внимания. Дело все-таки о жизни… О жизни. И не суйте мне на стол свою девиацию. Я вашу нравственность знаю. (Думает о своем. Возможно, о Прасковье Власьевне. Возможно, представляет себе, как она раздевается перед Орестом Пучишиным или перед Михайловым… Толкает его на постель… И, хохоча, как шлюха, прыгает… Бр!) У меня вопрос. Существует ли хоть малейшая возможность того, что дело…

БАБАЕВ. Нет.

БАЛМАСОВ. Хоть малейшая, чтобы я мог спать спокойно.

МИХАЙЛОВ. Нет.

БАЛМАСОВ. Виктория Павловна, заполняйте бланк…

 

(У низших чинов раздаются фразы: «Фомич, гони два луидора», «укладутся в рамки – получишь», «так уклались же, гони бабки, старик», «укладутся – получишь, таков порядок», «примите пакет, вы старика недооцениваете», «умолкни, шишимора».)

 

БАЛМАСОВ (потягиваясь). Прошло, как по маслу.

БАБАЕВ. Тевтонке крышка, ты же это знал с самого начала, Орест. Бог захочет спасти – не спасет. Ты же это понимаешь.

ПУЧИШИН. Я понимаю, Пимен Васильч, одно: у тебя серьезная психологическая проблема.

БАБАЕВ. Если моя проблема служит очищению общества…

ПУЧИШИН. Ой, плевать ты хотел на общество…

БАБАЕВ. Нет, мой дорогой, мне не плевать на общество, мне не плевать на то, что ждет нас впереди.

БАЛМАСОВ. Виктория Павловна, готовьте следующее дело.

ВИКТОРИЯ. Уже, Артемий Кузьмич.

БАБАЕВ. Подсудимая, вы готовьтесь… Да, ауф, ауф…

БАЛМАСОВ. Сидите, сидите, подсудимая.

ВИКТОРИЯ. Она, кажется, не в себе…

ПУЧИШИН. Еще бы! Ее собираются повесить, она должна, наверное, радоваться.

БАБАЕВ. Не надо было купца травить…

МИХАЙЛОВ. Господа, прекратите, в одном учреждении служим. (Занимает место у окна.) Здорово, земляк. Ты, я вижу, неумолим, брат, и неутомим. Ну, ты индивидуальность, конечно. Неповторимая. Ну, передохни минуту. И подружка твоя отдохнет. (Балмасову.) Девиант, ваша честь, тот самый, с влечением к живорезанию…

 

(У низших чинов раздаются следующие фразы: «отдай деньги, старик», «уведут – получишь», «умри, шишимора, умри», «вы считаете, что вы походили, примите пакет», «умри, слуга сатанин, адово племя, мамонь! Бенефис тебе, шишимора! Что ты делать будешь теперь?», «как хотите, Адам Матвеич, примите пакет, а только вы опять будете Сатану гроссмейстером обзывать».

Фомич-Матвеич надолго погружается в оцепенение.)

 

МИХАЙЛОВ. Устал? Я вижу… Отпусти крысу. Верни ей волю. Не выживет, думаешь? Истязать все равно нехорошо. Хорошо, хорошо, оставь крысу себе. Но… Скажи… Скажи… Почему мама не зовет тебя? А? Скажи… А я тебе пирожок подарю. Или крысу.

ВИКТОРИЯ. Пьер Петрович, не сюсюкайте с ребенком.

БАЛМАСОВ. Виктория Павловна, что у нас там дальше?

ВИКТОРИЯ. Сию минуту, Артемий Кузьмич. Господа, вы тоже послушайте – вам разбирать. Артемий Кузьмич, у нас похмелье…

БАЛМАСОВ. Что вы говорите? Сильное?

ВИКТОРИЯ. Такого еще не было.

МИХАЙЛОВ. Погоди минуту, малыш. Я сейчас… Мы тут… Сейчас зачтем приговор танцовщице, и я вернусь.

ВИКТОРИЯ. Артемий Кузьмич, я не могу произнести этого.

БАЛМАСОВ. Что-с?

ВИКТОРИЯ. Имя я могу прочитать – Серафим Понтипилатов… Дело по обвинению мещанина Серафима Понтипилатова…

 

(Балмасов прикладывает ко лбу платок.)

 

ПУЧИШИН. Матерь Божия… Неужели Понтипилатов?

МИХАЙЛОВ. Вот это да…

БАБАЕВ. В департаменте заговор против нас.

ПУЧИШИН. Представляете: «У Балмасова в окружном суде Пон-ти-пи-ла-то-ва судили»? Вся юстиция над нами хохотать будет.

БАЛМАСОВ. В чем обвиняется сей Понти… Понти…

 

(Балмасов делает усилие над собой… Не получается. Мысленно заряжает пистолет и направляет себе в лицо… Не получается. Вталкивает себя в спальню и видит, как Прасковья Власьевна прыгает, легко подбрасывая свое царственное тело, на распятом Оресте Пучишине… Ерунда. На Михайлове? Еще проще…

Нет! Только не это. Ангел его и предел счастья прыгает на городском голове… На этой пакости рода человеческого!)

 

БАЛМАСОВ. Сей Понтипилатов!

ВИКТОРИЯ. Я этого произнести не могу, я – женщина.

 

(Михайлов заглядывает в бумагу и отскакивает прочь. Заглядывает Бабаев и отходит, бормоча: «Меня за карниз и пенсне со свету сживают». Читает Орест Пучишин: «О, Господи…»).

 

БАЛМАСОВ. Татьяна, вы смелая девушка, прошу вас, прочтите…

ТАТЬЯНА (берет у Виктории бумагу и читает). Обвиняется в издании скверных звуков в храме Божием…

МИХАЙЛОВ. Департамент… Драконы ползучие… Сволочи…

ПУЧИШИН. Так – с нашим окружным судом?

МИХАЙЛОВ. Представляю: они совещались: кому бы подсунуть сей мерзкий анекдот?

ПУЧИШИН. Два суда откупились, третий – сват губернатору…

МИХАЙЛОВ. Остается наш… На нас Понтипилатова и свалили, решив, что мы что-нибудь придумаем.

БАЛМАСОВ. Сорок лет моими руками очищалась Россия от скверны… Спасибо, отечество: уйду в юдоль вечного блаженства героем судебного анекдота – как председатель, вынесший приговор Понтипилатову за издание скверных звуков! Спасибо всем!

МИХАЙЛОВ. Вашпрсство, должно быть решение. Произведем тихо.

ПУЧИШИН. С попами договоримся… Они не любят лишних звуков, простите за каламбур.

 

(Балмасов ходит, как полководец, перед которым стоит вопрос: сдать неприятелю столицу или потерять армию?)

 

БАЛМАСОВ. В закрытом режиме? Чтоб никто не узнал?

ПУЧИШИН. Так точно, в секретном режиме. Никто не узнает.

БАЛМАСОВ (делая страшные глаза). А мундиру своему я что скажу? Орденам, шпаге генеральской я что скажу?

ВИКТОРИЯ. Секретного режима не получится – храм католический.

БАБАЕВ. Скандала нам не избежать.

МИХАЙЛОВ. Что же нам делать, господа?

БАЛМАСОВ (принимая героическую позу). Виктория Павловна, бланк судебного решения: имя, фамилия, проч., решение: ссылка, пять лет. Где он?

ВИКТОРИЯ. Сидит в коридоре?

БАЛМАСОВ. Вручить в коридоре, через пристава.

ПУЧИШИН. Соломоново решение, вашпрсство. Браво.

МИХАЙЛОВ. Браво генералу Балмасову!

БАЛМАСОВ. В департаменте решили прикончить меня? Ну, это мы еще поглядим… (Катерине Ёль.) Вы сидите, сидите, вас это не касается, ваше дело еще слушается… Вы, может, чаю хотите? Татьяна, предложите подсудимой чай. (Уходит в комнату отдыха.)

МИХАЙЛОВ (Пантелеймону). Не повезло, брат. Думали, кончили дело, сейчас приговор, а она – упс, выскользнула. Ты-то чему радуешься? Господа, он злодей первостатейный. Это уникум, господа. Когда мне плохо, ему хорошо и он улыбается своим длинным зубом спереди. Вот! Крысу отпустил…

ВИКТОРИЯ. Вы же сами умоляли его даровать животному свободу.

МИХАЙЛОВ. Умолял! Но он не отпускал, а живорезал ее.

ВИКТОРИЯ. Дети все делают наоборот…

............................................