Виктория Алейникова



Антон сидел на каменных ступенях набережной, там, где она сбегает к самой воде. Лестница спуска была грязной, заплёванной, заставленной пустыми пивными бутылками, засыпанной бумажками, но, словно вопреки её безобразию, воды канала в этот прохладный вечер были на удивление ясными и спокойными, нежного пепельного оттенка, и почти не колыхались – вода затаила дыхание.

За домами, нависавшими над каналом кружевными телами разноцветных платьев, можно было разглядеть первые всполохи заката, разливавшиеся по небу подобно чернильному пятну, неловко уронённому на платье. Небо светлело с каждой минутой, силуэты домов, напротив, темнели, становясь резче, суровее, чётче.

Антон неловко выудил из кармана джинсов мятую пачку неопределенной марки сигарет, с трудом нашел целую сигарету и закурил, нервно щелкая голубой зажигалкой. Вокруг было совсем тихо, и едва различимые шорохи машин лишь усиливали эту не свойственную большому городу тишину. Антон вытянул ноги в разбитых чёрных кроссовках, расслабил спину и прикрыл глаза.

«Всё не так», – неожиданно подумал он. Словно в ответ на его мысль по тихой воде плеснула крылом чайка. Антон лениво открыл глаза и увидел её. У белоснежной птицы была чёрная как смоль головка с вызывающе ярким красным клювиком, в котором трепыхалась неудачливая рыбёшка. «Вот так и меня сегодня слопали», – пробормотал Антон, затягиваясь желтой сигаретой.

У него много времени подумать и осмыслить то, что он сегодня узнал. Целый вечер он просидит на холоде набережной, в неназойливых объятиях канала, никуда не торопящийся, одинокий, никому не нужный. Антон был зол, раздосадован, расстроен, но более всего он устал и, кажется, не мог уже напрячь уснувшие мышцы и куда-то идти, зачем-то ехать. В конце концов, до закрытия метро еще далеко. Как-нибудь он успеет добраться домой.

Сзади послышался шорох, сиплое кряхтение, и кто-то неловко плюхнулся на камень рядом с Антоном. Тот инстинктивно нащупал в кармане куртки острую бороздку ключей, но, открыв глаза, увидел рядом с собой тощего неопрятного человека с совершенно безмятежным на первый взгляд лицом, и рука юноши сама по себе расслабилась, словно говоря: «Опасности нет, волчонок».

Мужчина сидел молча, искоса поглядывая на мятую пачку, которую Антон продолжал держать в руке. Доставая еще одну сигарету, юноша нерешительно протянул пачку мужчине, тот бросил на него цепкий внимательный взгляд – глаза его были удивительно ясные и чистые, не соответствующие его опустившемуся виду – и ловко выудил две целых сигареты и одну сломанную. Зажигалку он достал свою, она тоже была голубого цвета, как у Антона, но колесико у нее было погнутое, и мужчина никак не мог прикурить. Наконец сигарета заалела, тогда мужчина довольно вздохнул, причмокнул сизый дым, улыбнулся и заговорил:

– Ты чего мое место занял?

Антон вопросительно взглянул на собеседника, тот с усмешкой продолжал:

– Да ладно тебе, шучу я так, просто это мое любимое место, здесь вечерами закат хорошо просматривается.

«Надо же, – подумал Антон, – какой неопрятный, взлохмаченный, наверняка еще и выпивает, а, видишь, закатами интересуется…»

Мужчина словно догадался о мыслях Антона, неожиданно перестал улыбаться и сказал тихо-тихо, словно стыдясь чего-то:

– Я учитель.

И немного помолчав, добавил:

– Был.

У него было слегка загорелое лицо в мелкой сетке морщин, заметных только вблизи, кустистые черные брови, треугольной формы («Как у Пьеро, – отметил про себя Антон) глаза, чистые, ясные, умные и вызывающие необоснованное доверие. Нос его был слеплен небрежно и неловко прилеплен к лицу: чересчур большой, широкий, нелепо вздернутый, с овальными синеватыми ноздрями, но не пористый и не красный, каким обладают пьяницы. Губы мужчины казались вывернутыми наизнанку: до того они были огромными, похожими на створки алой раковины.

Уловив едва заметный интерес во взгляде юноши, мужчина снова мягко улыбнулся и сказал:

– Так чего это ты тут сидишь на камнях-то?

Антон поежился и отшвырнул погасшую сигарету.

– Домой неохота.

– А что, с мамкой живешь или один?

В ответ на это юноша раздраженно передернул плечами.

– С бабушкой, значит, – усмехнулся мужчина.

Антон удивленно ответил:

– Точно, с бабушкой. А вам-то откуда?

– Оттуда, – сказал мужчина, махнув рукой куда-то в небо. – Там все ответы даны, только разгляди.

– Прямо все! – Антон тряхнул головой. Он вдруг поймал себя на мысли, что может этому чужому человеку рассказать все-все, без претензий на никчёмные советы, без объяснений и ответственности за свои слова, потому что он и этот странный мужчина, называющий себя учителем, пусть и бывшим – никто друг другу, а это оставляет за ними право свободы.

И так хорошо стало Антону от осознания этого простенького факта, что он вдруг рассмеялся и озорно взглянул на мужчину. Тот по-прежнему улыбался, и Антон отметил, что глаза мужчины имеют такой же голубовато-стальной оттенок, что и у него самого. Этот факт убедил Антона в том, что сегодня вечером он может совсем немного побыть болтуном: в конце концов, не так часто он и делился своими переживаниями даже с друзьями.

«Была не была», – и Антон, доверительно обернувшись всем корпусом к неожиданному слушателю, принялся рассказывать.

Он жил вдвоем с бабушкой в однокомнатной квартире, заставленной растениями и старым барахлом, оплетавшим углы словно паутина. Мама навещала их обитель редко, хотя жила на другом конце города, всецело занятая работой, личной жизнью и бог весть чем еще – Антон не очень интересовался этим. Он долго стыдился признаться себе в том, что не питает к матери никаких глубоких чувств, разве что тоненькая жилка родства еще билась в его сердце. Отношение к нему матери исчерпывалось тем, что при встрече она трепала Антона по угольно-чёрной макушке, хотя он давно вырос из старого кухонного стола и наставлений о жизни, и без интереса спрашивала, не женился ли он и не выгнали ли его с института, который он давно закончил. Не получая ответа, мать тут же переключалась на бабушку, засыпая ее вопросами и просьбами, чаще всего риторическими.

Риторической была сама мать: ярко накрашенная, броско одетая, рыжая, стремительно быстрая в каждом движении и громкая в речах. Только глаза у нее были тусклыми, но Антон не замечал этого. Никто, наверное, не замечал, даже она сама.

Бабушка в противовес матери была тихой и незаметной. Тем удивительнее было услышать ее негодующие крики Антону, среди дня неожиданно вернувшемуся домой с работы (причина, по которой он тогда рано освободился, начисто вылетела у него из головы). Он неслышно пробрался в квартиру и увидел сгорбленный силуэт бабушки, вцепившейся в черную трубку телефона. Слова, услышанные им, не сразу дошли до его сознания, впрочем, он не очень удивился им, когда все-таки понял, о чем кричала бабушка в злосчастную трубку, на конце которой мухой прилипла мама.

– Сына моего довела, теперь и меня хочешь, мерзавка?!

Нелепо и жалко звучало из уст бабушки это обидное слово. Она яростно бросила трубку и тут же съёжилась, как лопнувший воздушный шарик.

Антон подошел к ней и непривычно ласково спросил:

– Бабушка, твой сын – это мой дядя?

И бабушка так же неожиданно ясно ответила:

– Нет, мальчик, мой сын – это твой отец.

Это потом он кричал не своим голосом и швырял на пол все, что попадалось ему под руку, когда узнал, что мать приходится вовсе не дочерью его бабушке, а невесткой. В первую же минуту он почувствовал лишь лёгкий укол пониже сердца и тихо спросил, глупея от непонимания:

– Так ведь мама тоже… А как же так получается…

Бабушка только покраснела и заплакала.

Когда Антону было пять лет, ему торжественно объявили, что его отец умер. Торжественно, потому что никто не лил по этому поводу слез, даже сам Антон, отмахнувшийся от этой новости как от назойливой букашки. Всю жизнь он твёрдо знал, что они остались с мамой и бабушкой одни, что мама по каким-то своим причинам живёт отдельно, но она всегда называла бабушку мамой, а бабушка ее – дочкой. Отца он не помнил. Или ему казалось, что не помнил.

И вот теперь, когда он уже взрослый здоровый парень, ему как снег на голову падает нелепая новость: его отец жив. Это Антон понял по рыдающей бабушке, лихорадочно наливая ей лекарство, от которого она кашляла и дрожала, захлёбываясь слезами, как ребёнок.

Он сел рядом с ней, крепко обхватил ее за плечи и не отпускал до тех пор, пока женщина не успокоилась.

Тогда он осторожно спросил её, аккуратно подбирая слова:

– Бабушка, а где теперь мой отец?

Она долго молчала, но Антон решил ни за что не отступать, пока не получит ответа.

– Я взрослый парень, не мальчишка, и имею право знать.

Да, крыть было нечем, и бабушка кое-как поведала внуку давнюю семейную историю:

– Твоя мать моего сына бросила. Любил он её, и меня любил. Да только непутёвый был, ничего дельного у него не выходило, жизнь как следует не клеилась, и она, курица, его бросила. Улетела прочь в свою жизнь, а он остался в своей… Они были очень разными. Он тихий, как я, незатейливо скроенный, зато добрый – дети в нем души не чаяли.

– Какие дети? – спросил Антон.

– Его, его дети: он ведь учителем работал, а ей это не нравилось. Так выгрызла жена ему душу, что ушел он из школы, а на другую, приличную по её мнению, работу так и не устроился. А ученики его ещё долго потом приходили к нам, все спрашивали, где Николай Александрович, а не было его больше, потому что не мог он жить по-другому. Сломался мой сынок, исчез, сбежал прочь из семьи… Редко-редко когда позвонит сюда, скажет в трубку: «Мама, я жив-здоров, люблю тебя и Тоньку, не волнуйся», а искать его не велит…

В тот миг Антон впервые сознательно плакал. Никто не называл его иначе как Антоном. Тонькой – никогда, а ему неожиданно понравилась эта ласковая кличка...

Антон неожиданно вынырнул из недавних воспоминаний, встряхнулся, мотнул головой и вдруг увидел рядом с собой огромные голубовато-стальные глаза, широкие от ужаса, читавшегося в них. Он не отрываясь глядел в искажённое болью лицо мужчины, который медленно поднимался с холодного камня набережной, вытянув руки по направлению к Антону, как будто защищаясь, заслоняясь от молодых, таких же, как у него самого, голубовато-стальных глаз. «Тонька», – просипел он на выдохе, но Антон не расслышал сказанного. Он сидел неподвижно, непонимающе разглядывая пятившегося мужчину.

В тот же вечер, вернувшись домой, Антон объявил бабушке, что его решение отыскать отца непоколебимо.