Александр Мелихов

Шампанское явилось ровно в полночь, когда поезд миновал Тверь. Сытенький молодой человек новой формации, с аппетитной скромностью объяснявший, как их, людей из органов, ценят в коммерческих банках, извлек угревшуюся бутылку и окатил нас, как из брандспойта. А когда народ собрался укладываться, деловито спросил:
— Завязываться будем?
— ?..
— Бандиты умеют все замки открывать, а если завязаться полотенцем, это как в швейцарском банке.
И не соврал. Я это проклятое полотенце еле развязал зубами и когтями, когда под утро мне понадобилось выйти.
Новогодний гудеж уже угасал, в коридоре только один сивоусый казачина в алом жупане гудел своему цивильному собеседнику: Хумилёув показав…
А в туалете я оцепенел: унитаз был засорен деньгами. На одной бумажке, прилипшей к донышку, был отлично виден ленинский профиль. Ленин и сам предрекал, что при коммунизме из золота будут делать унитазы, но что еще при капитализме ассигнации пойдут на пипифакс, не додумался и он.
Только тут до меня дошло, что бумажки с Лениным давно вышли из употребления. И все же я попытался отмыть эти деньги, прежде чем спустить их в черное небытие.
Я постоял в холодном тамбуре, чтобы остыть от вагонной духоты, а когда наконец решил вернуться, купе оказалось запертым. Я позвал мрачно бодрствующую проводницу, но и ее ключ оказался бессилен — бдительный товарищ из органов успел снова завязаться.
— Постучите, — угрюмо предложила она мне, но я отказался:
— Неудобно. Да и все равно не усну.
— Можете посидеть у меня, — нелюбезно предложила она, искоса глянув, не вообразил ли я чего.
Я не вообразил. Но перехватил пробегавшего из вагона-ресторана официанта, тащившего каким-то запозднившимся гулякам пару бутылок шампанского, и попросил занести и нам бутылочку. Мы заперлись от ревизоров и разлили шампанское по чайным стаканам в подстаканниках. Но разговор тоже не развязывался — уж очень она была мрачная. Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки, вспомнил я, приоткрыл дверь и снова поймал официанта; он принес еще одну бутылку. А проводница вдруг улыбнулась краешком губ:
— Что бы ваша жена сказала, что вы тут со мной шампанское пьете?
— Почему женщины так любят все время вспоминать жен?
— А вы бы хотели, чтоб мы совсем дурочки были? Мой парень сейчас в армии служит и тоже, небось, прикидывается перед девками, что у него никого нет… На письма уже два месяца не отвечает.
— А о чем вы ему пишете?
— Что скучаю, что в очередь на комнату встала… Ну, о чем все пишут?
— Так все и пишут о скучном, а ты ему напиши о чем-нибудь интересном, о том, как ты красиво живешь, чтобы и ему так захотелось, — я наконец почувствовал воодушевление.
— Ну и чего мне ему написать? — идея ее не слишком воодушевила.
— Напиши, например… Напиши, что ты записалась в яхт-клуб, что вы ходите на яхте в море, что в команде все красавцы и поэты, что ты там единственная женщина, и все наперебой за тобой ухаживают. Про быт ни слова, а все про то, как красиво в море. Ну, например, что берег становится тоненькой ниткой, а облака наоборот вырастают как горы. А вода становится темно-синей, даже фиолетовой. А на мелких местах солнечная сетка играет по дну. Как светящийся гамак.
— Гамак?
— Ну да. И кажется, что море разлеглось в этом гамаке. А потом напиши, что… Да вот же у тебя блокнот, давай я тебе буду диктовать, а ты пиши.
Я протянул ей шариковую ручку, и она начала писать на удивление быстрым и ровным почерком, тщетно стараясь скрыть проступившую надежду насмешливым выражением.
Я же диктовал, что они всей командой скоро собираются пойти в тропические моря, где до дна дальше, чем до облаков, но вода такая прозрачная, что на километровой глубине видно, как краснеет планктон и изгибаются огромные расписные рыбы, а на поверхности Гольфстрима медузы сверкают под солнцем, словно переливающиеся радугой мыльные пузыри, а за ними тащатся смертоносные лиловые щупальца, и на это можно смотреть часами, забыв обо всем на свете… А теплый Гольфстрим сам несет тебя, и уже непонятно, плывешь ты или паришь — и под тобою бездна, и над тобою бездна…
Я понимал, что меня заносит слишком уж высоко, но вторую-то бутылку выпил практически я один, и шампанский Гольфстрим нес меня на своих теплых струях.
— Да не, он не поверит, что это я написала.
— Поверит! Ты так и объясни: я раньше занималась всякой дребеденью, а теперь увидела, сколько в мире красоты, и теперь я совсем другая.
Она покачала своей короткой темной стрижкой, но записала и это.
Народ уже потянулся с полотенцами к туалету, и я отправился в купе, оставив ей свой номер телефона. Возможно, причиной тому было шампанское, но роль Сирано мне как будто бы удалась: моя подопечная на прощанье внезапно клюнула меня в щеку.

И все-таки я не сразу понял, кто это, когда недели через три-четыре в трубке раздался робкий женский голос:
— Это Зина, из поезда. Вы мне еще письмо писали.
— А, да-да. Ну и как? Он вам ответил?
— Сразу ответил. Два месяца не отвечал, а тут вдруг сразу.
— И что же он написал?
— Да все про свое… Что в тропиках должны каждый день выдавать ноль семь сухого вина. А что, в яхт-клуб в натуре можно записаться?
— Наверняка. Он знаешь где? В Стрельне. И еще вроде бы на на Петровском острове. Но в Стрельне точно есть. Хорошая идея — научишься ходить под парусом, а потом и парня своего к себе подтянешь.
— Да ну его к черту, опять всю свою вонь туда потащит — «ноль семь», «ноль семь»…

Такой вот святочный эпизод.