Александр Апальков


Летние белые дороги. И тихая луна.
Я иду по вершине холма. Сверчки плачут. И легкий ветер дышит мне в затылок. На мне белая сорочка. Под ней моё тело. В нём сердце. А в сердце Епифания...Ибо аз есмь грешен. И горько неверен в супружестве.
Там, за белыми цветами куста бузины, ждёт меня Епифания.
Её глаза - вместилище леденящего. И женщины всех видов вздыхают. При её появлении. Мечтают они, хотя бы на один день стать такой же как она. Эта бездонная потаскушка.
И вот сейчас она выходит мне навстречу. Как на тропу войны. По её, теперь бледному под луной лицу, качается тень. Она зацепила ветку. И право её плоти из-под темной ткани её платья проступает. Нагло. Такое же тёмное, как и наша страсть. Вся её тридцатитрёхлетняя жизнь была из магии и драматизма. Едва рождённой её подбрасывали в родильные дома. Потом много раз удочеряли. Потом били. Травили. Топили. Пропускали через больницы. И отказывались.
— Мир, где господствует насилие, неправда и несправедливость - просто царство зла. И не может он долго существовать. — говорила она в нашу первую весну. И мы схлестнулись с ней. На первой, тогда-ещё слабой траве.
Инициатором диалога двух тел, она была. Всегда. И сейчас оплетает мою голова, шею, спину, ягодицы, бёдра своими руками. Их у неё буд то у индийской Лакшми - восемь. Так сдаётся мне. И ноги мои пустеют. Голова опрокидывается. И победу празднует она. Стонет, буд-то ест её земля, а не она грызёт её травы.
О, как я безумствую от её тела. Я мну его неистово. Оно синеет под моими цепкими пальцами. Я грызу её груди. Такие бледные и большие. И нет ничего в подлунном мире для меня. Разве что смерть. От её рук. Или рук её любовников. Всё-равно... Я ведь пришёл из эпохи, которая давно уже прошла. И иду я в пропасть между поколениями. И чудовищно одинок...
— Не печалься,— говорит мне она.—Это просто из-за нашего города проклятых.
— Ты так полагаешь?
— Этот город, в котором всё в прошлом. Огарок.

Когда осенью отражения голых веток ползают по гардинам. Гибкие и уродливые. А на проволоке забора светятся повисшие капли вечернего дождя. Последние улыбки осени. Мне жутко одиноко. Как тунгускому метеориту. Я смотрю в заоконье. На город .
Закрыв глаза я думаю о Епифании. Никак не умея подобрать слова. Полубогиня, полумадонна. И она прошуршит тугим платьем. Через мои мозги. И не выдержу я. И открою глаза. И пожалею о содеянном. Видение исчезает. Реальный мир жалок. И только город прошлого. В заоконной осени...
Епифания вышла замуж. Ещё летом. За рыжего как лисий хвост прусака. Из города-побратима... Она. Эта долгих стонов мастерица. Своих и моих. Она выехала. И отчасти умерла...
Она целовала меня медленно. В ночь накануне свадьбы. Она выпивала всё моё несчастье. Я угасал. Я умирал. Но жил.
— Совратить или увлечь женщину,— шептала она,— не сложно. Сложно раскрыть её. Всё примерно так, как научиться бренчать на гитаре может любой. Но заставить её петь... О, это далеко не каждому удаётся.
Тогда, говоря это, она вытянулась. Во весь свой стройный рост. На лазурной под луной траве. Её атласные груди пошли сосками на стороны.
— Не из объяснений сделана любовь. А из слёз и недоговорённых слов. Если хочешь, из объятий. — Она потянула ко мне лозу своих рук.— Обними меня. Я буду плакать...
Они уехали. Даже не сыграв свадьбы. Она убегала. От себя. От родины. От бедности и нескончаемого уничтожающего начала города мёртвых. Страны прошлого.
Я её не осуждаю.
Я её проклинаю. Ибо не могу ни забыть ни простить её.
А за окном низко стелются тучи. А встретил я её давно и случайно. Впрочем случаем встречаются все. И было это у реки...
Она, тогда ещё девчонка шестнадцати лет, купалась, а я в зарослях чертополоха ловил рыбу. Стройный и тоненький как тростник её стан едва прикрытый полосатым бикини меня отвлёк от поплавка-пёрышка. И всё чаще глядел я на неё, входящую и выходящую из вод реки, как Афродиту. Уже невнимательные взгляды на поплавок были механическими, когда тот начал дёргаться своей длинной, выкрашенной красной краской головкой. Клюнуло. Головка то поднималась, то опускалась, то клонилась на сторону, то торчала торчком. Я увлёкся вдруг и этим созерцанием, и прозевал подсечку.
В кустах шорохнулось. Ёкнуло моё сердце. Кровь ударила в голову. В двух шагах обнажалась она. Она сняла сперва плавки. И белые ягодицы ударили по глазам моим. В горле вырос комок. Она повесила пёстрый треугольник на ветку. Та медленно качнулась. Сняла бюстгальтер. Из него освободились два огромных антоновских яблока белых грудей.
Я чувствовал даже их аромат. И зашевелилось во всём моём теле страсть, задрожали концы пальцев рук.
Не спеша она отжимала ткань. Стояла ко мне лицом. И это лицо было невидимо от подбородка до глаз за ветками. Но глаза казались зелёными настолько, что их зелени хватило бы на две пары таких же бездонных. Эти глаза меня не видели.
А я задыхался. Но стоял тихо. Недвижимо.
Она оборотилась ко мне спиной и присела. Она мочилась. И я слышал шорох струи по траве и земле. Я ощутил толчок в спину. В голове ударил молот. Я выпал из себя и из укрытия и сгрёб её в охапку. Руки мои тряслись, а я шептал: " Не бойся меня, я тебя не обижу, не бойся!"
Тогда она потеряла сознание.
Мы часто вспоминали ту встречу. И смеялись. Находили в ней бездну юмора, как, собственно, во всём, что становится прошлым...
А нынче город смотрел мне в глаза. Всюду. Многоэтажными монстрами с загаженными задворками. Смотрел он великолепно. Нынешней бесприютностью и обречённой памятью.
А немецкие вылизанные штрассы, где перед каждым опрятным домиком мещанина аккуратно припаркованы машины, не возбуждают меня... Разве что Епифания. С никем незамеченной печалью её глаз. Там. Епифания тоже чужда облику упорядоченных городов. Она дика. Как моя кровь. Не желающая учиться пользоваться свободой.
— В чём сегодняшняя проблема? — выкрикивал на моей кухне, уже изрядно подвыпивший архитектор Речкин,—да в повальном наступлении пустоты! На зверски тёмную и самолюбивую жизнь. — он ударил по столу. Звякнула посуда. — Да сама идея города - это возникшая до высшей степени пустота. И заполнить её нечем.
И опять вспомнил я Епифанию. И понял. Епифания мне горче смерти. Ибо она — сеть. И сердце её — силки. И руки её — оковы. И уловлен ею я... И всё мне новые тучи вслед за дождём. И город наш и всё, что вокруг меня — суета. А она - мой смысл, моё солнце, мой ветер, — не со мной. Вот пустота, которую мне заполнить нечем... И пил я в тот вечер. До рыгачки. И долго ночью выл и, скрипя зубами, плакал обнимая унитаз. А за мною ходила как тень моя жена. И просила не пить больше. Ведь она меня любит.