М. Гончарова
ПОЛОНИНА

Как хороша была бы твоя жизнь, если бы не ты… Так сказал однажды мой муж. И был прав.
Самое страшное для меня – молчать. Я невероятно говорлива. Рэ-чыс-тая, как сказал бы один ужасный… И поболтать для меня еще лучше, чем кофе или там, шоколад.
А было так. Приехали с мужем в горы рано-рано утром. Договорились мы с Киевскими друзьями там встретиться. Муж отправился по своим делам. Ну вы знаете, у мужчин все дела государственной важности. А на самом деле — его пригласили ловить «стругы» Знаете, что такое «стругы»? Сейчас облизываться будете. Стругы — это карпатская форель. Она водится только в мелких и очень чистых горных ручьях. И муж уехал куда-то далеко и высоко, потому что форель-«струг» не терпит шума и суеты.
А я осталась на полонине, смотреть и радоваться.
Каждую весну у нас в Карпатах проводится редкий по красоте праздник – выход на полонину. В этот день Карпатские пастухи выгоняют на пастбище овец. Это означает, что в Карпаты пришла весна. Выход на полонину — такое колоритное зрелище, не передать. Гуцулы приезжают с разных концов света. Оркестры сменяют друг друга, играют, не переставая; трембиты, танцы, ярмарка всяких национальных ремесел, сырфест – выставка и дегустация сыров. Как я напробовалась всякого сыру, чуть мяукать не начала… И главное, ни бандитов, ни милиционеров, ни политиков. Они в этот день в каком-то другом месте тусовались.
Ой, ну вот, пожалуйста — заболталась, отвлеклась!
А продавцы на ярмарке – один другого краше. Смуглые белозубые усатые! И все не прочь поговорить – вот где раздолье моей рэчыстой натуре.
И когда тебя называют пани, к тому же делают комплимент, что ты файна як квиточка… Красива, то есть, как цветочек… И предлагают медовые соты, настоящее чудо, потому что мед на горных травах… И ты просто таешь от удовольствия, выслушивая, как хозяин ароматного товара Иван познакомился со своей женой Галей, да как потом километры выхаживал по горам, чтоб ее увидеть, да потом еще сено душистое и летняя ночь с падающими звездами… А его молодая жена звонким таким голоском возражает, отмахивается и хохочет, чернобровая, румяная, ресницы густые длиннющие и ярко фиолетовые глаза. Она хрупкая маленькая, Иван – громадный, широкий, и лохматый. Фамилия у них симпатичная – Грабик. Причем, она его называет Грабичок, а он ее – Грабичка. Галя смеялась, что Грабика домашние животные боятся, рассказывала, как однажды, когда он вышел из лесу навстречу лошади, везущей повозку, лошадь увидела его, полураздетого из-за жары, громадного, ужасного, косматого, испугалась, выпряглась и слиняла. Ивана за медведя приняла. Или за снежного человека. У лошади не спрашивали. И вот слушаешь этих двоих счастливых и откусываешь, не глядя, ароматную мякоть. И не видишь, что эти же соты с другой стороны откусывает пчела. Ты – с одной стороны кусаешь, она – с другой. И так вы обе, ты и пчела, добираетесь к середине, и потом ты откусываешь вместе с сотами и кусочек от пчелы, все еще пялясь на Грабиков, а пчела, которая ни на кого не пялится, а просто сосредоточенно возится, пчела в целях самообороны, откусывает от тебя… О! Язык немеет. Глаза вылезают из орбит. Усатый пасечник и его молодая жена думают, что это от восторга, а ты уже слышишь музыку небесных сфер. Или какой там репертуар слушают, когда душа тихонько выплывает из бренного тела. Попросить зеркало невозможно, чтобы посмотреть что там у тебя с твоим языком, потому что просить нечем. Можно мычать… Можно делать :У-у-у-у-у! Нет, пожалуй, У-у-у-у не получается, получается э-э-э-э-э! Ты вываливаешь язык, такая привлекательная красавица, правда, уже меньше похожа на квиточку… Гуцулы видят у тебя на языке, отдающую душу, играющую в ящик, откидывающую коньки, пчелу и все понимают, наконец.
— Плюю-у-у-й!!!! — орет гуцул Иван
— М-м-м-м! — мычу я
— З-з-з-з… - прощально поет пчела
— Йой-йой, Божечко! — всхлипывает и крестится Галя
— О, соле ми-и-и-ио! — голосом Соткилавы пылко заливается мой мобильный телефон.
Когда поет Соткилава, ой, когда поет Соткилава… О-о-о-о…Ах, знаете, когда поет великий Соткилава… Ну вот, опять отвлеклась. Когда поет Соткилава, значит мне звонят абоненты, отмеченные в моем телефонном справочнике как VIP.
Звонит Володарский, приехал из Киева с семьей в Черновцы.
— Ы-ы! – здороваюсь я, корчась от боли в языке под неустанную виртуозную брань Ивана, который бегает кругами, преследуя выплюнутую пчелу, которая почему-то передумала помирать…
— Это я, Володарский, — радостно кричит Володарский, — Мы приехали! Мы уже в Черновцах. Ты где?
— Ы-ы-ы… — тыкаю я параллельно Ивану на его прилавок с медом, где расположилась наша с ним пчела… Она гневно жужжит и, судя по ее энергичному поведению, собирает пчелиное ополчение. Наверное, она у них в улье полевой командир, эта пчела. Знаете, как это сейчас модно, чтобы везде и у всех были полевые командиры…
— Пьяная… В стельку пьяная — кому-то в сторону негромко сообщил Володарский…
— Ктэ?! Я-а-а п’эная?! — возмутилась я…
— А кто, я?! — спросил Володарский, — Я, между прочим, тут с женой. Тоже Володарской. И Володарской дочкой. Приличные девочки. С тобой хотел их познакомить, а ты пьяная…
— Я нэ пыу-у-у!!! — возмутилась я
— Да-а, не пьешь…— завистливо и склочно протянул Володарский, — а лыка не вяжешь…
Иван к этому времени уже немного успокоился, и я умоляюще протянула ему трубку, отмахиваясь от налетевших пчелиных бригад.
— Панэ! — пытаясь перекричать мой визг, дурным голосом заорал в трубку Иван — Панэ! Та Йийи…(тут чисто декоративное выражение) той… (тут, простите, опять) бджола…( снова «бииип») здоймэла…
Из всего сказанного Иваном Володарский понял только хорошо темперированный русский мат и слово «бджола».
— А! Так она на какой-то пасеке квасит, — опять кому-то в сторону наябедничал Володарский, — И пасечник там – ой-йо-о-ой! Тоже теплый уже…
— Панэ, вы до мэнэ розмовляетэ чи не? — Иван абсолютно не понимал Володарского, Володарский – Ивана… — Чуетэ? Вашу пани бджола вкусэла…
— А-а-а-а! — обрадовался Володарский, — Пчела ее укусила? Ага, — и вкрадчиво поинтересовался: — А куда?
— В цэй, в цей…
— Да-да? Ну-ну?!
Иван застеснялся, а я забеспокоилась, что сейчас Володарский решит, что пчела нашла особенное место укусить — В цю… В цю… — Володарские прямо затаили дыхание у своего телефона… — От бисов телефон! Панэ! Вкусыла так, шо йисты и розмовляты вона нэ може, — закончил разговор Иван.
— А-а-а, — разочаровано протянул Володарский, — И всего-то?
— Э?! – возмутилась я, — Э-е-о?!
Ну, думаю, скажи спасибо, что ты далеко. А то, у меня у самой жало. Правда, Маричка протянула зеркало, а маникюрный несессер у меня был в сумке, и жало я вытащила пинцетом. Но яду на Володарского у меня в языке еще осталось!
— Ну давай, приходи в себя, — миролюбиво попрощался Володарский, — а мы пока… того… позавтракаем… А потом приедем к вам, на полонину.
Я обиженно вздохнула. Позавтракать для меня в моем положении было недостижимой мечтой… Кончик языка, куда укусила пчела, уже не помещался во рту. Иванко сказал, что все пройдет и ничего страшного, раз жало вытащили быстро, ну, не поговоришь часок-другой… Это мне он такое сказал — не поговоришь часок-другой… Мне!
Сначала я решила всласть поплакать и только потом уже преставиться. Почить на миру… Условия, тем более, были лучше не придумаешь – трембиты наяривают, люди разодетые, кони фыркают, гривами трясут… Солнышко, весна… Ы-ы-ы…
И жизнь, как водится, понеслась у меня перед глазами. Вот я родилась. В солнечный воскресный весенний денек я появилась на свет в центре города Черновцы в доме с фресками, которым уже тогда было больше ста лет. А кстати, эти фрески сегодня все такие же красочные и яркие, как и в день моего рождения, а посмотрите на меня… Ой, надо же серьезно. Может, это последние мысли в моей жизни, а я опять отвлекаюсь. И вот, я родилась, и остро встал вопрос моего имени. Мама хотела назвать меня Марией. А папа хотел… мальчика. Но потом пообещал смириться с появлением меня, если меня нарекут Анной. В честь одной толстой девочки, с которой мой папа ходил в детский садик. Нет, сказала мама, еще чего… Может, вообще, ее Проня Прокоповна назвать?! Или Солоха?! А папа приуныл.
Тогда мама велела выйти ему на улицу в шесть утра и спросить имя, как в сказке, у первого встречного. Первый встречный на вежливую папину просьбу назвать любое женское имя брякнул такое, что тут и пошла бы моя жизнь наперекосяк в первые же дни. И хотя родители пришли к консенсусу и соединили два желаемых имени вместе, думаю, именно это утреннее событие сыграло свою роль в моей судьбе. То есть, эта роковая пчела именно тогда и была кем-то запланирована… Ы-ы-ы…
А вот детский сад, школа, меня принимают в комсомол и спрашивают, когда день рождения Суслова. А я даже не знаю, кто это. А кто это, спрашиваю. И Тайка Иванова возмущенно: — Как?! Суслов?! Ты, вообще, Гончарова?! Теоретик и апологет вот-вот наступающего коммунизма, наступающего уже в этом или следующем году, наступающего практически нам на пятки коммунизма. Вот, кто такой Суслов! Стыдно, Гончарова! Так когда его день рождения?! — спрашивает Тайка сурово. И я со свойственной мне реакцией, сначала быстро вякнуть, а потом обдумать уже высказанную мысль, отвечаю: — Не знаю. Суслов меня на день рождения не приглашал.
И в ГДР на музыкальный фестиваль меня не пустили. И ругали на школьной линейке, чтоб я — волосы покороче, а юбку подлиннее. И в музучилище я не поступала, потому что не была комсомолкой, боялась, что меня не примут. И вот, пожалуйста, пчела меня цапнула… Ы-ы-ы…
А еще промелькнул фрагмент совсем недавнего интервью. Марина, тележурналистка, такая хорошенькая умненькая подтянутая, так слова произносит, четко, раздельно, легко… Не то, что я сейчас…
— А чему бы ты еще хотела научиться в этой жизни? — Марина спрашивает.
А я, нет, чтобы сказать, что надо мне, Марина, наконец научиться не отвлекаться, Марина, не развешивать уши, Марина, быть настороже, когда жуешь! пчелиные! соты!.. И если бы я произнесла это громко, может быть, ангелы мои наверху, которые случайно в это время смотрели телевизор, отметили бы у себя в блокнотике проследить за этой дурой, когда она будет жевать пчелиные соты и вычеркнуть это событие из протокола намерений, написанного кем-то еще в первые дни ее жизни... Нет, зачем. Застрекотала как сорока, что и пожарным хочу, главным по брансбойтам. И ассистентом дирижера, чтоб носить за ним ноты, а когда у него грипп или понос, дирижировать самой изредка… И еще столько всего: бить ирландский степ, готовить гаспаччо, освоить тунисское вязание, рисовать по стеклу, вырезать оригами, классно фотографировать, путешествовать на воздушном шаре. И еще в мечтах моих была комплексная программа государственной важности по защите прав животных, в список которых, кстати, входила и пчела, хорошо погулявшая у меня во рту. И тогда на телевидение говорила я так вдохновенно, что еще чуть-чуть и Марина отстегнула бы свой микрофон от серебристой кофточки, отмахнулась бы от камеры, и оператор, и режиссер, и родственники их, дети, сестры и братья построились бы в колонну по четыре и пошли бы со мной переворачивать ноты, танцевать, готовить экзотическую еду, вязать, рисовать и переносить лягушек через дорогу в специальном зеленом ведре, чтобы на них случайно не наехала машина…
А теперь все. Ы-ы-ы…
Никогда мне не стать симпатичной старушкой, чтоб ко мне приходили тимуровцы пить чай с вареньем и спрашивать, не нужно ли мне помочь складывать дрова. И чтоб слушали мои воспоминания, как я была в молодости знакома с поэтессой и писательницей Наталией Хаткиной. А вы Ленина видели?— с уважением спросили бы тимуровцы…
В голове моей затуманилось, я вдруг увидела Марину в телевизоре: — А вы помните, дорогие телезрители, — тожественно и печально сказала Марина, четко, легко и разборчиво проговаривая каждое слово, не то, что я сейчас — вы помните, тут у нас в студии была одна дама рэчистая? Она еще несла такую пургу, — грустно повела глазами Марина куда-то в сторону от смущения и кручины, мол, как она тогда могла на меня повестись — всякую пургу про брансбойты, гаспаччо, степ и лягушек. Так вот, — тут Маринин голос крепнет, — так вот! С прискорбием сообщаем, что ее... тяпнула пчела. В язык. Жить-то она будет, но этот бред сивой кобылы она уже нести не сможет больше никогда. Так что, спите спокойно, дорогие товарищи.
Ы-ы-ы-ы… — подумала я, представив эту картину.
Но! Эх, Марина-Марина! Плохо она знала гуцулов!
— Я тэбэ прыгостыв циею бджолою, — с интонацией Богдана Ступки воскликнул Иванко — я тэбэ и…
Если кто не узнал канонический текст Тараса Бульбы, то я поясню. Значит, Тарас как-то говорит своему сыну Андрию. У него вообще два было сына. Один — казак, что похвально, а второй — так себе, его если бы на музыку отдали, или на фигурное катание, больше было бы пользы… А к этому казачьему делу, Андрий как-то не был приспособлен совсем. Тарас, значит, папа этих двоих пацанов, мол, я тебя, сынок непутевый, породил. Что, кстати, неправда. Со времен старого завета, уже немодно рожать мужчинам, хоть и казакам. Этим теперь только женщины занимаются. Как существа высшего и более сильного порядка. Да. Так Тарас Бульба разгневался и говорит, мол, я тебя породил…
Да, да, опять отвлеклась, заболталась.
Короче, Грабичок, видимо, решил меня прибить, чтоб не маялась. И подумала я, что это очень неплохой выход из положения. Особенно для Грабиков, чтоб я не выла у них под хатой и не распугивала покупателей меда…
— Я тэбэ пригостыв, я тэбэ видвэду до ликаркы!
Мне было уже все равно. Иванко с Галей потащили меня в село Ростоки к местной знахарке, ворожке и колдунье Фрозине.
Мои молодожены важно шествовали по селу, церемонно раскланиваясь и приветствуя встречных длинными, на мой взгляд, слишком длинными приветствиями. Грабиков, видимо, любили в селе за трудолюбие и прекрасные Галины фиалковые глаза. Они с удовольствием, не торопясь каждому встречному рассказывали, что случилось вот с этой приезжей пани, которая преданно трусит за ними, поскуливая и подвывая. Встречные качали головами и прицокивали языками от жалости, а я обреченно пережидала пароксизмы их сострадания, присаживаясь в тенечке на обочине, вывалив синий язык, как собака чау-чау.
— Далеко еще? — спросила я, — Аео ее? — звучало это так.
— Та не-е… Блызэнько… — успокоила меня Грабичка.
К этому блызенько я ковыляла то вверх, то вниз вслед за бодро вышагивающим Иваном и порхающей Галей еще часа полтора. Помню только, что мы поднялись на высокую гору и вошли в облако. И будто я уже на небесах, и это оказалось не так страшно. А красиво необычно и даже забавно. Там, в облаке, было прохладно, туманно и колко. Но когда оно, это облако, оказалось под нами, вокруг появилась прохладная густая зелень и я увидела освещенную солнцем деревянную Фрозинину хату. Двухэтажную, добротную, с резными балконами, с финской ярко-синей черепицей.
Вот тут-то я и поняла, какой прекрасный подарок преподнесла мне эта пчела!
Обворожительное это оказалось место, усадьба Ростокской ворожки, как будто совсем недавно на этом подворье снимали несколько фильмов из жизни разных народов и разных эпох. Ткацкий станок и древние лавки стояли рядом с сияющим лендровером. На зеленой траве, где были разложены домотканые рушныки и веретки для просушки и отбеливания на солнце стоял электрический фонтан с крутобедрой танцующей негритянкой. В вольере плевался от ярости черный с подпалинами доберман, а рядом с вольером сновали туда-сюда два белоснежных кролика. По двору между гипсовыми львами расхаживали куры, индюки, играла стайка котят с дрожащими хвостиками и величаво топтались два облезлых павлина.
Но когда я увидела Фрозину, я вообще забыла про пчелиный укус. Слушайте, вот это была удача! Такая немыслимая диковинная красавица эта Фрозина была, просто загляденье – здоровенная, еще больше и выше Ивана, широченная, черноокая, полный рот золотых зубов, длинный-предлинный нос, густые брови как гусеницы, в роскошной небрежно повязанной на седых волосах турецкой шали с кистями. И косая! Прямо дух захватило, как она была хороша! Муж ворожки, щуплый и маленький в женском фартуке и в платке, повязанном вокруг лица так, что над головой торчали большие длинные цветные уши, возился во дворе. Такой милый и трогательный в этом платке, объяснил, что у него воспалились железки, и жена, как он с уважением сказал «поклалы компрэса», так и сказал: «жинка мОя, Фрозына Васыливна, поклалы компрэса». Фрозина смотрела какой-то сериал, пугалась, ойкала, восторженно прижимала руки к груди, давала советы героям, подсказывала реплики, злилась, обзывалась и призывала нас в свидетели, какие главные герои дураки. Словом, была во власти происходящего на экране.
От нечего делать я стала осматриваться вокруг.
В соседней комнате у зеркала вертелся юноша. Он застегивал пуговки чистенькой белой выглаженной сорочки, поправлял наглаженные брюки и любовался блестящими новеньким остроносыми туфлями, отставив ногу на пятку как в танце… Фрозина, оторвавшись на секунду от телевизора, потянулась шеей в комнату сына и, не вставая с дивана, тревожно спросила:
— Славчику, ты куды, сынку?
Славчик, приглаживая непослушные вихры мокрой расческой, старательно ровняя пробор, от усердия вытянув дудочкой губы, ответил быстро и не глядя:
— Та йдемо, мамо, Пэтра быты. (Мол, идем, мама, Петра бить)
— А-а-а… — успокоилась как-то сразу Фрозина, — ну то добре, тилькы не палы. ( Не кури)
Кино как всегда прервалось на самом неожиданном месте, Фрозина, размышляя вслух, как бы предполагая, чем может закончится вся эта история, вразвалочку подошла ко мне: — От, яка ж жизненна картина! — поделилась она впечатлениями.
Пошел уже второй час после укуса, я сидела с вываленным наружу языком и воспаленными и отекшими глазами, как у породистого бассета. С языка капало — я проголодалась.
— Я взагали в свята нэ ликую… (Мол, я в праздник не работаю, так сказала Фрозина, потому что это грех) Алэ… Шось, дытынко, в тэбэ очка сумни… — То есть, грустные мои глаза. А какие должны быть у меня очка? А представляете меня с веселыми глазами и вываленным языком?! Куда бы меня забрали? Женщину-собаку… (Вот напрасно вы! Я же знаю, о чем вы подумали! Моя фантазия пошла бы дальше, чем сумасшедший дом. Например, уличные ярмарки и балаганы, где я могла бы выступать в компании с бородатой женщиной и мальчиком – змеей) Как я поняла, мои сумни очка будут стоить мне двойной оплаты. За грешную работу в праздник.
— Ы-ы… — ткнула я пальцем себе в рот.
— Бджола?
— Ыгы…
Фрозина стояла в раскоряку передо мной, опершись руками о свои могучие колени, и с не меньшим интересом, чем минуту назад смотрела в телевизор, глядела мне в рот, прищурив глаз. Потом смешала какие-то жидкости из разных пузырьков, пошептала над ними и объяснила — то горивОчка, травкы, жива вода. Пый! И заставила выпить. Тут вот, на самом деле надо отвлечься.
В Карпатах лечат травами и водой. Есть еще одно лекарство, называется горивОчка, (то есть, самодельная водка на травах) но это для любителей. Травы нужно собирать в определенные фазы луны, вода в Карпатах подается круглосуточно из чистых горных рек и водопадов. А горивОчку рачительные хозяева гонят сами — это секретная технология. Пый, велела Фрозина, пый, Божепомогай! Я выпила — ужас! Ожог, остановка дыхания, звон в ушах, глаза полезли на лоб, последнее видение – в Фрозинином телевизоре Марина читает некролог. Через секунду боль в голове, ушах, языке, горле отступила и вовсе прошла. Я не поверила – помотала головой, поводила языком по губам. Боль растворилась, как будто ее и не было. А я моментально страшно опьянела и тотчас повеселела. Кушать я еще не могла, но говорить уже очень даже могла. И спать захотелось. И слушать. И танцевать. И любоваться. И жить дальше, жить и еще многому научиться, призывая в компанию Марину из телевизора и всех хороших людей вокруг, включая Грабиков, Фрозину с хворым мужем, их боевитого Славчика, а так же Володарского и его девочек.
И тут запел Соткилава.
— Да! — четко и радостно отозвалась я.
— О! — обрадовался Володарский, — Про пчелу — вранье? Пьяная была?
— Ага… — беззаботно ответила я
— А чего пила? — Володарский с нескрываемым интересом.
— ГоривОчку… — я с уважением
Мы условились встретиться с Володарскими около оркестровой площадки на празднике. Жизнь опять приобретала краски. Оговорюсь сразу — Володарские по моей милости попали совсем на другой праздник в другом конце области, в другом селе, мы так и не встретились в тот день. Но об этом еще одном моем таланте все путать и всех запутывать — в следующий раз, чтоб редактор не сказал, что я перегрузила записки своими идиотскими приключениями. Ну да, я тогда еще и Володарских потеряла, по очень уважительной причине — была во хмелю, впервые в жизни, тем более, не по своей воле, а по умыслу Всевышнего…
Галя взяла меня за руку, потому что меня покачивало и уносило в сторону, а Иван, поклонившись Фрозине, с почтением приподняв шляпу, вручил ей банку меду. Фрозина мед взяла, от моих денег наотрез отказалась. И проведя нас до порога, поспешила к телевизору, начинался следующий сериал. Во дворе Фрозинин муж в платке ответственно доил козу.
Дорога вниз сквозь еле слышно хрустящее облако показалась мне дорогой в прекрасное будущее. Мы спускались с гор в компании с заходящим солнцем. Грабики, радуясь вместе со мной прогулке в облаке, и счастливым исходом нашего приключения, пригласили остаться переночевать. Позвонил муж, сказал, что спускаться ему уже поздно, что останется переночевать в горах. Что надергал внахлест много форели. Кто-то рядом с ним старательно пел песню красивым женским голосом про изгибгитарыжелтой. Форель… Наверное, форель… За ужином я так наворачивала бануш… (Бануш — это такое, из кукурузной муки, сливок, брынзы, словом страшно вкусно) Я так молотила бануш, вечером! после шести часов! перед сном! что домашние питомцы Грабиков — две собаки и три кошки — смотрели на меня с нескрываемым ужасом. Ангелы мои хлопали в ладошки и заговорщицки хохотали.
Вечером мы сидели с Галей вдвоем на краю земли, сидели почти рядом с молодой Луной и болтали ножками над пропастью. Болтали босыми ножками на самом краю земли, над бездной, над вечностью… Галя мурлыкала песенку, над мерцающими звезды, распевала Галя простенькую песенку про своего Иванка, а я подробно рассказывала, чему бы хотела еще научиться в этой жизни. Пока меня еще кто-нибудь не укусил.
Луна лукавая одинокая прислушивалась и завидовала…
Совсем поздно позвонил Володарский.
— Ну?! Жива?
— Угу…
— А мы уже в поезде… Хорошо там, в горах, хорошо.
— Да… Хорошо…
Луна заглянула в открытое окно маленькой хаты Грабиков.
— Иванко… — позвала Луна — Выйдешь?
Иванко спал под шорох сосен и крик одинокой ночной птицы, притомившийся, раскинув большие руки. Спал Иванко и Луну не услышал.
Луна окликала-кокетничала, потом обиделась и поплыла дальше…