Александр Апальков
ПОД МРАМОР

Я заехал сюда попутно. Тут красивый монастырь.
Город звался Сатанив.
Нельзя сказать, чтобы я был неверующий. Напротив, я старался ходить в церковь. Однако, едва ли мог выстоять хоть одну службу. У меня начинало ломить спину. Потом – поясницу. И казалось, что-то сопротивляется во мне. Возможно, думал я, в этом монастыре будет по-иному.

Монастырь был за парком. В парке я упёрся взглядом в фигуру каменной девы.
Она была сделана, что называется «под мрамор». Задрав руки к согбенной голове, она держала светильник. Я подумал: «Светильник разума…» И, кто-то во мне проговорил: «А по ночам тут кричат совы».
Так черны мои суеверия.
За изваянием красовалась синим куполом часовня. Она была сработана «в сруб». Свежие ещё брёвна лоснились желтизной лака. «Наверное, немецкий», – подумалось мне.
Осень только начиналась. Листья пробовали срываться. Но их было мало, павших. Или их сгребали, подумал я. И точно, – увидел дядьку. Он чесал граблями песок дорожки. Я не стал ему мешать. Пошёл просто напрямик. Церковная башня была моим ориентиром. Отсюда монастырь казался крепостью.
Побеги клёнов, разросшихся без спросу, цеплялись за меня. А может, и не пускали. И я вспомнил её.

В молодые годы я работал с немцами, переводчиком. Они осаждали тогда наше отечество, ещё не определившееся со своей свободой. Царила анархия и тотальный правовой нигилизм.
Дни напролёт швабы, баварцы, прусаки метались от одной встречи к другой. Встречи те были деловые.
«Тайм из мани», – говорили они по-английски горделиво. И то были их единственные слова на инностранном языке. Всех их отличало одно свойство – острая книгобоязнь. Думается, их образование окончилось великой войной... Днями держались они чванливо и нагло, как белые колонизаторы в джунглях. Вечерами они томились. Томились они по нашим проституткам. А те, для виду, разжигали их заматерелые страсти. Восседая в барах, ехидно коптили их. Сперва только блеском углей своих взглядов. Потом – улыбками, пуская дым сигарет тонкими струйками или колечками.
Сыны Брунгильды и Вотана теряли разум. И пожирала их жадность. Жадность до тела каждой молодой славянки.
– У вас, – сычали они мне, заглатывая пиво, – и дороги дрянь, и живёте вы, как скоты. Но, какие женщины!!!
– Возможно, – односложно отвечал я, понимая, что тот, кто помалкивает – меньше врёт.
– А у нас, – не унималась немецкая кровь, – и дороги хороши, и жизнь хороша, а вот женщины…, – тут все они вздыхали, отчаянно. И беседа со мною тем заканчивалась.
Накачавшись изрядно пивом и придавив его водкой, немцы рассредотачивались по своим номерам. Каждый со своей, сдавшейся ему путаной, и бутылкой шампанского. Шампанское у нас очень, по их меркам, дешево.
А на завтра всё повторялось. Порядок по-немецки «орднунг»..
И вот однажды «орднунг» был нарушен.
– Едем в «русскую сауну» – возвестили мне они, потирая руки, – нас один олигарх пригласил!
Мы ехали долго. Лесом. Внедорожник кидало, словно штормило. Лил дождь. Деревья швыряли листья на лобовое стекло. «Дворники» отмахивались от них люто.

В большущей парной сидело семеро девчат. Нас было пятеро. Мы были равны перед богом. Чувство единения человека с проматерью-природой царило.
Немцы быстро вспотели и покинули помещение, с охами и ахами.
Девчата переглянулись. Пырснули. И тоже ушли.
Одна вернулась.
– Вас попарить? – спросила она тем голосом, которым высказывается скука.
– Рано, – ответил я.
– Ну, тогда я отдохну, – сказала она, и легла на пол. Легла навзничь, закинув руки за голову. Отчего тело её вытянулось, груди пошли на стороны.
Да, она была хороша. И она была прелестнее своих подруг. Но, немцам прекрасны все славянки, без разбору. Главное – дёшево. А тут – и вовсе – даром. Пригласил же их олигарх.
Я глядел на её прелести и молчал.
– Вас как звать? – спросила она.
– А вас? – ответил я.
– Зоряна.
– О, – протянул я звук, – хорошее имя.
– А я?
– Ещё лучше, – признался я.
– Вам с ними скучно? – разрядила она тишину, – так?
– Так себе, – пожал я плечами.
– Значит, скучно – говорила она, всё ещё лёжа на полу, закрыв глаза.
Я промолчал.
– Не к чему привязаться, да? – сказала она и зыркнула на меня.
Так поступают все, подумал я, когда их начинают хотеть.
Она поднялась. И ушла.
Ушёл и я.
Стол тянулся под тесовым потолком. Бутылок было больше, чем стаканов. Бросались в глаза разносолы, шашлыки, икра, и горы раков. Красных, огромных.
– Я никогда не ел омаров, – восторгался один из моих немцев, – как их?
– Я тоже, – вторил другой, – не знаю.
И тут я впервые ясно увидел в немцах тупость.
– Они что, – спросил меня олигарх, – с Луны упали?
– Нет, – отвечал я кратко, – из Европы.
– А мы что, – пускал морщины и складки по холёному телу своему хозяин, – не Европа?
Я глядел на плакатное его лицо, и вдруг спросил:
– А где же девчата?
– Там, где им положено, – почесал он за ухом, – в койках.
– Господа, – не унимался немец, – я не умею есть омаров.
– А вот так их, – взревел олигарх, – ломая шеи, дико глядящим на него свареными глазами ракам, – вот так!
Я глядел на его ходкие руки. Да, подумал я, медведя хворостиной не хлестают…

Ночные тени, невзрачные прятались в углах. Комната, казалось, нагромаждала страхи и ересь.
– Я раньше, – сказала она, – декламировала Кальдерона и Мольера. Но нынче, – она ухмыльнулась шумно, – эра, – она ткнула пальцем в стену, – этих. И я стала торговать телом.
Я лежал молча.
– А ты, – приподнялась она на локоть, – тоже ведь прячешь хвост, как Мефистофель, а?
Я поглядел мимо неё.
За окном поднималась луна. И в её бледном ещё свете, мне показалось, тело её просвечивалось.
– Не бойся, – поцеловала она меня в плечо, – скоро наступит утро. И всё будет предано забвению.
Вожделением дышал её влажный рот. Такие губы, подумал я, сжигают всех. Яркие, неуёмные. И зрачки её глаз, преступно страстных, соперничали с мраком ночи. Я отвёл свои от неё глаза. В заоконном небе, увидел я, падала звезда. Я никогда не успевал загадать желание. Даже летом, когда их полёт особенно затяжен. А теперь стояла осень.
Да и какая мне разница, подумал я, что и она сгорит ненужной звёздочкой… Зоряна…
– Стоп, – сказал я.
– Что такое?
– Я – не они, – указал я рукой в стену.
– Вижу, – отозвалась она тихо.
И она снова прильнула ко мне.
– В моей любви, – шептала она, – или как хочешь это называй, – не будет ненависти.
Её плечи, показалось мне тогда, укутывались тенью, серой.
– Возможно, – сказала она, – моё тело когда-нибудь окаменеет, как окаменевает моё серце.

Прошли годы.
Нынче у меня есть своё дело.
Нынче у меня кризис среднего возраста. Я спутался с секретаршей и купил дорогую машину. А душа ищет, к чему бы привязаться…
Да, вспомнил я, она не ела «тюрбо» под соусом ракообразных, которым так любил посмаковать олигарх. Она ждала меня. Ждала молча. В темноте той комнаты, за окном которой кричала какя-то птица.
– Интересно, – спросил я, присаживаясь к ней, – что это такое кричит, так пронзительно?
– Вночі, – сказала она по-украински, – літають кажани, а в сутінках – хижі птахи.
Я огляделся.. Куда это я забрёл?
Сумерки и листва, и ветки были полны каких-то угроз. Несказанно глухих , с какой-то поэтической причудливостью.
Стоял я у самой девы, сделанной, что называется «под мрамор».
И погружался я в полное забвение.