Сигнальщики и горнисты

Анатолий Алексин (1924-2017)



отрывок из повести

 

...Будь Сигнальщиком! И вовсю сигналь, как только потребует жизнь.

 

Я от смущения втянул шею в плечи, а руки отправил за спину.

 

— Хорошо бы побольше было на свете Сигнальщиков и Горнистов! — продолжала Екатерина Ильинична. — И поменьше молчунов, которые не сигналят и не горнят ни при каких обстоятельствах. Одним словом, если ты сделаешь то, что задумал, я действительно лягу в больницу со спокойной душой. Буду знать, что имена и подвиги моих мальчиков не канули в вечность. И вообще… Пусть про тех, которые успели в жизни всего лишь одно — спасти нашу землю! — пусть про них будет написано. О каждом! Поименно… И если школ уже нет, то в домах, где они жили. А если и домов, где жили, нет, то в Домах пионеров, где в кружках занимались, или в детских библиотеках, куда за книжками бегали… Но чтоб ни одно имя не кануло в вечность! Мои дорогие мальчишки…

 

— Почему только мальчишки? Я и про Таню напишу.

 

— Тогда мне еще спокойней будет… на операционном столе!

 

О чем бы Екатерина Ильинична ни размышляла, предстоящая операция в этом участвовала. И выдавала свое присутствие: тон был то слишком оптимистичным, самоуспокаивающим, то задумчиво отрешенным.

 

Она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками.

 

— Итак, я успешно продолжаю худеть! Это было бы данью моде, если бы происходило, как говорится, «по собственному желанию». Но я всегда была поклонницей фундаментальности. И если здоровье со мною не посчиталось, назовем его нездоровьем. Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.

 

Но я не ответил.

 

Она продолжала всматриваться в себя:

 

— Похоже, что одно платье рассчитано на двоих. Но паниковать стыдно. Ведь Таню в четыре раза пережила!

 

— Зачем вы, Екатерина Ильинична?..

 

— Паниковать стыдно, — повторила она. — Я вот дочери своей об операции не напишу: зачем и ее загонять в больничную атмосферу?

 

— А где она?

 

— На Дальнем Востоке. На Дальнем! Стало быть, далеко. А ты — близко… Я бы хотела, чтоб от имени столь любимых мною детей меня навещал ты, Петя. Не возражаешь? Я слушаю…

 

— А как же? Конечно!..

 

Устроившись на скамейке в центре двора, я солнечным лучом сквозь увеличительное стекло выводил на дубовой доске букву за буквой.

 

Я хотел, чтобы открытие мемориальной доски было сюрпризом, — и сначала пытался работать дома, взгромоздившись на подоконник. Но солнце наведывалось к нам лишь по утрам. И я решил, что удобней общаться с ним в открытую, не таясь.

 

Вскоре я был уже не просто в центре двора, а и в центре внимания. Ребята обступили меня, но не плотно, на расстоянии, которое называют «почтительным».

 

Как только из букв выстраивались имена и фамилии, я слышал приглушенное: «Владимир Бугров… А где он жил? В каком подъезде?»; «Таня Ткачук… А где она жила? На каком этаже?» Каждому, я чувствовал, хотелось, чтоб это было в его подъезде и на его этаже.

 

— Петь, а откуда ты знаешь их имена… и фамилии?

 

— Я много чего о них знаю! Но пока что не все. Вот Володя Бугров. Должен был стать академиком. — Я повторил слова Екатерины Ильиничны: «Сколько будущих академиков не дожили даже до института!» Надо разузнать о них… пока есть у кого узнавать. Мы, может быть, и летопись создадим: «Герои, жившие в нашем доме!» Сигнальщиками и Горнистами быть хотите?

 

— Еще бы!.. А что это значит?

 

— Потом объясню.

 

Лишь Валька Гнедков подойти не решался. Он наблюдал за мной издали — и многое для него было неясно, поскольку он не догадался взять с собой театральный бинокль. С тревогой он понимал лишь одно: его свисток отступил перед звуками… перед сигналами моего горна!

 

— Что это у тебя? — спросили меня возле больничной проходной.

 

— Подарок, — ответил я.

 

— Что это у тебя? — еще раз пять спрашивали меня врачи и медсестры в больничных коридорах.

 

— Подарок, — отвечал я.

 

Доска была обернута в мамин медицинский халат. Никто не остановил меня, потому, быть может, что на больничных перекрестках белый цвет действовал, как зеленый на уличных.

 

— Что это у тебя? — спросила Екатерина Ильинична, когда я вошел в палату.

 

— Все… Закончил.

 

— Не может быть!

 

Две женщины, лежавшие в палате с Екатериной Ильиничной, были немолоды и в чем-то роковом схожи: недуг обескровил их лица, в глазах поселились растерянность и тоскливое сожаление, — в такие дни люди запоздало осознают истинную цену всего, что делается вдруг для них недоступным.

 

Женщины с лихорадочной радостью отвлеклись от собственных мыслей, которые тоже, наверно, были трудно различимыми близнецами, — и встретили меня как долгожданного. Обе считали Екатерину Ильиничну главной в палате: произнеся фразу, поглядывали на нее, ловили ее одобрение.

 

Когда я впервые появился в больнице, одна из них спросила:

 

— Учительницу пришел навестить?

 

— Ему повезло: он у меня никогда не учился, — сообщила Екатерина Ильинична.

 

Я не разворачивал свой «подарок», — и женщины одновременно вспомнили, что у них много дел в коридоре: надо принять лекарства, посмотреть телевизор. Но, прежде чем покинуть палату, обе с таинственной, негромкой торжественностью сообщили, что я могу поздравить Екатерину Ильиничну.

 

— С чем? — спросил я, когда женщины тактично оставили нас вдвоем.

 

— Неудобно ликовать в такой больнице… в такой палате. Но оказалось, что операция мне ни к чему. Можно обойтись без нее! Что значит самовнушение? Достаточно было знаменитому профессору сделать это открытие, как я начала поправляться, полнеть. Заметно? Я слушаю… Отвечай!

 

— И цвет лица изменился!

 

Я обратил на это внимание сразу, с порога: на щеках у Екатерины Ильиничны проступил розовый цвет, как это бывало, когда она волновалась. Кожа натянулась, расправилась.

 

— Прибавила два кило! — победоносно прошептала она. — Я знала, что мнительность точит, сбивает с толку, создает опасные миражи. Но весь кошмар самоедства стал ясен мне лишь сейчас. Вот сказали: «Обойдемся без операции!» — и я расцвела. Хорошо, что дочь раньше времени напугать не успела.

 

От счастья я вытянул вперед руки, не успевшие еще обрести соответствие с туловищем, потер ладони. Повнимательней рассмотрел Екатерину Ильиничну — и полностью согласился со знаменитым профессором.

 

— Вас избрали здесь «палатной руководительницей»? Это видно!

 

— Я сама себя утвердила. Не забывай, какой эпитет прилагали к моему имени! — Она не спеша оперлась на руку и величественно преобразила больничную койку в ложе. — Болтаю на радостях что-то несусветное. Оттягиваю торжественный момент! Ну, покажи мне… Неужели все сделал?

 

Она поднялась с постели в расписном халате цвета ее волос.

 

Я осторожно распеленал доску и поднял вверх, закрыв ею себя. Екатерина Ильинична не смогла устоять на ногах. Расставшись с величием, она присела на край постели и еле слышно, срывающимся голосом прочитала:

 

— «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли: Владимир Бугров, Андрей Добровольский, Александр Лепешкин, Борис Лунько, Сергей Нефедов, Дмитрий Савельев, Таня Ткачук. Вечная память героям!»

 

Я поставил доску на стол, прислонил к стене. А Екатерина Ильинична тревожно ходила по палате, мерила ее шагами во всех направлениях. Приближалась к доске, перечитывала вслух одно имя, потом другое.

 

— Это нужно было сделать давно! — сказала она. — Но хоть сейчас… Слава богу, что дожила! Теперь каждый день буду приходить к вам в дом. Спасибо, Петя…

 

Неожиданно она подошла и поцеловала меня в лоб, который был мокрым. Я стал вытирать его платком, хотя было уже поздно.

 

— Может быть, и другие… так сделают? — сказала она. — Сигнальщики и Горнисты! Сколько на нашей земле домов, где жили герои… Не сосчитать!

 

— Вы когда выписываетесь? — спросил я.

 

— Дня через три. Будем вместе приносить им цветы. Ты согласен? Я слушаю…

 

Я утвердительно замахал своими несуразными ручищами.

 

— В общем, моя операция отменилась! А твоя «операция» прошла замечательно. Спасибо… Сигнальщик!

 

В коридоре возле белого столика разговаривал по телефону молодой врач с русой бородкой и преждевременной лысиной. Он тер, точно полировал, свою лысину, вспоминая, как проехать к Театру оперетты. Меня всегда поражало, что окружающий их мир страданий не в силах оторвать врачей от обыкновенных забот. Даже от спортивных страстей, а теперь, оказалось, — и от оперетты. «Все правильно, — подумал я. — Они должны исцелять, а не приплюсовывать боль к боли и к печали — печаль».

 

— Подожди, — остановил меня врач. Договорил и, оставив в покое лысину, строго осведомился: — Это что у тебя?

 

Он указал на доску, обернутую в мамин медицинский халат.

 

— Подарок, — ответил я.

 

— Почему же обратно его несешь? — Он потер лысину. — Впрочем, не в этом дело. Тебе сколько лет?

 

— Шестнадцать, — соврал я зачем-то, прибавив себе два с половиной года. И, как напоказ, вытянул шею и руки.

 

Врач указал на белую дверь палаты, в которой лежала Екатерина Ильинична:

 

— Родственник?

 

— Да.

 

— А почему другие-то родственники не навещают?

 

— Других… нет.

 

— Ну, если нет… — Он медленно, словно на что-то решаясь, потер свою лысину. — Если нет… тогда зайдем в ординаторскую.

 

Когда мы зашли, он спросил:

 

— Тайну хранить умеешь?

 

— Умею.

 

— Так вот… Операцию делать не будем. Нет смысла.

 

— В каком смысле?

 

— Сроки пропущены. Поздно уже.

 

— Но она стала лучше выглядеть!

 

— Так бывает…

 

Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну.

 

На дереве солнцем было написано:

 

Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли

 

Владимир Бугров

 

Андрей Добровольский

 

Александр Лепешкин

 

Борис Лунько

 

Сергей Нефедов

 

Дмитрий Савельев

 

Таня Ткачук

 

Вечная память героям!

 

— И Екатерине Ильиничне, у которой они учились… — добавил я вслух.

 

Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: «Вечная память… Ненавижу войну!»

 

 

Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.