Сергей ОЛЬКОВ

Лето есть лето. Июльским утром уже в шесть часов солнце стоит высоко над землей, раным – рано начиная свой рабочий день. В те, ставшие историей, девяностые годы, казалось, что солнце всходило по утрам еще раньше. Оно словно торопилось каждым утром увидеть с высоты - что еще нового случилось там, внизу, на просторах огромной страны, где, на глазах не только солнца, но всего мира, творились дивные дела, и изменялось все. Менялось название страны, менялись границы страны, менялась жизнь в пределах искореженных границ, менялись сами люди под прессом всех этих перемен. Люди не могли не меняться. Им приходилось приспосабливаться, чтобы выживать в новых условиях. Каждый по-своему. Это было время, когда Виктор Петрович для всех был молоденьким пареньком, привыкшим к тому, что для всех он просто ВиктОр – с ударением на второй слог. Он уже тогда работал на железной дороге, и ему не приходилось перестраиваться под перемены окружающей жизни, потому что «железка» продолжала работать по-прежнему, как давно запущенный механизм, несмотря на то, что многие государственные инфраструктуры разваливались на глазах.

К тому времени ВиктОр успел купить Запорожец, и у него было такое ощущение, словно он умудрился сделать это на последних ступеньках прежней, старой, спокойной жизни, за которой вдруг резко захлопнулась дверь, оставив позади воспоминания, а впереди – пропасть перемен, через которые или надо было перепрыгнуть, или провалиться в безвременье. В наступившей новой жизни исчезла не только возможность купить Запорожец, но и исчезли сами Запорожцы, которые никто больше не выпускал. Все осталось там, за дверью, захлопнутой ветром перемен.

ВиктОр не хотел меняться. Не хотел участвовать в гонке, куда была втянута вся страна под громкие обещания богатой жизни, о которой трещали из всех углов. ВиктОр спасался от всего этого на Запорожце. Каждую пятницу, после работы, они с дедом собирали рыбацкие снасти и уезжали на рыбалку, прочь от цивилизации, от города, одурманенного переменами. Уезжали туда, где тишина, где запах камыша, где безмолвное перемигивание звезд в ночном небе. Вечером они выплывали на озеро, ставили сети и коротали ночь у костра, чтобы потом, на следующий день вернуться в повседневную жизнь.

Обычно, с первыми лучами солнца они с дедом выплывали на озеро и снимали сети. На берегу сети вместе с рыбой укладывали в мешки, чтобы перебрать их во дворе у деда, не спеша. Но с берега не уезжали до тех пор, пока дед не вычистит и не просушит резиновую лодку. Торопить его было бесполезно.

Так же было и в то июльское утро. Несмотря на раннее время, солнце висело уже высоко, начиная разгонять ночную прохладу. ВиктОр распахнул обе двери Запорожца и, откинувшись на спинку, дремал в кресле водителя. Он не допускал мысли о том, чтобы спать по ночам, у рыбацкого костра. Душа противилась телу, требовавшему отдыха, и наслаждалась каждой минутой ее ночного очищения процедурами тишины и звездной терапии. Зато по утрам приходилось расплачиваться за это. Под жарким солнцем сон наваливался так, что глаза слипались, голова наливалась тяжестью, язык не напоминал о своем существовании, а руки и ноги, казалось, нужны были только для того, чтобы мешать полной победе сна над организмом после бессонной ночи. Единственно умиротворенной в такие минуты была душа, но легче от этого не становилось, потому что она не могла помочь в управлении автомобилем по дороге домой.

ВиктОр превратил Запорожец в грузопассажирский автомобиль, убрав из салона переднее пассажирское сиденье. В салон они складывали все рыбацкое снаряжение вместе с уловом, а дед размещался на заднем диване, где ему было просторно и комфортно.

ВиктОр дремал в ожидании, когда дед закончит протирку и сушку лодки. Все остальное было загружено в салон. Хотелось хоть немного расслабиться перед дальней дорогой. Озеро было огромным, со странным названием Обменово. ВиктОру нравилось проплывать по нему в лодке сквозь заросли камышей, возвышавшихся вокруг над их головами. Казалось, что они проплывают через густые дебри экзотической Амазонки.

Озеро находилось у самой дороги, рядом с асфальтом и это, конечно, нарушало романтику и волшебство ночной сказки, окружавшей их до утра. Спасало то, что ночью по этой дороге никто не ездил. Их рыбацкий лагерь размещался на узкой полоске земли, тянувшейся между озером и дорогой. Сразу за дорогой, напротив того места, где они съезжали с дороги к озеру, на обочине стоял покосившийся, почерневший от времени домик. Его два маленьких окошка трудно было разглядеть сквозь густые заросли сирени в палисаднике, огороженном ветхим штакетником перед домом. Слева от домика были такие же покосившиеся ворота с доской – скамейкой возле них. Маленький дворик за спиной дома окружал почерневший забор, из-за которого торчали крыши сарая и бани, с трубой.

Они знали, что в доме этом жила, уже знакомая им, баба Мотя – худощавая высокая бабуля, с крупными чертами лица, с низким , словно осипшим, голосом. ВиктОр с дедом всегда видели ее в одних и тех же кофте, юбке, платке. Она ходила с ведром к озеру за водой по деревянным длинным мосткам, проложенным через камыш. Частенько она разговаривала с ними, называя их парнями и всегда оставаясь добродушной к незваным гостям. Видимо, ее радовала возможность побеседовать с людьми. Каждый раз она равнодушно отказывалась от рыбы, которую пытались ей предложить. По ее словам, дед у нее - бывший егерь. Рыбы у них хватает. Он сделал возле берега ставок из сетей, и каждый раз выпускает в него излишки пойманной рыбы. Потом до самой зимы черпает ее сачком оттуда. Баба Мотя держала песцов и кормила их рыбой. Похоже, с деньгами они не бедствовали при таком хозяйстве. Да и куда им было девать эти деньги? Тогда ВиктОр еще не догадывался о том, на что можно было их тратить в этой глуши.

Мужа бабы Моти они ни разу не видели - то ли он всегда спал, то ли был всегда занят. Им оставалось только верить словам бабы Моти о его существовании.

Дальше по трассе, за дорогой, были луга, на просторах которых стояла летняя ферма с выпасом вокруг нее колхозного, по тем временам, стада коров. По утрам автобус провозил доярок на ферму мимо деда с ВиктОром, когда те собирались выплывать на озеро. На ферме начиналась утренняя дойка. Голоса доярок были далеко слышны по всему озеру. Это было удивительно - самих не видно, а голоса летят ниоткуда, отовсюду - звонко и отчетливо. Только это были не голоса. Это были вопли, ругань и крики, каких ВиктОр еще не слышал за свою городскую жизнь. Чем дольше раздавались эти крики, тем больше он изумлялся каждый раз, втягивая голову в плечи и пригибаясь, как от ударов палками. Даже дед его, смолоду поживший в деревне, кряхтел от раздававшихся над озером воплей и качал головой. ВиктОр своим ушам не верил, что он слышит все эти отчаянные маты и жуткую брань в исполнении женских голосов, которые обрушивались на рогатые головы невидимых коров, являвшихся, по сути, кормилицами громкоголосых доярок. ВиктОр недоумевал: Как же они не понимают, доярки, что от таких матов любое молоко свернется, а не только уши?! За что они так своих коров? Сидя в лодке посреди озера, среди природной красоты, ВиктОр невольно испытывал радость от того, что все эти слова адресованы не ему и жалел коров.

А в это время солнце поднималось выше и выше. ВиктОр чувствовал, как под его лучами начал нагреваться салон Запорожца, который вместе с ним ждал окончания возни деда с лодкой. Вдруг ВиктОр услышал со стороны дороги звуки шаркающих по асфальту шагов и открыл глаза. К ним приближалась баба Мотя в своих резиновых ботах. На этот раз никакого ведра у нее не было.

Парни! – заговорила она, еще не дойдя до них и не поздоровавшись: Парни! Помогите! Дед у меня помирает! Надо мне до деревни съездить! - махнула она рукой вдоль трассы: Там в трех километрах деревня Заложное, у дороги. Мне туда надо срочно! Слова ее взбодрили ВиктОра, и он выскочил из Запорожца, готовый к действиям. Дед продолжал протирать свою лодку с таким видом и усилиями, словно хотел протереть ее до дыр, а не насухо. Дед всегда делал все так хорошо, что это частенько заканчивалось хуже, чем хотелось бы. ВиктОр давно для себя решил, что никогда бы не заставил деда молиться богу из опасения последствий известной поговорки. Сейчас съездим! Какой разговор, - с этими словами ВиктОр выгрузил из салона мешки с сетями: Садись, баба Мотя, на заднее сиденье. А ты, дед, пока лодку сушишь, не успеешь оглянуться, как мы обратно вернемся. Не мешкая, ВиктОр вернулся на свое место и включил зажигание. Запорожец выскочил на трассу. ВиктОр погнал его вперед, выжимая из мотора мощь всех тридцати лошадиных сил. Он подгонял Запорожец педалью газа, а себя – мыслями о том, что нельзя терять ни минуты.

Молчать баба Мотя не умела. Стараясь перекричать шум Запорожца, она успела рассказать про свою жизнь. Оказалось, что раньше, когда была заготконтора, егерям каждое лето давали план по заготовкам, привозили деревянные бочки под грибы. Она с мужем ездила в лес на телеге. Там было столько грибов, что они эти грибы чуть ли не косой косили и нагружали зараз целую телегу, а потом солили бочками и сдавали заготовителям. Березовые веники до осени заготовляли возами. И так все лето в работе, - тараторила баба Мотя и сокрушалась: А сейчас? Куда все это подевалось? Ни веники не нужны, ни грибов никто не заказывает готовить. Что творится такое? Песцы - и те никому не нужны, - качала она головой за спиной ВиктОра : Что теперь делать-то? Как вы там, в городах, живете? Нет, она не жаловалась на жизнь, похоже, что она, вообще, не умела этого делать. Она просто удивлялась, продолжая свою речь: Ездят тут всякие черные целыми днями. То ли цыганы, то ли армяны - шут их разберет. Стучатся, какую-то медь спрашивают, да алюминий. С чего бы это? А тут, вообще, - сокрушенно махнула она рукой: Возле ворот собачья миска валялась, мятая вся, алюминиевая. Сто лет там лежала. Вчера выхожу - нету ее, мать честная! Пропала миска! Что такое творится на свете, а? - качала баба Мотя головой.

Всю дорогу ВиктОр слушал ее и не перебивал. Вскоре показалась деревня возле дороги. ВиктОр свернул с дороги и медленно поехал вдоль единственной деревенской улицы, по обеим сторонам которой стояли разномастные дома и домишки. Глядя на них, ВиктОр не мог не усомниться и высказал свое удивление: Неужели тут аптека есть? Или тут доктор живет? Нет, что ты! – бойко ответила баба Мотя: Мне вон у того дома остановись! ВиктОр ничего не мог понять, кроме того, что действовать надо быстро. Дом, у которого они остановились, был большой, с высокой завалинкой, с красивыми ставнями, с крашеными воротами, выделяясь на фоне серых домов и заборов улицы. Баба Мотя, выйдя из машины, вскарабкалась на завалинку и с трудом дотянулась до окна при своем высоком росте. После того, как она несколько раз стукнула по стеклу, за окном мелькнула растрепанная спросонок женская голова и тут же исчезла. Баба Мотя слезла с завалинки и пошла к воротам, в которых открылась калитка и пропустила гостью во двор.

ВиктОр думал, что сейчас баба Мотя выйдет на улицу с доктором, но та вышла одна, со свертком в руках. Дверь за ней тут же захлопнулась. Ну вот, поехали деда спасать, - молвила она, плюхнувшись сзади на диван. А где доктор? – не понял ВиктОр. Да какой доктор? – откликнулась баба Мотя: Я за самогонкой ездила. С похмелья у меня дед. Болеет он сильно. Подлечиться ему надо, - не умолкала она.

Тьфу ты, черт! – мысленно ругнулся ВиктОр, сбрасывая с себя груз волнения и нетерпеливого ожидания. Ну и шутки у тебя, баба Мотя! – в сердцах проворчал он и повернул в обратную дорогу. Да какие уж тут шутки, когда белый свет не мил! – не поняла его баба Мотя.

Обратно он ехал не спеша, переваривая разочарование от мысли, что ему не довелось сделать доброе дело, спасти жизнь человека, помочь людям. Скажи ему прямо, что надо за самогонкой ехать, то он и с места не тронулся бы ради этого, не испытав ни разу в жизни мук похмелья, и поэтому не понимая нужды в подобной помощи людям, которым насильно никто ничего не вливал, когда они пили эту гадость и получали удовольствие, за которое приходит похмельная расплата. ВиктОр чувствовал, как на смену тревоге и волнению приходит расслабляющая пустота разочарования и досады. Обратно он ехал не спеша, преодолевая тормоз разочарования от мысли, что ему не довелось сделать доброе дело, помочь людям, спасти жизнь.

Слушай, баба Мотя! – он пытался разогнать свою досаду: Не понимаю? Какой смысл каждый раз ездить за самогонкой? Не проще самим гнать ее? А если бы нас не было? Что тогда? Пешком бы пришлось топать тебе?

Эх, парень, - махнула рукой баба Мотя: Куда деваться? Пришлось бы. Гнали мы ее, да запиваться начали. Нет, - покачала она решительно головой: Теперь я ее не гоню больше. Опасно это. ВиктОру оставалось только молчать в ответ на такую разумную предосторожность.

Когда подъехали и остановились возле деда, который курил рядом с упакованной лодкой, баба Мотя шустро уковыляла в сторону дома.

Ну что? Не нашли доктора? - спросил дед, укладывая весь рыбацкий багаж обратно в салон.

Нашли, - пробурчал в ответ ВиктОр, не выходя из машины: Она его в руках привезла. Ты в городе за таким доктором в магазин бегаешь с похмелья, а ей приходится за три километра ездить. Садись. Поехали! ВиктОр не говорил, а ворчал из машины, раздражаясь на деда за его проявления солидарного сочувствия и радости по поводу облегчения мук незнакомого страдальца, состояние которого деду было знакомо в мельчайших подробностях. В отличие от ВиктОра, дед отнесся к его поездке с бабой Мотей со всей серьезностью и пониманием.

Запорожец выскочил на дорогу и затарахтел в обратную дорогу. Казалось, что в фырчании его мотора проскакивали нотки внутреннего расстройства от того, что он своими зелеными боками никак не походил на белоснежную карету Скорой помощи, роль которой ему явно не удалась.