Марк Шехтман

 «Катюшу» сменила какая-то сентиментальная мелодия, за ней последовали «Три танкиста» и «Смело, товарищи, в ногу». На этом солдат исчерпал советский репертуар и перешел на пат­риотический немецкий. И все время картежники вместе с офице­ром негромко подпевали и своим и советским песням.

Когда солнце за спиной уже клонилось к закату, лес поре­дел и расступился. Солдаты вышли к опушке и остановились. Дальше обзор закрывали то густой подлесок, то местами заросли малины, ежевики и боярышника. Спокойно было в лесу, если бы не запах застоявшегося дыма. Вот почему насторожились солдаты.

— Всем оставаться на месте, не курить и не разговаривать, пока не вернусь, — негромко сказал сержант Степанов и скрылся в кустах. Осторожно пробравшись сквозь заросли, он выглянул и осмотрелся. Лежавший позади лес оказался узкой, шириной с пол­километра полосой. По сторонам до самого горизонта простира­лись луга. Но далеко справа синели высокие трубы над заводскими строениями. А впереди, на плавно спускающемся склоне лежала полусожженная деревня. Изрытые огороды, ни одного деревца. Только кое-где торчали обгорелые пни. В стороне, совсем близко к опушке, возвышался уцелевший сортир, чуть пониже, среди обуг­лившихся бревен — одинокая печь и кирпичная труба — все, что ос­талось от дома. Через дорогу напротив — нетронутый дом сельсо­вета, о чем свидетельствовал выцветший щиток над входом. Перед ним дощатый стол и две скамейки по сторонам. А рядом сержант увидел похожий на корыто немецкий штабной «кубельваген» с запасным колесом на капоте. Солдат, развалившись на заднем си­денье и задрав ноги на дверцу, дремал. Другой складывал в ведро выкопанную в огороде картошку, старательно счищая землю с каждого клубня. Из-за сельсовета высунулся тупорылый «штайер» с брезентовым верхом. Необычная тишина повисла над деревней. Даже птиц не слышно. Сохранилось несколько целых домов, но и там не заметны были признаки жизни. Зажатая крутыми берегами вилась узкая речка, метров 20 в ширину, не больше. Вдоль ближ­него берега грунтовая дорога сворачивала на деревянный мост и уходила на восток, где примерно в двух километрах начинался лес. У въезда на мост стоял мотоцикл с пулеметом, поблескивали каски двух солдат.

— Ну, ребята, здесь нам при свете никак не пройти. Немцы прямо внизу. До них метров 50, а по сторонам пустошь, на кило­метр все открыто. Придется подождать, пока немцы уснут. И сами отдохнем. Уйдем, как стемнеет. Огня не разводить, не курить и чтоб ни звука, понятно? — сказал Степанов и приложил палец к губам.

***

Вечерело.

Скрипнула дверь, немец, на ходу расстегивая брюки, пере­бежал улицу и скрылся в сортире. Прошло несколько минут, и он вернулся. Теперь уже не спешил. В окне засветился огонь, про­мелькнули тени. Дым из трубы поднимался все выше в безвет­ренном воздухе. Затрещал, покинув свой пост, мотоцикл и остано­вился у сельсовета. Два солдата сменили часовых и, захватив с собой котелки и термос, укатили к мосту. Стемнело. Зажглась пер­вая звезда. Негромко переговариваясь, вышли четверо солдат с ко­телками и офицер. У троих за спиной висели автоматы. На столе появился самовар и сковорода. Ветерок донес до опушки аромат жареной рыбы. Последний солдат вынес на ухвате и поставил на стол дымящийся деревенский чугунок, вернулся и появился на пороге с керосиновой лампой в правой руке и бутылкой в левой. Офицер сказал ему что-то, солдат снова вошел в дом и вернулся с автоматом. «Прямо, как на курорте, устроились гады. Было бы оружие — всех бы тут и положили» — подумал Степанов.

Закончив ужин, немцы по очереди прикурили от лампы, кто-то достал из кармана колоду карт, перетасовал и раздал. Тиши­на стояла такая, что было слышно, как шлепали по столу карты. Один солдат сел в стороне, протер рукавом губную гармошку, продул ее, и зазвучала знакомая мелодия.

— Ты смотри, «Катюшу» играет, сволочь, — удивленно воскликнул Метелкин и тут же прикусил язык.

— Тише ты! — резко оборвал его сержант. — А мы, что, не поем ихние песни?

— С чего ты это взял? Какие?

— «Юный барабанщик», например. Пел же, когда в пионе­рах ходил.

— Ну, пел, как все. Откуда было знать? Нам не говорили, что песня немецкая, вот и пели.

«Катюшу» сменила какая-то сентиментальная мелодия, за ней последовали «Три танкиста» и «Смело, товарищи, в ногу». На этом солдат исчерпал советский репертуар и перешел на пат­риотический немецкий. И все время картежники вместе с офице­ром негромко подпевали и своим и советским песням.

— Эх, покурить бы сейчас, — мечтательно прошептал Буренков.

— Я тебе покурю! И думать не смей! — проворчал Степанов.

Безбородко, тем временем, переползая с места на место, словно выбирающий позицию снайпер, подолгу внимательно вгля­дывался, стараясь не упустить даже самые незначительные детали разоренной деревни. Когда совсем стемнело, он наклонился к уху Степанова.

Никто не слышал, что он шептал и что отвечал сержант. Но когда разговор закончился, Степанов развязал вещмешок, передал Безбородко небольшой узелок и оба улыбнулись.

— Ну, ты, парень, даешь. Смотри только поосторожнее, — шепнул сержант, поднял руку, словно собирался хлопнуть Без­бородко по спине, но рука остановилась в воздухе и мягко опу­стилась на плечо. И никто не заметил, как солдат исчез.

Закончив ужинать, немцы вымыли и убрали посуду, полили из ведра и вытерли тряпкой стол и скрылись в доме.

Прошел час. Угас в окне слабый свет керосиновой лампы. Все затихло.

Но опять скрипнула дверь, немец остановился на пороге, поглядел на луну, почесал в затылке и вошел в сортир.

Прошел еще час, когда зашуршало в кустах и Безбородко выполз прямо нос к носу Степанова. — Все в порядке, командир, — сказал он.

— Что там у тебя в мешке?

— А я еще и картошки на дорогу успел накопать.

— Ты, что, совсем сдурел?! — возмущенно зашипел Степа­нов. — Больше тебе, дураку, нечего делать? Мы еще поговорим с тобой! — Он с трудом сдерживался и так тяжело дышал, что приш­лось выждать несколько минут, чтобы обратиться к солдатам:

— Ну, все, ребята. Двинулись. И еще раз посмотрите, чтоб здесь никаких следов не оставалось.

***

Лейтенант Гельмут Вунше был доволен жизнью и бла­го­дарил судьбу за каждый спокойный день в этой безлюдной дерев­не, название которой «Вороний брод» он никак не мог запомнить. После ожесточенных боев охрана никому не нужного моста была для него и шестерых солдат настоящим курортом. Тишина, в чис­той безымянной речке полно рыбы. В погребе уцелевшего дома нашли толстый пласт сала, бутыль самогона. Повезло с фельдфе­белем: Уве Альбрехт — выросший на Рейне потомственный рыбак каждый вечер обеспечивал большую сковороду свежей рыбы. И каждый вечер рыба была другая. Вчера, например, щуки. Сегодня на сковороде оказались уже окуньки. Но, как многие рыбаки, сам он рыбу не ел. Этим его достоинства не ограничивались — Уве пре­красно владел губной гармошкой. Обладая абсолютным слухом, он играл все что угодно: сентиментальные немецкие романсы, оперные увертюры, русские и советские песни и даже запрещен­ные к исполнению американские джазовые пьесы.

В эту ночь Вунше спал, как всегда, крепко. И снилось ему, что он, наконец, дома, в отпуске. Семья собралась за столом в са­ду. А рядом, в большом медном тазу закипает вишневое варенье, один за другим набухают и, «чмок-чмок», лопаются большие про­зрачные пузыри. По краям скапливается и колышется нежно-ро­зовая пена. Мама в белом переднике, на голове кружевная ко­сын­ка, помешивает варенье длинной деревянной ложкой и снимает пе­ну в тарелку. А на тарелке синие цветочки — красиво! Гудят над вареньем пчелы. Только запах какой-то странный. Ветерок ше­велит ветки яблонь, и время от времени слышен скрип, когда они трутся о ствол. «Наверное, огонь слишком сильный — варенье пря­мо бурлит, клокочет» — успел подумать во сне лейтенант, чихнул и повернулся на другой бок.

Проснулся он на рассвете и недовольно поморщился.

— Ну, что за свиньи, опять нажрались и завоняли весь дом, хоть противогаз одевай на ночь, — выругался он и приоткрыл было окно, но тут же с треском захлопнул: снаружи вонь была совер­шенно невыносима. Разбуженные солдаты, удивленно глядя друг на друга, принюхивались.

Лейтенант поднял глаза и увидел покосившийся и съехав­ший в сторону сортир, окруженный покрытой пузырями коричне­вой жижей, которая, словно вулканическая лава, медленно стекала к сельсовету и уже подбиралась к ступенькам. Пузыри росли, на­дувались, с затяжным болотным чваканием лопались, уступая место новым. Большие синие мухи с энтузиазмом кружили над разлившимся потоком. Снова раздался скрип выдираемых гвоздей, сортир подвинулся и наклонился так сильно, что дверь отворилась и беспомощно повисла. Затрещал, разбрызгав жижу, мотоцикл — вонь достигла моста, и перепуганный водитель подъехал взять противогазы.

— Куда ты лезешь со своим проклятым мотоциклом! Не видишь, что здесь творится, идиот! — заорал обычно спокойный Вунше и, обернувшись к солдатам, скомандовал: — Быстро собрать вещи и по машинам, и вниз, пока это дерьмо до нас не добралось. Соберемся у моста.

***

На рассвете Степанов и четверо его солдат были уже да­леко. Пройдя по опушке и дальше вдоль лугов на север с кило­метр, они спустились, перешли вброд речку и успели скрыться в темнеющем на востоке лесу раньше, чем взошло солнце. Шли мо­ча, по солнцу на восток и только к полудню остановились на отдых. И кроме Степанова и Безбородко никто не знал, что про­изошло ночью — не до разговоров было в пути.

Спички давно закончились, но мастер на все руки Тягни­рядно быстро добыл огонь солдатской зажигалкой, состоящей из кремня и напильника, которая тоже называлась «Катюша». Он вы­сек искры над комом сухого мха и раздул пламя. Солдаты разо­жгли костер осторожно, чтобы не было дыма, а когда сухие сучья выгорели, разгребли угли и положили в горячую золу картошку. Так она не подгорит, чистая испечется.

***

А началось это небольшое приключение несколькими днями раньше.

В полуразрушенной пекарне давно уже не было ни крошки хлеба, ни горсточки муки. Единственное, что удалось найти — несколько пачек засохших дрожжей, забытых в сорванном со сте­ны шкафчике. Сержант Степанов бережно завернул их в тря­пицу и положил в свой вещмешок.

— Зачем тебе дрожжи, командир? Это же не хлеб! — спросил кто-то из солдат.

— Дрожжи выбрасывать нельзя. Придем в село — увидишь: за них не только хлеб, но много чего другого можно выменять. Дрожжи в хозяйстве первая вещь, с ними не только тесто взойдет, с ними можно заквасить хорошую бражку на самогон.

— С дрожжами можно еще такие фокусы показать, что по­том всю жизнь будешь помнить, — неожиданно поддержал Степа­нова молчаливый Толя Безбородко. Солдаты удивленно огляну­лись — от него за все время никто слова не слышал. Но как ни просили рассказать, что это за фокусы такие, он только улыбался. О разговоре том никто не вспоминал. Было о чем подумать в те несколько дней, пока солдаты не вышли к деревне на склоне.

***

Когда все затихло, Безбородко уже почти подполз к сор­тиру, и вдруг появился немец. Пришлось залечь, спрятавшись за кустом, и ждать довольно долго. Немец, как назло, не спешил, что-то насвистывал, потом щелкнул зажигалкой, прикурил, наконец, поднялся и, не застегнув брюки, побрел к сельсовету.

— Расселся, понимаешь, как в гостинице, сучий потрох! Хорошо, что темно, а то бы еще и газету стал читать, — проворчал Толя, хотя был доволен, что немец оставил дверь сортира открытой.

На крыльце немец остановился, докурил сигарету, загасил окурок о каблук и вошел в дом. Прошло еще полчаса, и над разогретой за день землей выстелился спасительный туман. Теперь можно действовать спокойно. Безбородко, пригнувшись, вошел в сортир, бросил в отверстие размельченные дрожжи, затолкал их палкой поглубже и размешал содержимое ямы, а затем бесшумно заполз в огород, где набрал картошки в заранее припасенный вещмешок.

Вот об этом он теперь и рассказал своим товарищам.

— Вы, городские, ничего такого не знаете и не понимаете, — говорил он. — А ведь это старая деревенская и еще солдатская шутка. У нас в селе только за мои 20 лет так шутили не раз и не два. А отец рассказывал, что его дед (мой, значит, прадед) еще в крымскую войну бросил дрожжи французам в сортир возле Севастополя. Что там было! Солдаты все побросали в палатках и — ходу. Это у нас дело обычное, где ни плюнешь — в дерьмо попа­дешь! А они там у себя в Париже к таким запахам непривычные. Даже одеться не успели, в подштанниках побежали куда подальше. Целый полк ушел с позиции. А дед за это «Георгия» получил от генерала. Сколько себя помню, он, «Георгий» этот, у нас на стене висел в рамке. Дерьмо, оно, хлопцы, когда взопреет, взойдет, что твое тесто. А начнет бродить — так подопрет, что не только дере­венский сортир снесет, а может и целую избу своротить. И никакая сила его не остановит. Вулкан настоящий получится — вот что та­кое дрожжи! Нам посмотреть, как там фрицы от дерьма спасались, и в цирк ходить не надо — на всю жизнь бы запомнили.

— Да, — сказал Степанов, — ты, Толя, конечно, молодец. Вот только расстрелять надо бы тебя за картошку, да не из чего. Ты хоть понимаешь, что всех нас мог подставить? Ладно, живи, хрен с тобой. За картошку тебе от нас спасибо, но в другой раз подумай, когда надо что-то решать. Хорошо подумай. Ты же не один — ни­когда не забывай. А ордена, даже медальки все равно не получишь. Это сто лет назад генералы за какой-то вонючий сортир «Геор­гием» награждали. Теперь за такое награды не дают. Теперь, чтобы медаль заработать, надо хотя бы танк поджечь,

— А на что мне эта награда? — спокойно ответил Безбородко. — Железка, вот и все. Мне лучшая награда — чтобы ребята посмо­трели на фрицев, когда из сортира все дерьмо поперло. Это же всякого кино лучше! Ладно. Кончится война, соберемся у меня в селе, и я вам это представление сделаю. При свидетелях обещаю.

— А кому ты дрожжи кинешь? Там же все наши, немцев не будет.

— Наши, говоришь? Наши тоже разные бывают. Найду, ко­му кинуть, не беспокойся. За этим дело не станет. Войны кон­чаются, а люди остаются. Полицаи и старосты в каждом селе были, есть и будут.

http://club.berkovich-zametki.com/?p=20091