Cергей ЕВСЕЕВ 

За тридевять земель  

      Повесть

    (Окончание)

Мимо моих очарованных глаз промелькнул в мгновение ока высокий белый крепостной забор, как 25-ый кадр мелькнула старинная, расписанная темными древними ликами голубенькая приветливая церковка, затем светлым  солнечным пятном распахнулась просторная площадь с обширным зеленым островком-клумбой посредине. Площадь эта окружена была сплошь приветливыми желтенькими домиками в два-три этажа, не больше. Во дворах их моему пылкому воображению рисовались пышные южные палисадники. Троллейбус мягко остановился и, как бы вздохнув от проделанного пути, распахнул свои двери-гармошки. 

– Конечная остановка, Музей истории Великой Отечественной войны, – услышал я живой голос водителя, продублировавшего автоматическое объявление из динамиков на мягком украинском языке, смысл которого до меня не сразу дошел. Я схватил свой нелепый чемодан и устремился с ним к передним дверям вслед за быстро утекающим ручейком пассажиров. Едва переведя дух от охватившего меня волнения – проспал-таки свою остановку, раззявил рот, как сказала бы мама, и проехал, и что теперь, возвращаться назад? – я выпалил водителю: 

– А Арсенальная очень далеко отсюда? 

Относительно молодой – лет двадцати пяти на вид, приветливый водитель с густой копной темных волос, чем-то напомнивший мне  соседа по купе Володю, широко и добродушно улыбнулся  и сказал: 

– Три остановки уж как проехали Арсенальную! Надо меньше спать, друг! 

– А можно я с вами назад? 

– Почему нельзя – поедем. Только если подождешь минут 15-20, у меня сейчас перерыв. А тебе куда вообще надо? 

Я вытащил из внутреннего кармана паспорт, достал оттуда аккуратно сложенную бумажку с предписанием, развернул ее и прочитал вслух: 

– Улица Кутузова, дважды  краснознаменное училище связи… 

– Все ясно, – оборвал меня водитель троллейбуса. – Не надо тебе, парень, никуда возвращаться, считай, почти до самой назначенной цели со мной доехал уже. Сейчас пройдешь чуть назад, свернешь в первый проулок, он тебя аккурат к забору твоего училища и выведет. Только с тыльной стороны. Так ты его по кругу обойдешь и окажешься прямо у парадного входа этого самого «дважды краснознаменного». А ты что, друг, никак поступать приехал? – водитель пытливо посмотрел на меня, все так же приветливо и даже радостно улыбаясь, как будто мы были старыми хорошими знакомыми. 

– Ну, да, – отчего-то смутился я, – поступать! 

– Военным, значит, хочешь стать – командиром? – подмигнул мне добродушный водитель. 

– Офицером, – осторожно уточнил я.  

–Ну, я и говорю – командиром! – улыбнулся парень. – Так давай, не робей, гляди веселей! Бери свой чемодан – и вперед! Командиром быть хорошо – куда лучше, чем простым солдатом, это уж точно. Мы это проходили. 

Водитель снова широко и как будто ободряюще улыбнулся мне во все тридцать два своих удивительно белых зуба. 

Я кое-как выволок из троллейбуса свой чемодан, который, чем больше я с ним таскался по городу, тем казался мне все тяжелее и тяжелее, как будто вместо смены белья и нескольких школьных учебников и тетрадей там были заложены настоящие кирпичи. Махнув на прощанье и в знак благодарности рукой приветливому водителю троллейбуса, я двинулся по указанному им направлению. На перекрестке, где мне, по идее, нужно было сворачивать в проулок, я остановился, чтоб перевести дух и хотя б оглядеться по сторонам. Я оказался на пересечении трех дорог, прямо как в сказке: «Налево пойдешь, счастье найдешь!» В поисках счастья мне и впрямь, как подсказал водитель троллейбуса, нужно было двигаться влево, в уютный проулок, вытянувшийся вдоль желтенького забора с одной стороны и массивного старинного здания из бурого кирпича с огромными окнами – с другой. С противоположной стороны улицы был ослепительно-белый крепостной забор, из-за которого выглядывали зеленые луковки старой церкви. Этот высокий забор, скрывающий от моих глаз какой-то другой, интересный и еще неведомый мне мир, отчего-то очень притягивал – манил меня к себе как бы дразня: «Ну, загляни же вовнутрь и перед тобою откроются великие тайны и несметные богатства предстанут перед твоими очами». И слова-то в голову приходили в этот момент какие-то непривычные, возвышенные. 

– А что там, за забором? – спросил я первую же повстречавшуюся мне женщину, снова же – в ярком цветастом платье, хотя и несколько моложе той, что указывала мне путь к Арсенальной еще там, внизу, на центральной площади. (У меня было стойкое чувство, что нахожусь где-то на горе, ведь троллейбус, в котором я приехал сюда долгое время с натугой поднимался наверх). 

Женщина внимательно и как-то тревожно – так мне показалось, – глянула на меня. Но уже через мгновение ее хмурое лицо озарилось широкой улыбкой, как будто в маленькой комнате одновременно зажгли с десяток ламп. 

– Так это ж музей – Лавра, – сказала она, весело глядя на меня снизу вверх,  чуть щурясь при этом от солнца. 

– Лавра? – выдохнул я. – Киево-Печорская лавра! (Слово Печорская я произнес с четким ударением на «о» во втором слоге) 

– Угу! – подтвердила женщина, еще шире улыбаясь при этом. Казалось, она вот-вот рассмеется, глядя на меня. – Только не «печорская», а «печерская», от слова «пещеры», ясно? 

Я утвердительно кивнул головой и вспомнил свою бабушку, которая, напутствуя меня перед дорогой, велела обязательно, как только представиться  возможность, сходить в Киеве в лавру, вот эту самую – «печерскую». 

– А как туда войти? – спросил я женщину, уже направившуюся было по своим делам. 

– Центральный вход там, – махнула она рукой в ту сторону, откуда я только что прикатил на  троллейбусе. – Но можно зайти и с этой стороны, – она показала на противоположную сторону улицы, в ту как раз сторону, где на кольце остановился на свой 15-минутный «перекур» мой троллейбус. 

– Спасибо, – бросил я уже в спину своей собеседнице и решительно двинулся на другую сторону через обозначенный белыми широкими полосами на асфальте пешеходный переход. 

– Ничего, – мысленно рассуждал я, – каких-то полчасика погоды не сделают, зато в первый же день посмотрю древнерусскую святыню, о которой мне столько рассказывала моя добрая милая бабушка. 

– Куда ж ты, парень, с таким-то чемоданом, собрался по лавре разгуливать! – сказала громко, обращаясь явно ко мне, пожилая женщина, на этот раз сплошь в сером одеянии и в серо-голубом косынке на голове, когда я уже едва не вошел в  ворота, устроенные меж белым крепостным забором и старинным угрюмым зданием с огромным окнами, очень похожим на больницу. 

Я остановился в нерешительности и вопросительно посмотрел на старуху. В отличие от двух предыдущих, симпатичных и приветливых, хотя уже тоже далеко не молодых женщин, эта была-таки настоящей старухой. Из-под косынки у нее выбивалась густая прядь седых волос, глаза смотрели строго и испытующе, хотя лицо ее было еще достаточно гладким, даже моложавым. Она в первый момент очень напомнила мне нашу школьную уборщицу – никогда не улыбающуюся, относящуюся к школярам, как к каким-то вредителям, которые только и делают, что затаптывают грязью школьные коридоры, сводя таким образом на нет весь ее нелегкий труд.  

– Куда же мне его деть? – кивнул я недоуменно на чемодан. 

Взгляд старухи при этом отчего-то сразу потеплел, на лице как будто даже появилась сдержанная, едва заметная улыбка. 

– Что ж, значит, прямо с вокзала и в лавру – хочешь поглядеть на святые места? – вымолвила она. 

Я утвердительно кивнул головой, чувствуя, как замирает сердце в груди, и все больше проникаясь торжеством и святостью предстоящего события. Такое же чувство, помню, было у меня на душе перед вступлением в комсомол – а было это всего два с половиной года назад, потому и осталось еще в моей памяти. Старуха тем временем решительно забрала у меня из рук чемодан и двинулась с ним куда-то в сторону. Я обомлел от неожиданности и тотчас же вспомнил мамины наставления перед дорогой: 

– Рот свой там, в Киеве, сильно-то не разевай, гляди, чтобы чемодан по дороге к училищу не увели. 

– Позвольте, – воскликнул я в спину старухе, – давайте я сам! – и решительно выхватил у нее из рук свой чемодан. 

– Ну, давай сам! – неожиданно согласилась женщина. – Что он у тебя такой тяжеленный, не иначе кирпичами набитый? 

– Учебники и конспекты, – говорю, чувствуя, как тревожная волна отхлынула от моего сердца. 

Ну, в самом-то деле, не может же эта благообразного вида старушенция, чем-то отдаленно похожая на мою собственную бабушку – быть воровкой. 

Старуха же после моих слов теперь уже совсем тепло и даже ласково посмотрела на меня, глаза ее лучились каким-то нежным, необъяснимым светом:  

– Поступать, значит, приехал в Киев? 

Я утвердительно кивнул и тоже улыбнулся в ответ этой странной старухе, и фигурой и всем своим обликом напомнившей мне теперь графиню из фильма «Бронзовая птица», хотя черты лица ее были правильными, а нос прямой, без всякой горбинки. 

– Так чего ж тебя, касатик, сюда занесло? В этой стороне как будто бы никаких институтов нет. 

– Так я по ошибке, – говорю, – проехал несколько  остановок мимо Арсенальной, в окошко засмотрелся. Да и училище мое – связи – тут, говорят, недалеко совсем – несколько сот метров всего по проулку.

 Женщина тем временем отворила ключом старую деревянную дверь, находящуюся, как мне показалось, прямо в стене, и жестом пригласила меня за собой. Комнатка, где мы оказались, была совершенно крохотной, зато, на удивление, очень светлой. Свет лился сверху из двух полуовальных старинных окошек, расположенных на двух смежных стенах – почему-то гораздо выше человеческого роста. В одном из окошек было видно призрачно-голубое небо, а в другом покачивались ветви какого-то старого дерева с густой листвой. Сама комнатка – от силы десять квадратов – была оформлена проще, как говорится, простого: до половины от пола выкрашена ядовито-зеленой  краской, а выше – побелена. В торце ее, под окошком, стоял старый стол с двумя тумбами, с лампой и телефоном на нем, рядом шкаф – и еще три стула в ряд, с другого боку. Над стульями висела доска с какими-то  инструкциями и наставлениями. В углу стоял красный баллон огнетушителя. В общем, банальная «дежурка», как, скажем, на заводской проходной или в участковом пункте милиции. 

 Старуха жестом указала мне на угол за стульями, где можно было поставить чемодан. 

– Ну, – говорит, – теперь можешь гулять налегке по лавре сколько хочешь, хоть два часа, хоть все три. Я буду здесь, никуда не денусь. А если вдруг заблудишься, тогда спросишь у любого из работников музейных, как Семеновну найти, тебе и подскажут сразу – меня здесь все знают. За чемодан не переживай – все будет в целости и сохранности. Сейчас пойдешь, значит, по дорожке вниз, когда пройдешь еще одни ворота, увидишь: одна дорога пойдет вниз и направо к пещерам. Другая – налево и вверх – к Соборной площади, где находится большая колокольня, ну и музеи там всякие-разные. В общем, ступай, там сам разберешься, что к чему. 

Я спустился по старой булыжной мостовой вниз, миновав ряд приземистых белых домишек по правую руку, прошел еще через одни ворота и, оказавшись на раздорожье, так и застыл на месте, не в силах двинуться дальше от захватившей дух величественной и завораживающе прекрасной картины, открывшейся перед моим изумленным взором. По правую руку вниз уступами расстилались зеленые лужайки, сады с пышной южной растительностью. Вдали, за садами, виднелись белые монастырские постройки, далее, над белыми этими строениями то тут, то там, аж до самого горизонта, поднимались золотые шапки куполов лаврских церквей, возвышающихся над всем этим белым-зеленым-голубым пространством, подобно древним былинным воинам, вставшим на защиту родной земли от коварного степняка. А еще дальше,  у самого горизонта, виднелась широкая голубая полоса величественного и седого Днепра и белая полоска новостроек на другом берегу, куда опускалась, как будто склонившись в поклоне, прозрачно-голубая гладь небосвода, насквозь пронизанная ласковыми солнечными лучиками с беспечно плывущими по нему мохнатыми барашками облаков. Едва переведя дух, я, не иначе оглашенный, направился вниз – к белым монастырским домишкам, к куполам… Мощеная дорожка вывела меня к площадке с несколькими храмами и с какой-то старой беседкой, за которой был уже край, обрыв, бесконечная сине-зеленая даль. И если бы не каменный забор, что обрамлял по кругу эту площадку – казалось, так и взлетел бы над всей этой захватывающей дух красотой, сразу заполонившей собой все мое существо и озарившей светом и радостью мою юношескую восприимчивую душу. 

Не знаю, сколько я пробродил как завороженный меж этих трогательных лаврских домишек, старинных белокаменных храмов и монашеских древних келий – время свернулось в клубочек и откатилось куда-то в сторону, за чудесные эти храмы, леса и горы, за даль летописной реки, будто бы и вовсе перестав существовать для меня. Я забыл обо всем на свете: кто я и что, и зачем приехал сюда, в этот чудный сказочный город, и как оказался в этих заповедных местах. Я просто ходил с широко раскрытыми глазами и любовался открывшейся передо мной красотой, стараясь как можно больше вобрать в себя этой красоты… И чистоты, и святости, которую я ощутил, почувствовал всей своей душой и плотью, бродя по лаврским уютным площадям и дворикам. 

Очнулся я на лавочке посреди главной  лаврской площади, когда откуда-то сверху, будто с самих небес, на землю пролился серебром волшебный благовест: это куранты на большой колокольне возвещали о начале нового часа. А для меня – словно бы о начале новой жизни – яркой, насыщенной событиями, удачливой и счастливой. Так я чувствовал в тот момент, сидя на лавочке между лаврской колокольней и Трапезной церковью, глядя на золотистый  купол над уцелевшим правым приделом  древнего  Успенского собора. А еще у меня было такое чувство, что вот  я прожил почти 17 лет своей жизни и был при этом до сих пор как будто бы слепым, а теперь в одночасье как бы прозрел и увидел мир совсем-совсем в другом свете. Но самое главное, что я открыл тогда в себе, так это внутреннее ощущение того, что я  вернулся наконец на свою исконную родину, откуда вышли и разошлись по всей Руси Великой все мои давние, неведомые предки. Все это было похоже на чудесное озарение, полностью охватившее все мое существо. 

До самого вечера я просидел так на лавочке под колокольней, пребывая в каком-то подвешенном состоянии, словно в невесомости, меж небом и землей… Землей, просиявшей в веках, ставшей колыбелью славянской веры и государственности, прославившейся своими ратными и созидательными подвигами. Всем существом в тот миг я прочувствовал святость этого места и всей этой земли – «откуда есть и пошла земля русская». 

Как пьяный, чуть пошатываясь, на неверных ногах пошел я часов в шесть вечера, после очередного серебряного благовеста, пролившегося на меня сверху, с лаврской колокольни, в обратную сторону, туда, откуда начал свой путь по этим святым местам. Ноги словно бы сами вынесли меня к нижнему выходу из лавры, где была каморка благодетельницы моей Семеновны, у которой я давеча оставил свой чемодан. Старуха, глянув на меня, только всплеснула руками: «Где ж тебя столько времени носило-то, сердешный?» 

Я только неопределенно пожал плечами и попытался улыбнуться: мол, не знаю, так вышло. Семеновна поглядела на меня внимательно, а потом говорит: 

– А ну-ка, пойдем, дружочек, я тебя чаем напою со сладким с печеньем, а то гляди-ка, ведь на тебе лица совсем нет! 

Женщина усадила меня в углу возле стола, под высоким овальным окошком, из которого до сих пор косо падали на стол и на противоположную стену ликующие солнечные лучи.  И в их свете на зеленой стене мерно покачивались темные, едва уловимые тени – за окном шумели молодой листвой старые раскидистые деревья, коим я  не знал даже названия. 

– Ну, угощайся вот, мил человек, чем Бог послал, – Семеновна пододвинула ко мне тарелки с печеньем и конфетами, и стакан чая в подстаканнике, как в поезде. Только подстаканник этот был какой-то особенный – из тяжелого литого металла, ажурный, с замысловатыми вензелечками и завитушками – сразу видно, что  старинный. И в этот  момент, как и в последующие несколько минут, которые я бы не прочь был растянуть до бесконечности – так хорошо мне стало отчего-то в этой убогой каморке под сводчатым потолком – я почувствовал себя почти как дома под пристальным добрым взглядом этой пожилой набожной (так мне показалось!) женщины, отчего-то очень напомнившей мне мою собственную бабушку. Глаза ее прямо-таки лучились какой-то неземной добротой и… любовью. К кому? Ко мне, что ли, первому встречному-поперечному? С чего бы это вдруг? И все же я чувствовал именно любовь, льющуюся из ее глаз. Удивительный случай: впоследствии в церквях я почему-то встречал лишь сердитых и ворчливых старух. А эта была сама доброта, хотя сперва, когда она окликнула меня в первый раз у ворот: куда, мол, идешь с таким чемоданищем? – она мне таковой вовсе  не показалась. Напротив, она представилась мне такой же, как и все остальные набожные старушенции, обычно толкущиеся у церквей: попробуй-ка чего спроси – отошлют куда подальше, да еще и обзовут в спину «анчихристом». А тут… такая теплота, и доброта, и любовь. Ну, точно – как  от родной бабушки. Только та любила меня конкретно, понятное дело, за то, что я ее единственный внук. И кроме меня ей на старости лет больше не на кого было вылить всю свою ласку и любовь. А эта Семеновна вела себя и глядела вокруг так, как будто любила в целом весь мир, весь божий свет. Так я расцениваю этот взгляд, да и вообще весь облик Семеновны с высоты прожитых лет, из сегодняшнего дня, когда и образ этой женщины, как и все события того времени, встают пред моим мысленным взором слегка расплывчато, вроде как подернутые пеленой легкого тумана, но неизменно – озаренные каким-то ласковым неземным светом. Наверное, теперь – это свет уже моей собственной души… 

А тогда я сидел и просто нежился от света, льющегося из глаз этой фактически незнакомой мне старухи. И свет этот сливался воедино с неяркими лучами предвечернего солнца, пробивающимися сквозь окно через густую листву деревьев за стеной. А еще – с тем светом, который пролился на меня, пока я слонялся бестолково по лавре – бродил, как очарованный, от одного древнего храма к другому, чувствуя небывалый подъем в своей душе, подобный озарению. В целом чувство было такое, как будто я заново родился – таким чистым, новым, необычным предстал передо мной весь окружающий мир в тот памятный для меня день. И так радостно, чисто и торжественно было у меня на душе, когда я отхлебывал из стакана горячий сладкий чай, пахнущий какими-то душистыми травами. 

– А ты ведь не случайно, дружочек, попал сюда, ой не случайно! – только и сказала Семеновна задумчиво, пока я пил ее замечательный «церковный» чай. 

А потом деловито, по-будничному смахнула со стола крошки, забрала стакан и блюдце с остатками угощения и буквально вытолкнула меня, разомлевшего, как после бани, за порог: 

– Ну, давай, сердешный, ступай уже в свою армию (так и сказала!), а мне некогда здесь с тобой сильно рассиживаться да чаек попивать, делов еще невпроворот. Ну, да если будет худо, думаю, дорогу сюда всегда найдешь. Ноги сами приведут, как и теперь. Не ты первый, не ты последний!.. 

Что означали эти прощальные слова Семеновны, я так и не понял тогда, да и некогда было особо раздумывать над ними. Дело шло к вечеру, солнце уже спряталось за домами и деревьями, дневной зной отступил и из проулка, куда я направился со своим несуразным чемоданом, дохнуло свежим ветерком. А через несколько десятков шагов, когда проулок этот завернул от фабричного забора вправо, ветерок этот уже подул мне в затылок, ероша мои непослушные вихры и как бы подталкивая меня в спину: «Ну, живее же, шибче, дружок! А то, неровен час, опоздаешь – до ночи-то тебя никто ждать не будет». 

На училищном КПП, на которое я без труда вышел вдоль белого длинного забора, меня послали еще дальше, аж за город, в Бортничи, где и находились училищные летние лагеря и учебный центр. Там мне вместе с другими такими же «горемыками» и предстояло пройти испытания, предусмотренные при поступлении в военное училище. 

Проезжая на трамвае через мост Патона, я, прижавшись лицом к стеклу, во все глаза смотрел на живописный Печерск, где над  зеленью холмов постепенно, как в сказке, разворачивалась захватывающая дух панорама Печерской лавры: белокаменная, золотокупольная, величественная, с высоко взметнувшейся к небесам башней главной колокольни. И мне показалось, что я слышу чудесный благовест, разливающийся от нее по всей округе. По всей огромной и прекрасной этой киевской земле. Этот, слышный лишь мне одному благовест наполнял до краев мою душу, заставлял ее петь и ликовать в тон святым этим лаврским колоколам. И я знал уже, верил, чувствовал переполненным радостью и покоем сердцем, что все у меня будет хорошо, что впереди меня неизменно ждет удача, и что приехал  я в этот город, в эти священные места не случайно, совсем не случайно. 

Много воды утекло с той поры. Много разных стран, городов и людей перевидал я на своем веку. Много всяких событий, хороших и не очень, произошло за это время. Да что там: поменялся мир. И люди вокруг поменялись. И немало мне довелось уже испытать за прошедшие годы. Но если на сердце вдруг наваливается тяжесть и смута, если на душе тревога – я по-прежнему, как в далекой моей юности, откладываю все дела и иду в лавру. Сажусь, как когда-то, на лавочку под сенью главной колокольни и слушаю-слушаю чудесный этот серебряный благовест, льющийся с нее каждые 15 минут. Или брожу до изнеможения по ее дворикам и дорожкам, то и дело заглядывая в древние храмы с темными строгими ликами святых и таинственно мерцающими перед ними огонечками свечей. Потом подолгу стою на смотровой площадке за Трапезной церковью, на самом краю обрыва, откуда открывается завораживающий вид на дальние лаврские храмы, на живописные печерские холмы, на Днепр, на белый современный город левобережья… И в душе моей воцаряется мир и благостный покой. Жизнь прекрасна, что бы там ни было! – торжественным аккордом звучат внутренние струны моей души, попадая в такт радостному жизнеутверждающему перезвону лаврских колоколов, льющемуся со всех сторон и зовущему людей к вечерней службе. 

                                                                                    4.11. 2013. Киев.