«Везучая»

Александр Закгейм

Дверь общего вагона остановилась прямо перед нею. Толпа нажимала и справа, и слева, и это позволило Сарре Давидовне удержаться около двери и войти первой. Подгоняемая сзади идущими, она быстро прошла поближе к середине и села в угол, у окна. Снова повезло. Конечно, ехать ночь, сидя в общем вагоне, не так уж удобно; но денег на плацкартный нехватало, а она и в восемьдесят лет сохранила нетребовательность к комфорту. Все равно не уснуть. Это приглашение в Киев слишком многое всколыхнуло в душе. Будет сидеть и думать.

Теперь, когда Давид, Люся, внуки и правнуки навсегда уехали в далекий Израиль и один Бог знает, сможет ли она их посетить (им-то сейчас не до поездок назад, в Россию), у нее появилось много времени для думания. И, хотя сил пока еще хватало, а руки без работы чувствовали себя не на месте, постепенно развивалась привычка подолгу сидеть, блуждая от одной мысли к другой.

Странное наблюдение все чаще занимало Сарру Давидовну. Снова и снова возвращаясь памятью к пережитому, она убеждалась, что ей очень часто везло. Иногда просто везло, вот как сейчас, когда случайно встала на перроне на подходящее место. А иногда с нею происходило что-то плохое, даже страшное, а потом оказывалось, что это плохое спасло ее от еще худшего.

Началось это, пожалуй, в 1915-м, когда отец вызвал маму с нею, двухлетней, под Москву, в поселок со странным названием Катуар. Он лежал там в госпитале, раненный на фронте. Бросив свой домик, жалкое барахлишко, мама приехала к нему. А он через два месяца умер, Сарра его совсем не помнила. Денег на обратную дорогу не было, так они и застряли в Катуаре. Мыкались и бедствовали очень, только года через два, в разгар революции, мама обрела комнату и постоянную работу. Но и потом было несладко: лет до десяти Сарру постоянно мучил голод, воспоминания о нем остры и через семьдесят лет. А в двадцатом году мама узнала, что переезд в Катуар спас их: в восемнадцатом все местечко было вырезано петлюровцами.

Потом жизнь стала чуточку налаживаться. Сначала жили вдвоем, а в тридцать четвертом расстались. Мама осталась, привыкла к здешним местам, а Сарра поехала в Киев. Первые года полтора киевской жизни были самыми счастливыми. Нашлась работа на швейной фабрике. Дали комнату в квартире, где все пять соседских семей жили дружно. Появились друзья. Самой близкой подругой была Роза Гольденцвейг, жившая в соседней комнате — как хорошо, когда подруга рядом. Через полгода пришла любовь. Гриша Пономаренко, слесарь из ее цеха, лихой, веселый, черноволосый и голубоглазый.

Любовь кончилась печально. Когда Гриша узнал, что она беременна и не хочет делать аборт, он резко порвал с нею, а через несколько месяцев женился на Даше Савкиной, племяннице главного инженера. В день их свадьбы Сарра родила мальчика, он дал ей силы пережить горе. И пережить то, что опять стало ее невероятным везением. В тридцать седьмом Гришу и Дашу арестовали, и месяца через три обоих расстреляли. Если бы не его измена, наверно, расстреляли бы не Дашу, а Сарру. И ее не миновала судьба миллионов. Через полгода после того, как она оплакала все еще любимого Гришу, пришли за ней. Это было ужасно: ее навеки отрывали от ее Давидика, крохотного, обреченного на смерть или на прозябание в детском доме. Спасибо, тысячу раз спасибо Розе. Она взяла мальчика и сказала: — Сарра, успокойся. Обещаю: я не брошу его. Можешь на меня положиться.

И Сарру увели. Пожалуй, и в этих невероятно тяжелых испытаниях ей везло. Прежде всего, на следствии ее били только один раз, и то без увечий. Видимо, следователь торопился. Уже спустя пять недель после ареста ее осудила тройка. Десять лет.

Везение продолжалось и дальше. Полтора года в тюрьме она провела с преподавателями Киевского университета, и за это время ее разум, всегда жадный к знаниям, очень развился.
С середины тридцать восьмого стали регулярно, хотя и редко, приходить письма от мамы. Как трудно было маме научиться писать, да еще по-русски!
Первые письма были с такими чудовищными ошибками, что, несмотря на красивый и четкий мамин почерк, Сарра подолгу ломала голову, что здесь за слово написано. Но главное все же понимала. Уже в первом письме мама написала, что Роза привезла ей Давидика. Ну, слава Богу: бабушка — еще надежнее, чем подруга.

В тридцать девятом году тюрьма сменилась лагерем. Колыма. Сарра была физически очень сильна, и ей, пожалуй, было чуть полегче, чем остальным. Тем более, что с детства как-то приспособилась терпеть недоедание.

В начале сорок четвертого мама сообщила еще одну страшную весть. Розу Гольденцвейг расстреляли немцы, как и почти всех киевских евреев. Кажется, тогда название Бабий Яр не упоминалось. Но сведения о расстреле были несомненными. Вот и не осталось у Сарры в Киеве никого. И ведь опять повезло. Если бы не арест, гнили бы ее косточки в киевской земле. Повезло...

Странное везение продолжалось. Зимой сорок пятого она была на дальней командировке, на лесоповале. Лиственница стала падать не туда, Аня Рыжих споткнулась. Сарре удалось вытащить Аню из-под ствола, но сучком вышибло глаз.

— Ну что же, Коган, — сказал вертухай. — Можете идти в медчасть.

Идти было девять километров. Мороз был за сорок пять. Глаз болел отчаянно. Она тащилась, изнемогая от боли, мороза и усталости, почти всю дорогу в бреду разговаривая с мертвыми — папой, Гришей, Розой. Но дошла. И осталась жива. А через три дня началась пурга, и когда она кончилась, оказалось, что все женщины на командировке замерзли. Выжили только трое. И она.

В конце сорок седьмого Сарра Давидовна освободилась. Освободилась, да не совсем. С Колымы уехать было невозможно. Одиночество заставило ее принять предложение Фадея Лещинского, бухгалтера, и выйти за него замуж. Замужество оказалось неудачным. Муж пил запоями, пьяный грязно ругал ее и бил. Кончилось тем, что в сильный мороз, окоченев, он пришел на склад, где работал, и стал пить, не закусывая: закуска, как и все, кроме спирта, окаменела от холода. Выпил разом полтора литра спирта и тут же умер. Что ж, пожалуй, снова повезло, а то бы долго мучилась.

В пятьдесят пятом ее реабилитировали, и Сарра Давидовна приехала в Москву. Кажется, наступила новая пора везения, когда за хорошее уже не надо платить несчастьями. Самое огромное везение ждало ее дома, в Катуаре. И виновна в нем была мама. Когда поезд подошел к Москве, к Сарре подбежали они вдвоем: мама, маленькая, сухонькая, седая и морщинистая, и Давид. Она узнала его мгновенно — не зря столько лет учила наизусть все фотографии, которые мама присылала каждые полгода. Но главное было выражение его глаз, его голос, слезы, катившиеся по лицу. Главное было неподдельное сыновнее чувство, которое воспитала в нем бабушка и которое с тех пор грело душу Сарры Давидовны всегда. И еще одна радость, о которой она уже знала, но полностью оценила только сейчас. Сбылась заветнейшая мечта покойного отца, его внук поступил в институт. В изумительный Менделеевский институт, где не послужили препятствием ни фамилия Коган, ни репрессированная мать. Правда, престижный физико-химический факультет был для него закрыт, но и здесь повезло — уберегся от радиации. Как мама, полуграмотная, на нищенскую зарплату дворничихи смогла поднять внука, вырастить таким красавцем, вытянуть его образование, — навсегда осталось ее тайной.

Так они и жили в Лесном Городке, как теперь назывался Катуар. На пятом курсе Давид женился, и Люся сразу покорила сердце свекрови. Сарру Давидовну радовало все. Сначала радовала их комната в слегка покосившейся избе — целых 20 квадратных метров! Потом, после пятьдесят девятого года, — чудо роскоши, трехкомнатная квартира на четвертом этаже хрущевской пятиэтажки (как просторно было вначале им вшестером — уже родились и Катя, и Костик, как тесно стало потом и как пусто сейчас, хотя она оставила себе только одну комнату, две отдала беженцам из Душанбе). Радовала своя работа: как портниха, она заслужила известный авторитет. Радовали внуки. Радовала
работа детей.

Годы брежневского застоя слабо затронули ее душу. Конечно, часто было противно, но в основном душа все продолжала оттаивать после страшных десяти тюремно-лагерных лет.

Перестройку и гласность она встретила с радостью, хотя вспышки политической активности, как у некоторых ее подруг, у Сарры Давидовны не было. Больше ее занимали дела семейные — смерть мамы в восемьдесят пятом (слава Богу, дожила до девяноста, и последняя четверть века была хорошей), женитьба сначала внучки, потом внука, правнуки. Страшным был конец девяносто первого. Сначала ГКЧП, потом эпопея эмиграции. Как ни уговаривали ее, она отказалась уезжать. Не могла оставить могилу папы и мамы. Да и вообще, когда пришлось об этом задуматься, поняла, что она — русская, и никуда от русской земли, от русского языка, от русских людей уехать не сможет.

Что бы ни писали ревнители русской идеи. Но без детей стало невыносимо пусто и тоскливо. Чуть полегчало только через полгода, когда она поселила в двух комнатах Акопа и Алию с их четырьмя малышами — армяно-таджикскую семью, бежавшую из Душанбе.

Она очнулась от задумчивости только, когда колеса поезда застучали по мосту через Днепр. Сердце сжалось. За окном сверкали купола Лавры, зеленели береговые кручи. Киев, город ее молодости... Столица соседнего государства.

На перроне стоял молодой человек с табличкой «Мемориал» на груди.

— Где Ваши вещи, Сарра Давидовна? — спросил он.

— Вот, — она показала сумочку.

— И все?

— Да.

— Тогда так. Сейчас мы поедем ко мне домой. Вы позавтракаете, отдохнете, можете поспать, а потом съездим в город. У меня два дня отгулов, покажу Вам все, что хотите. Только, простите, машины у меня нет, придется ездить городским. Да, забыл сказать. Зовут меня Гриша Панасюк. Мы на этот раз пригласили шестерых таких, как Вы, а наша группа — восемь человек, так что каждого приглашенного может кто-то опекать.

— Спасибо, Гришенька. Можно Вас так звать? (он кивнул). Хорошее у Вас имя. Я в молодости Гришу любила, от него у меня сынок. Расстреляли моего Гришу. Только у меня к Вам просьба. Не надо мне сейчас ни есть, ни отдыхать. Проводите меня в Бабий Яр.

В Бабьем Яру ее совсем оставили силы. Она сначала стала на колени, а потом ничком легла на землю. Долго лежала и плакала. Оплакивала все: свою молодость, Розу, Гришу, Дашу, которую так ненавидела когда-то, и многих, многих друзей, чьи останки лежат здесь. Гриша Панасюк стоял в стороне, и его глаза тоже покраснели. Потом они ехали к Грише. Он жил недалеко от ее прежнего дома, но город было трудно узнать. Слишком многое было разрушено в войну и перестроено после войны.

И опять Сарра Давидовна поразилась своему везению. И Гриша, и Оксана, его жена, приняли ее, как родную. Долгий вечер заполнили разговоры, а когда легла, то заснула сразу и спала крепко.

Утром Гриша сказал:

— Сарра Давидовна, мы сумели Вас найти потому, что в Киеве чудом сохранилось Ваше дело. Удалось снять с него ксерокопию, она сейчас у меня. Если хотите, я дам ее Вам.

Она хотела. Руки ее сильно дрожали, когда в них легла пачка листков — очень тоненькая пачка. И вдруг... Всего два раза в жизни она ощущала, как на голове шевелятся волосы от ужаса: когда при аресте у нее отрывали от рук Давидика и когда объявляли приговор. Сейчас был третий раз. Она смотрела на первый листок пачки и узнавала знакомый почерк. И сквозь муть, застилавшую глаз, разбирала слова. На листке из школьной тетрадки в три косых линейки было написано:

«В Народный комиссариат внутренних дел.

От комсомолки Гольденцвейг Розы Израилевны.

Дорогие товарищи!

Долг комсомолки, патриотки, любовь к великому Сталину велят мне написать вот о чем.

Моя подруга Сарра Коган попала под влияние вражеских элементов. Вначале она стала любовницей врага народа Г. Пономаренко, родила от него сына. Когда презренный отщепенец Пономаренко был разоблачен и осужден, Коган в разговорах со мной и другими девушками жалела его и утверждала, что якобы приговор несправедлив. В последнее время Коган стала прибегать к контрреволюционной агитации, утверждать, что многих осуждают зря, что Партия мало заботится о трудовом народе. Я не могу терпеть такую наглую ложь и поэтому пишу вам.

Дорогие товарищи! Если вы сочтете, что Коган заслуживает ареста и осуждения, то обращаюсь к вам с просьбой передать мне комнату, в которой она живет. А я обещаю позаботиться о ее сыне: он ведь еще ни в чем не виноват. Я сделаю все, чтобы он забыл преступных родителей и вырос настоящим советским человеком. Роза Гольденцвейг.»

Так вот кто спас ее от Бабьего Яра! Так вот где источник великого везения, спасшего ее жизнь. Любимая подруга польстилась на комнату.

Сарра Давидовна каким-то немыслимым усилием воли сдержала истерические вопли, рвавшиеся из груди.

1993