Надежда Петрова

 Рассказы


Лабрадор
Я никогда не была собачницей, не умилялась, глядя на красивые, экзотические породы четвероногих. Ну собака, ну и что, какая бы она ни была, но для меня она все равно просто собака.
У нас в доме тоже всегда жила дворняга, целые три, если считать все годы, и, к удивлению, родители всех почему-то называли Букетом. Совсем не собачье имя, но оно было таким, и нам, детям, было все равно.
Майским утром я приехала на новое место работы, на базу отдыха в Полянск, и мне на встречу с лаем выскочил белый пес на высоких ногах с коричневыми пятнами на ухе и голове. «Бим!» — Как-то само имя напросилось.
— Иди, не бойся, — добродушно сказал Антонович, пожилой стройный мужчина, работавший там сторожем.
«Да уж, иди! Она же лает!» Я стояла, не двигаясь. В сумке ничего съедобного не было, чтобы задобрить пса.
— Бим, свои! — прикрикнул Антонович, и собака медленно отошла в сторону.
— Умная! — восхищенно сказала я, с опаской поглядывая в сторону: вдруг ослушается.
— Это лабрадор, умнейшая порода собак, — рассказывал Антонович, идя позади меня. — Это же надо, додуматься, выгнать такую животину со двора. Года два назад я пошел вдоль Донца, с рыбаками пообщаться. Иду, а он на тропинке стоит, смотрит в упор. Струхнул даже, а потом заговорил с ним и вижу, что он понимает, вроде, меня. И глаза хорошие, добрые, умоляющие какие-то. Я достал из брюк горсть семечек, бросил на тропинку. Слизал мигом. «Э, — думаю, — да ты, брат, голодный!» Я еще ему семечек бросил, а потом говорю: «Пошли! Пошли домой!» Вот так я и привел его. Лучшей собаки сюда и не надо. У нас здесь раньше овчарка жила: днем мы ее на цепи держали, злая была, не приведи Бог! А на ночь отпускали бегать по территории. Забор прочный, ворота новые — никто не зайдет, спи себе, сторож, до утра и будь спокоен. Но годы его окончились, и нашелся этот Бим. На него кто не глянет — сразу Бимом безошибочно называют, по его внешнему виду: белый Бим — черное ухо.
Бим действительно был умным, добрым. Он был — воспитанным! Да-да, это его наследственная, породная черта. Если ему, сидя на веранде или в комнате, кто-то протягивал кусок хлеба или колбасы, он ни в коем случае не переступал порог! Голодные глаза жадно смотрят на еду, а вперед — ни шагу. Приходилось вставать и давать ему с руки. Лорд! Английских кровей, видишь ли, врожденное качество — быть благородным.
На любого чужого он бросался со свирепым лаем, но добежав до пришельца, останавливался в метре от него, лаял, не пускал человека, но — никогда даже не пытался его укусить! За двенадцать лет его жизни на базе отдыха здесь побывала не одна тысяча людей: взрослые и дети, трезвые и под шофе, поющие, играющие отдыхающие, — он никогда не позволил себе этого. Однажды парни затеяли драку, Бим рванул с места, лаял, бегал вокруг них, пока не прибежали старшие и не растянули дерущихся.
Стоило сказать «Свои», — и он мирно отходил в сторону. Когда забор прохудился, и на территорию забредала отбившаяся корова, сторож кричал: «Чужой» — и Бим пулей летел вперед, чтобы лаем выпроводить заблудшую назад.
Вместе с Бимом здесь же жили еще прибившиеся невесть откуда две дворняжки. Имен им не давали. Скажешь: «Бим» — они все и бегут к тебе. Словом, это были все Бимы.
Весной к Бимовым невестам со всех сторон сбегались стаи чужаков. Как же он оберегал свой гарем! Сначала лаял, потом боком, боком, не спеша, но настойчиво, отталкивал, оттирал новоявленного жениха к забору, к дыре. Это было так по-джентельменски! Но среди прочих дворняг повадился женихаться соседский пес. Это была высокая, выше Бима, черная, крупная овчарка.
Схватка была неравная. Соседу не хотелось уходить ни с чем, а Бим, он же хозяин двора, защитник, да и его — его! — это невесты, не мог отойти в сторону просто так.
Овчарка вцепилась клыками ему в шею и из нее, струйкой побежала кровь. А Бим лаял… И наступал. Мы едва его отбили, рискуя сами быть укушенными. Бим медленно шел по сиреневой аллее без листьев и на тротуаре оставались алые капли. Но пришелец ушел. Бим, хоть и с нашей помощью, но — он победил.
Незавидная доля у собак. Незавидная. Ну сколько может сторож принести пищи себе и собакам? Ясное дело, что в основном кормили и жалели — любили! — Бима. А когда рождались щенята и подрастали, — тогда совсем уж беда. Старались маленькими растыкать, раздать по соседям. Особенно брали тех, что были похожи на Бима.
Но все равно один-два щенка оставалось. Биму выставляли миску с едой, тотчас подбегали все. Он грозно рычал, и старшие, нехотя, но отходили. Малыши совали свои мордашки в миску и каждый спешил ухватить кусок.
Бим своих детей не трогал! Глядя на это, впору было прослезиться. По жизни знаю, что не всякий голодный мужчина может так поступить. А Бим — исполнял свой родительский долг!
За эти годы мы безошибочно научились различать все оттенки его голоса: вот так он лает при приходе чужого человека, а это — лает на своего, а сейчас: часто и громко — на корову, а вот: лай с рычанием — это чужой кобель приплелся. И еще было много оттенков его голоса.
Прошлой зимой, когда морозец уже прихватил льдом поверхность озера, находящегося в десяти шагах от нашего забора, случилась такая история. Было уже около четырех вечера, на улице стемнело. Сторож включил свет на территории и пошел в корпус, попить чайку. На плите грелась вода, он читал в тишине газету. За дверью заскулил Бим.
— Подожди, дорогой, подожди. Я сам еще не ел, — проворчал сторож. — Дам и тебе, — и углубился в чтение.
Бим скулил и царапал когтями дверь.
— Бим! — грозно крикнул сторож, зная, что тот от крика должен устыдиться и успокоиться.
Бим не унимался, он подал голос и снова заскреб дверь, настойчиво требуя, чтобы ему открыли.
— Чего тебе? — Сторож открыл дверь. Вокруг было тихо. — Иди гуляй!
Бим залаял и сделал несколько шагов в сторону.
— Ну!
Бим попятился и снова залаял, оглянулся.
«Может кто пришел? — недоумевал сторож, — тогда он лаял бы иначе».
Сошел со ступенек, прислушался, но вокруг стояла тишина и лежало белое полотно снега.
И тогда Бим бросился вперед с лаем к забору.
«Что же там случилось? Неспроста это…»
Ничего не оставалось как проваливаясь в снегу, плестись за Бимом.
В темном пятне озера, в провалине, сторож увидел двоих мальчишек уже не барахтающихся, а стоящих по грудь в воде. У них уже не было сил, чтобы вытянуть ноги из ледяного, проваливающегося под ногами ила, чтобы выкарабкаться на лед.
Выхватив из давно уже разваливающегося забора жердь, сторож пополз по льду.
— Меньшой, хватайся за палку, а ты, второй, толкай его, толкай.
— А собака? — тоненьким голосом пропищал один из мальчишек.
— Да не бойся, это она меня к вам привела. Смелее! Смелее! Все будет хорошо.
Бим бегал вокруг полыньи и скулил.
Почти до утра ребята сушились в комнатушке у сторожа. Бим лежал у порога и, словно извиняясь, изредка смотрел на ребят, положив голову на лапы. Какие ему награды? — Кусок хлеба или оставшуюся от обеда кость, — и за это спасибо.
В декабре прошлого года, буквально за три дня до праздника, Бим и одна его верная подружка вдруг пропали. Одну смену их нет, вторую. Третью. В журнале оставили запись: «Пропал Бим». О его подружке ни слова.
Эх, тот, кто никогда не имел такой собаки, никогда не поймет нашей горечи!
Оставшиеся собаки, чаще всего голодные, не покинули территории, а это более двух гектаров, по-прежнему несли свою тяжелую безрадостную службу. Но не было здесь умного, благородного Бима. Хозяина огромного двора. Может по-старости он где-то околел у забора, а может, и скорее всего, его подстрелили вместе с его верной подружкой, когда они пошли на поиск пищи.
Прошел месяц. Я стояла на автобусной остановке и вдруг на противоположной стороне широкой улицы увидела лабрадора. Белого, на высоких ногах, с коричневым ухом и таким же пятном на голове.
Бим! Наш родной Бим! Живой!
Я побежала радостно ему на встречу.
— Бим! Бим! — Звала его.
Собака остановилась, повернула голову, и, то ли привычно открыла пасть, чтобы залаять, то ли просто дышала, высунув язык, но я увидела… что у нее были зубы! У нее были белые-пребелые зубы. У Бима оставался лишь один…
Это был молодой кобель, абсолютно похожий на нашего любимца. «Ах, да, — вспомнила я, — у этой породы одинаковый раскрас, они как близнецы. Может, даже это его сын, мы же много раздали за эти годы щенков».
Я достала из сумочки конфету, бросила ему под ноги. Он посмотрел на меня, слизнул со снега конфету, и пошел своей дорогой.
Умница лабрадор, кто бросит тебе в осатаневшую стужу корку хлеба?
2005 г.

НА краю жизни
Богдан Андреевич достал из пачки сигарету, неспеша закурил. Задумчиво посмотрел на большой портрет покойной жены, висевший на стене. Из всех фотографий он любил именно эту, где ей было лет сорок. Такой он ее и помнил больше всего: красивой, доброй, всегда рядом с ним и сыновьями — счастливое это было время. Юра еще в школу ходил, а Сережка только с армии пришел, работал. Все были рядом, в семье достаток, по воскресеньям пироги, аромат сдобы по квартире. Чего еще для счастья надо?
Сейчас он остался один. Юрка в соседнем квартале живет, готовится второй раз отцом стать, а Сергей вот письмо прислал из Днепрпетровска, неважные у него дела: разводиться собрался. Ну чего ему неймется, чего в жизни ищет? Ребенок же один — он пополам не делится! Да и Ася девушка хорошая, разве только прямолинейная, за словом в карман не полезет, а все выскажет, что думает. Не нравится, наверное, это ему! А ведь на свадьбе сына говорил, и сейчас он говорит, и говорить всегда будет, что для мужчины главное в жизни — женщина. Жена — как священная корова. В Индии. Да что там говорить: плохие отношения с женой — и работа не будет ладиться, поругаешься с ней — и себе здоровье надорвешь, и с детьми связь потеряешь.
Он разослал на стол газету, достал чистую тетрадь, еще раз взглянул на портрет жены, и начал писать ответ Сергею.
«Дорогой сынок! Получил сегодня твое письмо, которым ты огорчил меня. Я ваших обстоятельств не знаю, рядом не живу, но хочу тебе сказать, что мысль твою о разводе я не принимаю и не одобряю. Быть мужиком — это талант, это — труд. Юрке говорил, и тебе говорю: любите своих баб, любите и берегите, без них мы, мужики, — ничто. Это мы только хорохоримся, напускаем на себя гордость, мол, я — сила, а когда бабы рядом нет, — то пшик. Носки постирать — и то лень, трудно, неохота. Ну, сваришь раз-два борщ, а потом борщ и варить не охота, и в горло он не лезет — слабые мы мужики. Слабые!
Нам надо всегда верное плечо женщины ощущать. Обопрешься на это хрупкое плечико — и силушка в тебе сама нарастает, крылья за спиной пробиваются, взлететь охота, гляди, и запаришь над миром, все осилишь,— так она же, женщина, все сама уладит, все простит. Вот так себя чувствуешь, когда у тебя своя жена есть. А так… Бобыль бобылем. Как кобель, который всех бродячих сучек поиметь сразу может, а вот своей… своей родной души так и не нашел.
У хорошего мужика жена — это, может быть, больше, чем мать. Вот, к примеру, родная мать, сколько тебя холит-нянчит? Лет до пятнадцати-семнадцати. Потом ты уходишь в люди: учеба, служба, женитьба. В ванну она к тебе не ходит, какая ссадина, какая родинка у тебя на попе появилась — она уже не знает. А жена? — Она за свою долгую жизнь с тобой все закоулки твоей души, все негаразды, каждую складку на твоем интимном месте, малейшие болячки знает, о которых мать и не догадается. К матери каждый с добрым словом да со сдержанным настроением старается прийти, а вот жене достается все остальное.
А когда матери больше нет? Тогда жена тебе уже и за жену, и за мать, и за сестру, становится родным человеком. Да и все худшее, что в нас есть, кому мы выплескиваем? Конечно же, тому, кто рядом с нами — жене! Пусть знает, пусть страдает, и пусть — жалеет. Вот ее-то сочувствие, ее жалость нам, мужикам, больше всего-то и нужно. А если жены нет, а мать давно умерла? Тогда… Тогда ты никому не нужен.
Помню, когда ты родился и еще вместе с твоей матерью, а значит — моей женой, были в роддоме, я впервые остался на те девять дней сам дома. В больницу бегал, радовался, с ребятами дня три тебя «обмывали». А потом смотрю: в холодильнике пусто — все съели. Я молодой был, ничего делать не мог! Пришел под окна роддома, стал на колени и взмолился: «Варюша, дорогая, скорее выписывайся, а то я с голода помру». Смеху было! А мне не до смеха: беспомощный я без нее был. А вернулась она, словно солнце в доме засветило, жизнь пошла хорошая, веселая. Сытая!
Так что, сынок, подумай. Хорошенько подумай, прежде чем бросать Асю. Она хорошая. Она — твоя спокойная старость, она — твое благополучие. Знаешь, в молодости я когда-то был в Узбекистане и наблюдал за одной корейской семьей, которая жила по соседству с моим другом. Так вот там, в корейской семье, я увидел такую картину: за столом сидит вся большая корейская семья: отец с матерью, сыновья, невестки, внуки. И вот этот старый, худой, желтолицый кореец, глава семейства, поздравляет всех с праздником. И знаешь как он это делает? Сначала — заметь! — он вручает подарок своей жене, потом — не сыну, — нет! — а старшей невестке, потом следующей невестке, потом — следующей. Затем следуют внуки, и только потом удостаивает внимания сыновей.
И знаешь почему? Они, корейцы, считают, что именно жены, невестки — дают мужчинам счастье, семью. Это они, невестки, подарили им детей и внуков, не было бы невестки — не было бы у сына счастья, которое называется семьей! Вот!
А у нас? Мы тешим вниманием мужиков, считаем, что все от них. А много ли мужик нарожал детей, настирал носков и рубах, наварил и напек? То-то! Так что — все от них, от наших баб.
А Алечка хорошая! И не переубеждай меня. Это ты, оболтус мой, очень многого хочешь от жены. Надо, прежде всего, думать, а что ты ей дал, чтобы она любила тебя. Вот ты женился на ней, и думаешь, что этим уже осчастливил ее, и хватит с нее и этого? Ан нет! С этого все еще только начинается: твоя забота, твое внимание. Бабу надо всю жизнь завоевывать! И доказывать, что ты, именно ты для нее самый лучший, самый достойный и незаменимый.
Я когда женился на твоей матери, поехал через месяц к моей теще, твоей будущей бабушке. Лето, жара! А рядом лес, река — благодать…. Ну, думаю, отдохну! День отдыхаем, любуемся. Второй. Смотрю, рано утром, часов в шесть, теща молча притянула тачку к навозной куче, и нагружает ее, ведь на подворье есть свинья, корова, телок, куры, и навоза этого за сараем уже чуть не на «Камаз» собралось. Постоял я на пороге, поглядел, как она ловко с вилами управляется, вернулся в дом, нашел какие-то старые брюки, наверное от свекра остались, да и пошел вместе с ней навоз грузить да тяжелую тачку таскать.
Пот горько-жгучий глаза застилает, по груди, по спине течет. Я ругаюсь про себя, кляну свой отпуск и корову, и молока уже не хочу, и уже подумал: а не уехать ли через день назад, в город побыстрее?
Гляну на тещу, а она сама п˜отом заливается, тужится, платок сполз на самые брови, глаз не видно, кофта на спине взмокла. Жалко мне ее стало. Представил себе, что вот так она сама каждый год все это проделывает. Тяжело-то ведь даже мне, мужику! А ей? Своих мыслей усовестился, хотя устал как вол! Да еще навоз на солнышке не ландышами пахнет!
Больше в своей жизни я ни разу не попадал к теще на эту работу, сама как-то управлялась. Но помнила она это событие всю жизнь! Уважала меня. Завоевал я ее почтение. А уж как благодарила! Прошло много лет, а она не забывала.
Я потом в речке искупался, отдохнул до вечера — и вся усталость прошла, ведь я — мужик. Да-да, мужиком, сильным себя почувствовал. И называл бы я ее мамой или нет, но сыном я для нее стал с того дня. Веру она в меня поимела, за дочку была спокойна. Теща должна быть не врагом твоим, а союзником!
А Алечка у нас хорошая. Вон какое у нее личико пригожее. А если она плакать станет из-за тебя каждый день? — Да это личико скоро станет, как яблочко печеное, поморщится, и глазки потускнеют. Ты такую жену хочешь через десять лет иметь? Беречь жен надо, как тот старый кореец! Я его всю жизнь помнил и тебе об этом рассказываю для того, чтобы ты в этой жизни счастливым был, сам себе счастье сделал. Будь мужиком, Сережка. Будь!»
Богдан Андреевич поставил дату и дописал: «Твой отец!»
Он устало откинулся на спинку стула, виновато посмотрел на портрет жены. Резко встал и пошел на почту, опустить письмо в ящик: надо спешить, пока сынок не наделал глупостей.
2005 г.

Певунья
По утрам ее громкий певучий голос будил весь маленький городок. Летом ровно в шесть утра во все открытые окна проникал красивый знакомый голос, который выводил ежедневно только одно слово: «Мууу — соор!».
Она шла впереди трактора с лафетом, заходила в каждый подъезд двухэтажного или четырехэтажного дома и, нараспев, тянула первый слог «Мууу», — а потом словно обрывала и бросала в бездну вьющихся лестниц второй слог — «соор!», «Мууусоор». И это слово, не означающее в общем-то ничего хорошего, ласкало слух, будило еще дремлющих горожан.
Люди, знающие толк в пении говорили:
— Певица! Настоящая певица, по ней Большой театр «плачет». Талант пропадает.
Она родилась и выросла в этом городке, маленьком, уютном, где люди хорошо знают не только своих знакомых, а едва ли не каждого второго. Была она среднего роста, темноволосая, кареглазая, белолицая и с легким румянцем на добром здоровом лице. Торопливой походкой она спешила из подъезда в подъезд и старательно выводила свою утреннюю песню для города. Народ с мусорными ведрами торопился к трактору, а она шла дальше.
Год назад Луганский завод, на котором она работала ранее, обанкротился, и ее, вместе с сотней других рабочих, сократили. Рабочий автобус на Луганск перестал ходить, возить больше было некого и незачем. Она осталась без работы. Целых два месяца она искала в Луганске другую работу, зная, что в родном городе предприятий, кроме шахты, нет, и каждый раз возвращалась уставшая с истоптанными ногами и издерганными нервами.
Наконец, потеряв всякую надежду, зашла к подруге и расплакалась: везде нужны были или специалисты высокой квалификации, или молодые, длинноногие девицы до тридцати лет: хоть в секретарши, хоть в супермаркеты — консультантами, но только не такие, как она.
И вот в свои сорок цветущих лет она должна была стать мусорщиком — рабочей на погрузке мусора в ЖЭКе. А ведь мечтала в юности, как и многие ее ровесницы, стать учительницей младших классов, чтобы стать у школьной доски и заветным белым мелком вывести на доске первые слова: «Ма-ма, шко-ла», чтобы дети заворожено смотрели на нее, а она говорила и говорила им о том, чего они еще не знают, чтобы они любили ее, запомнили ее…
В тот день она пришла с работы, быстро сняла серые хлопчатобумажные брюки и голубую тенниску, налила полную ванну горячей воды, долго мылась, потом полежала, закрыв глаза. Обмоталась большой белой простынью, вышла в коридор и упала.
Сестра позвонила дважды в дверь, но ей никто не открыл. Она порылась в сумочке, нашла ключ и вошла.
В коридоре на полу лежала Людмила во влажной простыне.
— Люда? Что с тобой? Устала? — спросила она. — Людмила не ответила.
— О, Боже! — она наклонилась и поняла, что та не дышит.
Врачи сказали, что это сердечная недостаточность. Недостаточность у совершенно здоровой женщины, никогда не жалующейся не только на сердце, а вообще ни на что другое. Был человек — и его не стало.
И когда траурная прецессия пошла по городу, все удивлялись:
— Люду понесли? Да вы что? Не может быть! Она же такая молодая! Да мы ее позавчера видели, мы слышали ее замечательный голос! Не может быть…
Может. Это была она. Портрет, который несли впереди крышки гроба, — был ее.
Умирать она не собиралась. Через месяц она должна была ехать на море. Там ее должен был дожидаться Виталий.
Они познакомились прошлым летом в Сочи, куда она ездила уже много раз. Пока работала на заводе, у нее была хорошая зарплата и она, живя одна и не имея больших расходов, могла себе позволить раз в год приличный отдых и тратила деньги с удовольствием.
В двадцать лет она полюбила своего соседа, который жил в другом подъезде. Они встречались, гуляли ночами, ходили в кино. Но он, студент института, уехал на практику, встретил другую и женился.
Для нее это был страшный удар, настолько сильное потрясение, что она слегла на три дня, а потом у нее был выкидыш — организм отверг не только прошлое, но и плод прошлой любви.
Больше она о замужестве не мечтала и не стремилась, сказала себе, что никогда не выйдет замуж. Никогда!
И не вышла. Ездила в отпуск, заводила романы, потом все бросала и уезжала домой. Жила для себя, как говорили. Претендентов на ее руку хватало, и она вполне могла выйти замуж, родить детей, но она давно не испытывала ни к кому любви. Ну не было любви! Что поделаешь? Разве можно осудить женщину за то, что она никого не полюбила, не вышла замуж лишь потому, что все выходят: любя или не любя?
А вот прошлым летом, в Сочи, в очереди за мороженным, она встретила Его. Он стоял впереди нее и она любовалась его плотной спортивной фигурой, не видя еще лица. Потом она увидела его глаза: он взял мороженное, повернулся. И их глаза встретились! Он остановился.
Чудное мгновение: они увидели друг друга и понравились друг другу сразу!
Она заплатила за свое мороженное, села на лавочку, и он тотчас подошел. И заговорил.
Его слова были как песнь любви. Она отвечала ему, пьянела, не соображая о чем разговор, и почему у нее так сильно бьется сердце, все радужными бликами плывет перед глазами. Она зачаровано смотрела на его загорелые плечи и только судорожная мысль не покидала ее: через пять дней заканчивается отпуск и она уезжает.
Это были потрясающие пять дней и ночей. Пять дней, когда она спала по два-три часа в сутки, а в остальное время видела и слышала его. Наяву и во сне. Виталий был именно тот мужчина, которого она ждала всю жизнь, которого ей надо было встретить в двадцать лет.
— Вы такая интересная собеседница! Кем вы работаете? — спросил он.
— Учительницей младших классов, — соврала она, постеснявшись сказать, что она формовщица на заводе. Да и какая ему разница, ведь через пять дней она уедет, пусть он не разочаровывается, пусть только не бросает ее. Она полюбила! Любить — это счастье, большое счастье. Взаимно или без ответа, — но это счастье, это благословенное время, сравнимое разве что только с молнией, которая вмиг освещает огромное пространство, сжигает, испепеляет. В ее груди была не любовь — молния, высветившая в ней самые глубокие уголки души, женского счастья, так никогда и не пролившегося ни на одну мужскую особь.
И вот вчера, когда она быстрым шагом переходила от подъезда к подъезду, певуче выводила знакомые всему городу — «Мууусоор!» — он стоял у гастронома. Далеко стоял, метров пятьдесят или более, но она не ошиблась! Да, это был он. Он — искал ее. Он приехал. Зачем? Почему? Он приехал…
Испуганная и потрясенная, она надвинула косынку пониже на глаза, вошла в следующий подъезд и пропела: «Мусор!».
Рабочий день заканчивался, оставалось еще полквартала, домов пять-шесть — и она свободна. Ложь может быть раскрыта в любую минуту! Только бы он не узнал ее!
Только бы понял, что жизнь сегодня, в начале нового тысячелетия трудна, и на кусок хлеба приходится зарабатывать даже так вот, созывая людей к трактору с мусором… Разве могла она год назад, в Сочи, предположить, что за этот год у нее будет столько перемен, что она, как и тысячи других людей на Украине, будет искать работу, не находить и бросаться, браться в отчаянье за все что угодно, лишь бы работать, лишь бы зарабатывать самую малость!
Он приехал. Без предупреждении, без какого-либо намека на встречу! Они должны были встретится там, на море. Через месяц.
Она лежала в горячей ванне, в который раз намыливала себя и все терла, терла тело, словно боялась, что на ней все еще есть пыль и мусор, этот проклятый мусор! Вода была горячей, но и это ее не расслабляло.
Он узнает, что она обыкновенная мусорщица, а не какая-то учительница младших классов! А вдруг он ходил в школу? От этих мыслей у нее кружилась голова и становилось дурно.
Когда вода остыла, она вышла из ванны, твердо решив не встречаться с ним.
В дверь позвонили. Она вздрогнула, испуганно оглянулась на дверь, но не двинулась с места.
Звонок раздался вновь.
В голове застучали частые молоточки.
Он! Это он… Он уже у порога…
Она схватилась за сердце и упала.
Дверь открылась. Вошла ее родная сестра и увидела Людмилу на полу. Без дыхания. Певуньи не стало.
Вот и все.
…Не тот голос будет теперь будить по утрам город.
2004 г.

Покупатель
Беленький «Жигуленок» шестой модели уже два года стоял в гараже и ржавел. Еще при жизни хозяина, когда тот только начал болеть, машина была уже без движения: аккумулятор сел, карбюратор вышел из строя еще раньше — бензин заливал его. Машина стояла брошенная, никому не нужная.
Чтобы как-то сдвинуть дело с мертвой точки, избавиться от ненужной, но дорогой вещи, надо было ее сначала отремонтировать, а потом уж и продать. С большим трудом уговорила соседа Лиза, вдова хозяина, сделать ремонт, запустить машину и подыскать покупателя. И покупатель ведь нужен особый, такой, который купил был ее без переоформления документов, а Лиза за его хлопоты уступит в цене.
Ушло целых два месяца, прежде чем сосед наконец сообщил ей, что «Жигуль» фурычит как надо. Для верности он посадил Лизу рядом, объехал вокруг квартала, получил долгожданную оплату и ушел.
Она осталась в гараже одна, с грустью смотрела на свою любимицу, вспоминая, как дважды они семьей ездили отдыхать на море, сколько хороших дней они провели на природе, благодаря этой машине. Муж был легок на подъем, ездили куда душа пожелает, лишь бы бы были предложения. Сейчас ни мужа, ни денег в семье не было… Пора прощаться с мечтами, с воспоминаниями, с семейной любимицей.
Поздно вечером в дверь позвонили. Перед Лизой стоял невысокий, плотный мужчина в светлом осеннем пальто и без головного убора. Лысоватый с короткой бородкой, он добрыми глазами смотрел на женщину и молчал.
— Вы ко мне? — растерялась Лиза.
— Вы — Елизавета Евгеньевна?
— Да.
— Машину продаете? — оживился мужчина.
— Да. А кто вам сказал? — Лиза никогда не видела этого человека прежде да и объявления еще не вывешивала.
— Мне ваш сосед Георгий сказал.
— Понятно,— ей стало легче: значит не проходимец.
Было уже поздно и идти по темноте в конец квартала, в гараж, не хотелось, тем более с неизвестным человеком.
— Давайте посмотрим, — настаивал мужчина.
— Может, завтра? — все еще сомневаясь, сказала Лиза.
— Меня завтра не будет здесь. Я хотел бы взглянуть, сами понимаете, надо хоть взглянуть, а так с его слов я уже все понял…
Обойдя вокруг машину, он заглянул в салон, постучал ногой по заднему скату и, выходя из гаража, сказал:
— Я беру ее.
У Лизы перехватило дыхание: неужели повезло, вот так, сразу, первый покупатель — и уже согласен купить?
— Я вам сейчас отдаю пятьсот баксов, а через день все остальное, — он полез в боковой карман и быстро отсчитал пять стодолларовых купюр.
— Нет! — вскрикнула Лиза. Она боялась, что деньги могут оказаться фальшивыми, поди потом, докажи, что это не так. — Потом, потом, как оформим документы.
— Отчего же? — не понял покупатель. — Это задаток.
— Не надо.
— Да берите же, берите. Я не хочу, чтобы вы мне через день сказали, что нашли другого покупателя, — улыбнулся мужчина.
«Этого мне только не хватало! — заволновалась Лиза.— Чего доброго, скажет, что отдал все и больше не добавит!»
— Нет, деньги все сразу и при свидетелях, — отрезала она. — Деньги есть деньги.
— Вы беспокоитесь, что они фальшивые? — улыбнулся он.— Напрасно. Не бойтесь, я порядочный человек.
— Ну разве что сто долларов… Если хотите, — ответила она, не соображая, что делает. Сто — не такие уж большие деньги. За ними он должен приехать…
Через день Слава, как он назвался, приехал снова. С ним был друг, молчаливый и улыбчивый мужчина, который, казалось, не сводил с нее глаз.
Машину выгнали из гаража и стали не спеша осматривать. Долго стояли у двигателя, проверили содержимое багажника, подняли резиновый коврик под ногами водителя.
— Смотри, болты не проржавели, как новенькие, — произнес друг.
— Аккумулятор тоже новый, два месяца назад взяли, — вставила Лиза, волнуясь, что они могут передумать, ведь она раньше и не заметила, что задняя дверца слева чуть вогнута в одном месте…
Слава перехватил ее взгляд, улыбнулся:
— Это мы заметили.
Пока они с другом переговаривались, Лиза, чувствуя, что пришло время расставания, подошла к машине, погладила ее, едва шевеля губами, прошептала: «Служи новому хозяину, как служила нам. Храни его от бед, от аварии, будь ему помощницей, как помогала нам».
Удивленные мужчины с любопытством смотрели на хозяйку:
— Жалеете?
— Нет, — вздохнула она. — Уже нет… Так вы ее берете?
— Конечно, — улыбнулся Слава.
— Тогда… — Лиза не решалась. — Тогда возьмите и это, — она сунула в руки покупателя сложенный в четверо листок. — Это молитва. Носите ее в документах. В правах. И милиция вас никогда не остановит, ну, разве, чтобы поздороваться и пожелать вам доброго пути.
Он взял бумажку с мелким почерком, не зная, что с ней делать, сунул в карман. Потом уже дома прочел, хотел выбросить: чушь какая-то, да и женщина смешная, то машину гладит, жалея, то вот эту молитву вручила. Да не верит он ни во что это! Надо же до такого додуматься — молитва водителю! Он первый раз о таком слышал. Подержал бумажку в руках, не решаясь выбросить, и все же положил ее в права, пусть лежит, может эта смешная вдова и права… Не тяжело же носить!
Деньги Лизе были кстати: вскоре дочь решила выйти замуж, и она подарила ей самую дорогую стиральную машину, себе — новый телевизор. Она радовалась быстрой и хорошей сделке и желала покупателю легкой дороги, добрых гаишников, а еще, чтобы он никогда не пожалел, что купил машину у нее, а не у кого-то другого.
Слава, сменив масло и заменив скаты, благополучно колесил по Украине, занимаясь делами фирмы. Жигулей, похожих на его, на дорогах много, чуть не каждая вторая, милиция его останавливала редко. О вдове он забыл — своих дел полно. Купил и купил. Делов-то.
Но однажды под Харьковом он попал в аварию. Он шел на скорости по трассе и вдруг с перекрестка выскочил синий «Москвич». Как он его не заметил?! Да и почему он должен был его заметить, ведь он был на главной дороге, а «Москвич» — на второстепенной. Это — вина «Москвича»!
Слава затормозил и взял вправо. Машину понесло по мокрой обочине, она перевернулась и стала на колеса на сжатой ниве. Голова кружилась. Он сидел, вцепившись в руль, боясь поднять голову. Тяжело дыша, поднял глаза, оглянулся. С ним все было в порядке, он был цел. Кажется, и испугаться толком не успел.
«Москвич» пролетел вперед и врезался в дерево. Переднее стекло рассыпалось, бампер согнут, мотор разбит… В машине была травмирована женщина, водитель едва остался жив. Слава пытался им помочь, но подъехала милиция, которая была свидетелем происшедшего.
Он достал дрожащей рукой удостоверение водителя и тут вдруг вспомнил женщину, которая продавала ему машину, печально гладила крыло машины и говорила «Храни нового хозяина от аварии…»
Слава оглянулся на своего «Жигуленка». Стоит! Цел и невредим. И я цел! Черт, ведь она права! Достал сложенный белый листочек, перечитал.
— Подпишите акт и вы свободны, — сказал лейтенант милиции, протягивая ему удостоверение.
Слава молча кивнул головой.
На другой день с цветами и шампанским в руках он стоял перед дверью Лизы.
2004 г.