Михаил Аранов

 
( Глава из романа «Баржа смерти») 
 
Соня вернулась домой. Иван  что-то печатал на пишущей машинке. Увидев жену, предложил ей сесть в кресло и не волноваться. Стал говорить с какой-то пронзительной обречённостью:
— Милая моя, Сонечка, на завтрашнем партсобрании меня исключат из партии. Ты это знаешь. А дальше увидимся ли мы?…
Соня не даёт ему закончить фразу:
— Ваня, что? Арестуют? Должно быть какое-то следствие!— отчаянно выкрикивает она.
— Обвинение уже готово. Я не знаю, когда мы теперь увидимся. И увидимся ли вообще, — голос Ивана еле слышен, — вот подпиши.
Иван протягивает ей лист  печатного текста. Соня читает вслух: «Я, Софья Наумовна Поспелова… года рождения, как истинно советская женщина, гневно осуждаю враждебную деятельность Ивана Даниловича Поспелова, с которым до сего дня находилась в браке…
— Что значит до сего дня? А дальше?! Ваня, что это такое?
Соня с отчаяньем рвёт лист, бросает его на пол.
— Это значит, что ты должна отказаться от меня, как от мужа. — Иван пытается не смотреть на жену.
 — Никогда! Никогда, Ваня!— рыданья перехватывают крик Сони.
Иван кусает губы. Из губ сочится струйка крови. Он опускается на колени перед женой, обнимает её ноги.
— Сонечка, ты не знаешь, что такое Алжир*. Это ужас! Подпиши, ради всего святого. Я за тебя хочу быть спокоен. Это моя последняя к тебе просьба.
Иван берёт со стола другой лист бумаги. 
— Я знал, что ты разорвёшь. Вот второй экземпляр, — Иван усаживает жену за стол, — вот здесь твоя подпись.
Соня безвольно подписывает текст. Прочитать его полностью уже не было сил.
Рано утром, когда Соня проснулась, Ивана дома уже не было. На столе записка: «Я люблю тебя, дорогая. Всё что у меня было и есть — это только ты».
Больше она мужа не видела.
В Ярославских газетах появилась маленькая заметка о том, что прошёл закрытый судебный процесс по делу «приспешников врага народа Н.Н. Зимина». Далее перечисление фамилий «приспешников». И среди них фамилия Ивана Поспелова. Статья заканчивалась: «Все эти предатели получили по заслугам. И пусть каждый, ещё не разоблачённый враг народа, помнит, что от справедливого суда народа он не уйдёт». 
Через неделю Соня получила по почте повестку в районный отдел НКВД. Видимо, Ваня бросил в почтовый ящик Сонино отказное письмо.
Сотрудник НКВД долго молча рассматривает Соню. Пальцы его выстукивают по столу какую-то нервную дробь. Потом он раскрывает чёрную папку, и Соня видит лист бумаги со своей подписью. 
Текст был напечатан на пишущей машинке. В тот злополучный вечер Соня, подписывая отказную бумагу, не обратила внимания, что подписывает печатный текст. 
— Это Вы печатали?— слышит она голос чекиста.
Соня кивает головой. И ей становится страшно. Ведь это печатал Ваня. Но тут же она берёт себя в руки: на столе Вани стоит машинка «Ундервуд». И все партийные доклады Соня печатала под диктовку Вани. Всё-таки она учитель — гарантия, что в тексте не будет грамматических ошибок.
— На какой машинке печатался текст? — слышит она бесцветный голос. 
— Ундервуд, — произносит Соня мёртвым голосом.
— А ну, попробуйте напечатать что-нибудь.
Соня бросает взгляд, куда указывает чекист. В углу комнаты на отдельном столе стоит пишущая машинка.
— Эта марка машинки мне не знакома, потому…
— Понимаю, — прерывает её чекист, — всё равно пробуйте.
Соня садится перед машинкой. Сначала неуверенно, а потом всё быстрей печатает: «У лукоморья дуб зелёный; златая цепь на дубе том: и днём и ночью кот учёный всё ходит по цепи кругом».
— Не надо кругом. Пожалуйста, прямо,— насмешливо говорит чекист.— Печатайте: я София Наумовна…
Соня оглядывается на чекиста: 
— Простите, не София, а Софья.
— Как прикажете,— усмехается тот.— Пожалуй, здесь недоработка советской орфографии. Впрочем, оба варианта возможны.
Соня слышит булькающий хохоток. И потом жёсткий голос:
— Софья Наумовна Поспелова, в девичестве Иоффе, года рождения… сообщаю… 
— Что я сообщаю?— Соня испуганно оглядывается на чекиста. 
— Как что!? Отказываетесь от своего мужа Поспелова Ивана, как от врага народа, — зловеще шепчет ей на ухо чекист, стоя за её спиной.
 Соня вскакивает со стула, отталкивая склонившегося над ней мужчину.
- Я уже об том писала. Сколько можно! — выкрикивает она отчаянно.
 
*Акмолинский лагерь жен изменников Родины.
 
- Столько, сколько нужно, — слышит она ядовитый голос. — Не хотите писать. Значит, муж Вас заставил написать?
Соня вдруг видит перед собой лицо Вани и слышит его голос: «Мужайся».
В ней вспыхивает отчаянная ненависть к своему мучителю. Этому сотруднику НКВД. И она печатает фразу: «отказываюсь как от врага народа». 
— Вот это уже дело, — чекист, почти дружелюбно смотрит на Соню, — взгляните: это ваша подпись?
Перед Соней лист с её подписью. Она бессильно кивает головой.
 - Вот и чудненько, — слышится елейный голос. Соня удивлённо смотрит на чекиста.
— У меня больше нет вопросов, — говорит он, — а сейчас пройдите в соседнюю комнату. Там Вас ждут. 
Соня встала, направилась к двери. И уже на выходе слышит опять голос чекиста:
— Софья Наумовна, Вы и своим близким пишете письма на машинке?
Соня останавливается, собравшись с духом и мельком взглянув на чекиста, отвечает:
— Вы же понимаете, НКВД не мог входить в круг моих близких.
И опять булькающий смешок за спиной, и опять елейный голос:
— С сегодняшнего дня Вам придётся смириться с  фактом, что в кругу Ваших близких появился Народный комиссариат внутренних дел.
Соня чувствует, как холодная испарина покрывает всё её тело. И жуткая, убийственная мысль поражает её: «Они хотят меня сделать своим агентом». 
В соседней комнате опять человек с таким же смазанным лицом. Поразительно, как они все на одно лицо. И такой же невыразительный голос:
— Софья Наумовна, Вы получите новый паспорт, где будет отсутствовать свидетельство о браке. Вы останетесь на своей прежней фамилии, или Вас записать под девичьей, Иоффе?
— Оставьте — Поспелова, — Соня со страхом ждёт ответа чекиста. Но слышит почти дружелюбное:
— Разумно, всё-таки русская фамилия.
Соне хочется крикнуть: «Вы — антисемит». Гневно, откуда силы взялись, взглянула на чекиста. И вдруг встречает умный, почти сочувствующий взгляд. И звучит его спокойный голос:
— С прежней фамилией Вас легче контролировать, — и, почти шёпотом, — я бы Вам рекомендовал, как можно скорее покинуть Ярославль, — и уже громко и отчётливо, — за паспортом — в следующий понедельник. Подпишите эту бумагу с Вашими новыми паспортными данными. Кстати, на всякий случай запомните моё имя: Свистунов Семён Аркадьевич, старший майор государственной безопасности. 
Окинул фигуру Сони омерзительно похотливым взглядом. Будто раздел её. Соня бросила на него презрительный взгляд. И встретила вдруг опять добрую, благожелательную улыбку. «Как они умеют менять своё лицо. Как бы мне не попасться на их удочку. Страшно, какую ещё наживку они мне предложат», — эта трезвая мысль была мгновенно смята, будто ударом молотка по черепу. Вопрос, который всё время звучал у неё в голове. Но именно сейчас, здесь, в помещении НКВД, мгновенно привёл её в ужас: «Ваня расстрелян?» И решение: она пойдёт на всё, лишь бы узнать, что с Ваней?
                 Из школы, где она работала, пришло письмо. Директор школы вежливо напоминал, что время её отпуска, взятого за свой счёт, заканчивается. Просил зайти до окончания отпуска.
Тут же собралась. Благо школа рядом. Уроки уже закончились, так что учеников она не встретит. В школе, конечно, уже известно всё про Ваню. Так что косых взглядов не избежать. Особенно больно видеть враждебные взгляды школьников. Ещё недавно — любимая учительница. Впрочем, насколько это было искренне. Как-то случайно услышала разговор о себе двух учителей: «Вон красавица наша, Сонька Поспелова опять на доске почета. Ещё бы. Муж-то её нынче, какой партийный бонза».
А когда Николай Николаевич Зимин был расстрелян, опять подленький слушок пополз среди учителей школы: «Скоро и до Поспелова доберутся». Всё это докладывала на ухо Соне её лучшая подруга Настя Романова. «Долго ли Настя будет лучшей подругой?» — тогда ещё подумала Соня.
И вот сейчас она идёт по коридору школы. Видит, как сторонятся её бывшие товарищи по работе. Лёгкий кивок, и тут же отводят глаза. А то и вовсе не замечают. Вот толпа школьников высыпала из класса. Верно, с продлёнки. Увидев её, замерли. Никто не сказал: «Здравствуйте Софья Наумовна». Когда она прошла мимо, загалдели. И Соня слышит за спиной: «Предательница». Вот, наконец, и кабинет директора. Дальше идти, просто не было сил. В кабинете школьный народ. Директор привстал со своего стула. Улыбнулся Соне так, что её чуть не стошнило. Присутствующие в кабинете учителя как-то бесшумно растворились. Ни один не поздоровался с ней. Вышли из кабинета, в упор не видя Соню. А за их спинами шмыгнула и лучшая подруга, Настя Романова. Однако успела пожать руку Соне, но так чтобы никто не видел.
«Присядьте», — слышит Соня сухой голос директора. Натянутая улыбка не сходит с директорского лица.
— Мне звонили оттуда, — продолжает директор,— в связи с изменившейся ситуацией, просили. Нет. Предложили создать Вам благоприятную обстановку для Вашей дальнейшей работы в нашей школе. Звонил товарищ Свистунов Семён Аркадьевич. Ваш знакомый?
Соня слегка кивнула головой.
— Вот и отлично, — директор улыбается. Но глаза его холодные и злые. Но понимаете, создать благоприятную обстановку, как предлагает Ваш знакомый, — мерзкая улыбочка исказила интеллигентное лицо директора, — будет трудно осуществить. Сами понимаете, ситуация вышла из-под контроля. Может, Вам лучше перейти в другую школу. Тем более, в связи с Вашим отсутствием, часть Ваших учебных часов я передал Настасье Кузьминичне Романовой.
— И Романова не возражала? — спросила Соня. На душе безнадёжно горько. Вот она — лучшая подруга. Впрочем, с какой стати она должна возражать? Каждый хочет заработать лишний рубль.
Директор надевает очки, что-то рассматривает среди своих бумаг. Соня понимает, что разговор окончен. Она встает.
— Насчёт перехода в другую школу я подумаю. А пока продлите мой отпуск за свой счёт еще на пару недель,— говорит Соня.
— Да, да. Конечно, — в голосе директора очевидное облегчение. С этой Поспеловой всегда были проблемы. И когда муж её был в верхах. Не дай Бог, Софье Наумовне перечить. И сейчас, когда этот муж, страшно сказать, изменник Родины — морока в оба бока.
— А товарищ Свистунов - не мой знакомый, как вы, Иван Иванович, изволили двусмысленно выразиться, — слышит директор голос Сони Поспеловой. И в её голосе явно звучат какие-то жёсткие ноты. Иван Иванович настороженно вглядывается в Сонино лицо.
За всё время разговора Соня первый раз назвала директора по имени-отчеству. Вот трудно было ей почему-то произносить его имя.
— Товарищ Свистунов — старший майор государственной безопасности, — продолжает Соня, — может и Вам придётся с ним познакомиться.
От этих слов Ивану Ивановичу стало нехорошо. Он испуганно вскинул глаза на Соню. Что-то странное произошло с его молодой сотрудницей. Перед ним стояла уже не та потухшая и загнанная женщина, что была в начале беседы. А воительница, ну прямо Жанна д'Арк.
Директор хочет что-то сказать в своё оправдание. Даже готов предложить остаться в школе. Раз товарищ Свистунов рекомендовал, он всё сделает, чтоб коллектив школы относился с положенным уважением к Софье Наумовне. Но слова как-то не складываются. Он даже встал со своего стула. Но дверь его кабинета уже закрылась за Соней Поспеловой.
Дома Соня упала на диван. Стон и рыдания, похожие на вой одинокой ночной волчицы, разрывал её грудь: «Ванечка, милый мой! Что же мне делать! Как мне без тебя?! Помоги мне. Помоги!»
Пролежала с раскрытыми глазами почти всю ночь. Не заметила, как заснула. Проснулась, оттого что солнце било в глаза сквозь морозные узоры на стекле. Ополоснула лицо холодной водой. Есть не хотелось. Да и не было ничего на кухне, кроме сырой картошки и подсолнечного масла. Выпила крепкого чая с куском чёрного хлеба. Взглянула на себя в зеркало: измученное лицо с тёмными подглазинами. А вот бёдра и грудь непозволительно откровенны. Горько усмехнулась: надо идти за паспортом, а там этот кобель, товарищ Свистунов. Не думая, мазнула губы ярко — красной помадой. Ещё раз взглянула в зеркало: «Парижская шлюха». Почему парижская? Ни разу не была в Париже. Помнит только: «Пуанкаре — война». А этого достаточно, чтоб шлюха была французской. 
Вот она сидит в кабинете старшего майора государственной безопасности Свистунова. Семён Аркадьевич долго роется в своём столе. И Соне кажется, что он умышленно тянет время. Наконец, перед ней лежит паспорт. 
— Проверьте, всё ли правильно написано,— говорит старший майор.
Соня листает паспорт. «Всё правильно»,— произносит неуверенно Соня.
— Что-нибудь ещё? А?— Свистунов сидит с открытым ртом. И лицо его кажется совсем глупым. 
— Суд над моим мужем уже был. Я читала в газетах. Но я не получила никакого документа о судебном приговоре. Я не знаю, что с ним,— еле слышно произнесла Соня.
— А причем здесь Вы? Поспелов Вам никто. Взгляните на Ваш паспорт. Вас никто не заставлял отказываться от мужа. Почему мы должны Вам чего-то сообщать о нём? А?— Свистунов склонил голову набок. Сдвинул свою левую щеку, так что открылась половина рта. И ещё прищурил левый глаз.
— Я же должна знать, что с ним. Может, его расстреляли?— Соня не слышит своего голоса.
— Может,— старший майор пожимает плечами. И что-то, похожее на скорбную мину, появилось на его лице.
— Умоляю Вас, что с ним!— отчаянно выкрикивает Соня.
— Я, конечно, могу пойти на нарушение внутреннего распорядка. И представить Вам судебное решение,— некоторое время Свистунов молчит. Рассматривает Соню с торгашеским пристрастием. Потом Соня слышит его голос, вдруг ставший приторно-сладким:
— Вы ж понимаете. Я рискую. А что Вы мне предложите?
— Я? А что я могу?— Соня старается унять дрожь во всём теле. Её будто окатили ледяной водой. А потом нестерпимый жар. Она чувствует, как пот покрывает всё её тело.
— Вам плохо?— участливо спрашивает старший майор.
— Нет, нет. Всё нормально,— Соня глубоко вздыхает,— сколько Вы хотите денег?
Видит, как лицо чекиста расплылось в широкой улыбке.
— А что же Вы хотите?— потерянно произносит Соня, уже зная ответ Свистунова.
— Вас, моя милая,— шепчет старший майор. Встает из-за стола. Обнимает за плечи Соню. Соня вскакивает. Сбрасывает руки старшего майора со своих плеч.
— Ну, не надо же так. Я же вижу, что мы договорились,— Свистунов улыбается,— так что в пятницу я Вас жду. И документ о судебном решении будет у Вас.
Соня выходит в коридор. Её всю трясёт как в лихорадке. И мысль, как мучительная головная боль, от которой можно сойти с ума: «Только бы Ваня был жив. Будь прокляты все, все. Только бы Ваня был жив».
И настала это проклятая пятница. И вот она стоит перед зеркалом. Сурьмит брови и ресницы. Красит губы кроваво-красной помадой. Юбка, обтягивающая бёдра.
Зимнее пальто. Чернобурка на плечах. Что-то попалось под руку. Швырнула на пол. Разбито карманное зеркало. Жизнь разбита. Блестящие осколки под ногами.
 
                 Вот они идут по заснеженной улице Ярославля. Свистунов пытается взять её под руку.
— Нет, нет,— Соня отталкивает его.
В комнате полумрак. На столе вино, фрукты. Свистунов вынимает из кожаного планшета бумагу.
— Это приговор суда,— говорит он.
Соня впивается глазами в текст. «Ради Бога, включите яркий свет!— кричит она.
Над головой вспыхивает хрустальная люстра.
«Десять лет без права переписки», — читает Соня. «Жив», — проговорила она. А дальше — как в тумане. Безвольно проследовала за Свистуновым в спальню. Лежала, ничего не чувствуя. Только ощущение брезгливости. Потом ночное такси до дома. 
Перед этим шальной шепот старшего майора: «Будь со мной навсегда». Бумажку с номером телефона он сунул ей в карман. И опять: «Я буду ждать твоего звонка».
Утром она получила письмо от матери из Ленинграда. Мать просила приехать. Отец тяжело болен. Решение пришло сразу. И она уже в кабинете у директора школы. Пишет заявление об увольнении. «Да что Вы?— восклицает Иван Иванович,— как можно!» Но скрыть радость он не в состоянии.
Ленинград встретил слякотью. С серого неба сыпал мокрый снег. Народ, одетый убого и серо, куда-то озабоченно торопился. И чернобурка на плечах Сониного пальто вызывала недоброжелательные взгляды.
 Соня оставила свою маму, Анну Давыдовну, сторожить чемоданы у выхода с Московского вокзала, а сама пытается поймать такси. Но все машины проносились мимо. 
Снег превратился в дождь. И роскошная Сонина чернобурка под дождём превратилась в драную кошку. Соня взглянула на свои плечи: точно «драная кошка». Вот они с матерью идут на трамвайную остановку. С трудом пробиваются со своими поклажами в переполненный вагон. Время было рабочее. Люди висели на подножках трамвая. Внутри вагона стояла ругань: кому-то наступили на ногу.  А какой–то шибко сознательный умник требовал у толстого мужика, который расселся на два места, чтоб тот уступил одно место пожилой женщине. Соня оглядывается и пожилых женщин кроме своёй матери рядом не видит. А Анна Давыдовна сердито шепчет на ухо Соне: «Не гляди по сторонам, а следи за своими карманами». Соня с каким–то нехорошим чувством морщит лоб. А мать извиняется за свой город, утверждает, что всё это не ленинградцы. Это всё приезжие. Ленинградцы такого себе не позволяют. Чего «такого» Соня не спрашивает мать. А умник уже откровенно бросает на Соню призывные взгляды, явно предлагая ей поддержать его гражданский почин, а может быть и большее. И это «большее» особенно раздражает Соню. Она пытается отодвинуться, так чтобы не видеть умника. Но теснота  такая, что без скандала протиснуться сквозь толпу совершенно невозможно. Соня последнее время замечала в своём облике что-то порочное, что притягивало взгляды мужчин. А уж сейчас это было просто невыносимо: она ехала на похороны отца. О его смерти мать сообщила, ещё не обняв дочь при встрече. Отец умер, пока Соня ехала из Ярославля.
Двухкомнатная квартира на проспекте  Володарского уже полна была родственниками и друзьями. И там всё ещё продолжался спор, где хоронить Наума Исааковича, отца Сони. На еврейском Преображенском кладбище или на Коммунистической площадке Александро-Невской лавры. Наум Исаакович как старый большевик был достоин Коммунистической площадки Александро-Невской лавры. Его ленинградские друзья ещё помнят, как он неустанно повторял, что всякая наука не только должна быть классовой, но и партийной. Как он доносил до студентов эту идею, будучи профессором высшей математики, оставалось загадкой. Но руководство института утверждало, что именно Наум Исаакович есть представитель «плеяды красной профессуры». Правда некоторые злые языки, а где их нет, болтали будто мысль «что всякая наука не только должна быть классовой, но и партийной наукой» принадлежит М. Н. Покровскому*. «История — это 
политика, опрокинутая в прошлое», — любил повторять Наум Исаакович, правда на авторство не претендовал, говорят из уважения к М. Н. Покровскому. 
А сейчас, над гробом — или хорошо, или ни о чём. Но спор, где хоронить, продолжался. 
 
*М. Н. Покровский — видный русский историк-марксист, советский политический деятель. Лидер советских историков в 1920-е годы. «Глава марксистской исторической школы в СССР». 
 
Преображенское кладбище требовали родственники из Житомира, а коммунистическую площадку — ленинградские друзья семьи. Анна Давыдовна в этот спор не вмешивалась. Говорила: «Только бы поближе к дому». Победили в споре ленинградские друзья. Но тут выяснилось, что с захоронением на площадке Александро-Невской лавры возникли определённые сложности, которые на данный момент не преодолеть. Уже как-то наспех выбрали Красненькое кладбище. Опять вспомнили, что Наум Исаакович — старый большевик. А кладбище всё-таки красненькое. К приезду Сони эти споры уже улеглись. 
На могиле решили установить деревянную пирамиду с металлической красной звездой. На более достойный памятник из гранита решили скинуться в ближайшее время. Но скинуться не случилось.  Надвигалась страшная война. Небесный счетовод уже начал отбивать свой тревожный набат. Но народ, как всегда, был глух к нему.
Соне надо было устраиваться на работу. Для этого нужна прописка. Управдом, Александр Александрович, помнил Соню ещё девчонкой. Она тогда училась в высшем Императорском Женском педагогическом институте. Чтобы поступить туда, пришлось принять православие. Крещение Сони было семейной тайной. Но об этой тайне знали все соседи. Заканчивала она обучение уже в Третьем Петроградском институте. (С 1920 года — институт имени Герцена). Александр Александрович тогда не был управдомом, работал кладовщиком на Путиловском заводе. Жил в том же доме, что и семья Иоффе.
По окончании института Соня отправилась на работу в Ярославль.
Управдом лишь сказал, увидев в её паспорте фамилию Поспелова: «Замужем». Взглянул на следующую страницу паспорта, уже строго спросил: «А где штамп о браке? Вы в разводе? Тоже штампа нет». 
«Считайте, что Поспелова — мой псевдоним», — вымученно улыбнулась Соня. «Всё шутите»,— строго проговорил управдом. И тут в голове Сони заискрился стишок: «В Загсе публики обилье. Идут люди хлопотать, чтобы скверные фамилии на красивые сменять. Голопупенко на Чацкий, Соплякова на Сафо…» Она уже хотела этот стишок произнести вслух. Но под суровым взглядом управдома слова застряли в глотке. Соня смотрит на управдома и вдруг начинает чувствовать к нему почти отвращение. Угрюмо говорит: «Я не была замужем и не разводилась. Просто сменила фамилию. Что? Нельзя?» 
Она хотела сказать, что вот и Каменев и Зиновьев сменили фамилии. И товарищ Сталин нынче не Джугашвили. Но упоминание имени товарища Сталина рядом с именами «врагов народа» показалось ей совсем уж ни в какие ворота. Тут ещё началось какое-то першение в горле.
 Может, это Небесный счетовод вовремя её надоумил промолчать. И она уже слышит почти доброжелательный голос управдома: «Конечно, можно. Это Ваше право». А он ещё хотел сказать, что нынче все евреи меняют фамилии. Но вспомнил, что семья Наума Исааковича Иоффе пользовалась уважением в доме. Да и друзья их семьи имели в городе серьёзные связи. Тут уж лучше от греха подальше. Вовремя заткнуть себе рот. Так что с пропиской Сони в родительской квартире всё уладилось. 
Однако Александр Александрович послал запрос в районный НКВД. Через пару недель пришёл ответ, что Поспелова Софья Наумовна ни по каким делам на сегодняшний день ни как свидетель, ни как подозреваемый не проходит. Но вскоре Александр Александрович спохватился, мол, не указал в своём запросе, а может и доносе — работа у него такая, что Софья Поспелова приехала из Ярославля, где проживала долгое время. Две ночи ворочался без сна. Жена даже раздражённо заметила: «И что, Александр, опять тебе в башку что-то втемяшилось? Спать не даёшь». Всё-таки умная женщина. Александр Александрович решил не будить зверя. Не хватало, чтоб и его самого начали проверять. Вот засветишься излишним усердием. А кто не без греха? И потом мать Софьи — врач в районной поликлинике. Приходится иной раз к ней обращаться. Годы ведь не молодые. Всякие болячки полезли. Эти резонные мысли совсем смирили Александра Александровича, и он сообщил жене, что надо бы показаться Анне Давыдовне. Мол, какая-то немочь одолела его. И жена его поддержала: «Сходи, конечно. Анна Давыдовна хороший врач».
А Соне ленинградские друзья названивали, сообщали адреса школ, где её ждут с нетерпением. «Так уж и с нетерпением», - Соня кривит свой красивый, чувственный рот, больше предназначенный для поцелуев, чем для язвительных гримас. «Не надо так о людях. Они стараются. А ты нос задираешь»,- с какой-то безотчётной покорностью произносит  Анна Давыдовна. Соне вдруг становится невыносимо жаль свою мать. Но не рассказывать же ей, чего стоят эти друзья. И какой у неё, Сони,  печальный опыт  Ярославской школы.
Впрочем, всё вроде складывалось благополучно, но на душе было неспокойно. Кто-то свыше предупреждал Соню, но она пока не понимала о чём. Но когда появилась утренняя тошнота и задержка месячных перевалила за три недели, Соня поняла, что пришла беда. Гинеколог сказал, что у неё беременность пять недель.
Соня судорожно посчитала дни, и уже не было сомнения, что ребёнок — старшего майора НКВД Свистунова. 
В тот же день Соня сообщила матери о своей беременности. «Какое счастье! Ваничкин ребёнок!», — радостно воскликнула Анна Давыдовна. Но, увидев потемневшее лицо дочери, испуганно спросила: «Что? Это не Ваня?» «Мама, не спрашивай меня ни о чём. Мне надо сделать аборт», — глухо проговорила Соня. «Доченька, но аборты запрещены», — Соня не слышит этих слов матери. «Подпольный аборт это же опасно», — повторяет Анна Давыдовна. «Мама, не пугай меня, — устало произносит Соня.— Я знаю, у тебя есть знакомые гинекологи, которые делают это». 
— Эта операция стоит очень дорого. Мне придётся заложить в ломбард папины золотые часы. И своё кольцо с рубином, — обречённо сообщает Анна Давыдовна.
— Вот этого делать не надо. У меня деньги есть. Поспелову платили хорошую зарплату, — в голосе дочери слышалась бесконечная усталость. 
— И всё-таки что с тобой случилось? — Анна Давыдовна с сомнением смотрит на дочь.
— Мама, не мучай меня. Прошу, не мучай! — с отчаянием произносит Соня. Мать обнимает дочь. Шепчет еле слышно: «Всё пройдёт, дорогая. Всё пройдёт».
Аборт дочери делала знакомая Анны Давыдовны гинеколог Семёнова. Началось сильное кровотечение. Соня временами теряла сознание. Анна Давыдовна переводила взгляд с бледного лица дочери на испуганное лицо гинеколога. И ей становилось страшно. А после того как она услышала от Семёновой: «Я сделала всё, что могла», Анна Давыдовна позвонила другу умершего мужа, Николаю Самсонову, у которого были серьёзные связи в медицинских верхах. Впрочем, не только в медицинских. Николай был вездесущ.  Уж очень не хотелось вовлекать ленинградских друзей в это дело. Ведь причастность к подпольному аборту могла закончиться для них печально. Другое дело, Семёнова — она рисковала за большие деньги. Анна Давыдовна только сказала в трубку: «Коля у нас беда». И Самсонов уже звонит в дверь. А через пару часов в комнате, где лежала Соня, сидел седовласый суровый старик, как его позже представил Николай — профессор Рихтер. Профессор попросил всех выйти. Николай обнял за плечи Анну Давыдовну, негромко произнёс: «Он творит чудеса». Гинеколог Семёнова тихо исчезла. Молча сидели в комнате. Прозвучал робкий звонок в дверь. Появилась Ольга, жена Николая. На цыпочках проследовала к дивану, где сидел её муж.
Наконец, из Сониной комнаты вышел профессор Рихтер. «Кровотечение остановлено. В случае рецидива звоните в любое время». Подал Анне Давыдовне бумажку с номером своего телефона. «Я Вам буду очень благодарна», — Анна Давыдовна обеими руками ухватилась за протянутую руку профессора. Рихтер сурово посмотрел на Самсонова. Такой же суровый взгляд брошен на Анну Давыдовну. Надменно кивнув, он покинул квартиру.
Анна Давыдовна испуганно оглянулась на Николая. Тот слегка улыбнулся: «Аня, всё нормально. И фраза: «буду, благодарна» всем понятна». Тут же заторопился: «Анечка, я побежал на службу. Оля останется с тобой».  «Конечно», — торопливо проговорила его жена.
— Да, — остановила Николая Анна Давыдовна, — мой гинеколог, которая не смогла справиться с кровотечением, что с ней будет? Рихтер кому-то доложит?
— Что ты, Аня! Если твой гинеколог засветится, тогда и тебе будет несладко. Так что забудь всё как страшный сон. И забудь имя своего гинеколога.
 «Да, забудешь её, если мы сидим в соседних кабинетах»,— подумала Анна Давыдовна.
— А Рихтер — человек неприкасаемый. Он ни перед кем не отчитывается, — слышит она голос Николая. И короткий его смешок, — только разве перед Господом Богом.
«Чего это Коля  о Господе Боге, — тоскливая мысль царапнула Анну Давыдовну, — он-то, Николай, наверняка знает, что у нас неприкасаемых нет. У него в этом деле богатый опыт. Около Жданова* всё время трётся». От этой мысли Анне Давыдовне стало нехорошо. Из всех друзей Николай — единственный близкий человек остался. А она так подумала о нём. Вот ведь после смерти мужа друзья как-то стали быстро забывать Анну Давыдовну. В первые дни после похорон шквал звонков был. А теперь, может и права Сонечка…
Соня лежала с закрытыми глазами. Анна Давыдовна наклонилась над дочерью. Прислушалась к её ровному дыханию. Облегчённо вздохнула. Порылась в шкафу. Достала золотые часы мужа, своё золотое кольцо с жемчугами и рубином.
— Оля, ты посидишь ещё. Я в ломбард, — крикнула она уже из коридора.
— Иди, иди, — услышала она ответ.
Денег из ломбарда не хватило. Приемщик ломбарда, явно ворюга, занизил цену почти вдвое. Видит, что у женщины безвыходное положение. Уверен, что выкупать свои драгоценности женщина не придёт. Он продаст часы и кольцо втридорога. В конверт для Рихтера пришлось добавить деньги из зарплаты. На жизнь хватит.
Деньги Анна Давыдовна передала Ольге. «Мне твой Коля сказал, какая сумма, возможно, понадобится», — проговорила она неуверенно. Ольга лишь кивнула головой. И уже в коридоре, надевая пальто, вдруг спросила: «А что с Сониным Иваном?» «Десять лет без права переписки»,— тяжело вздохнула Анна Давыдовна. 
В полумраке коридора она не увидела, как изменилось лицо подруги. Ольга схватила Анну Давыдовну за руку и с каким-то неподдельным ужасом проговорила: «Анечка, пойдём, пойдем на кухню. Надо поговорить».
— Оля, что ты меня пугаешь?— пытается улыбнуться Анна Давыдовна, усаживаясь на стул.
 И улыбка её тут же гаснет при виде потерянного лица Ольги.
— Что? Что ты хочешь мне сказать?— почти кричит она.
— Аня, «десять лет без права переписки» — формулировка приговора, который на деле означает расстрел. Потом сообщат, что умер в лагере через два-три года после ареста.
А на самом деле тут же расстреляли. — Ольга взглянула на помертвевшее лицо Анны Давыдовны, и ей стало страшно смотреть на неё. Собравшись с силами, Ольга проговорила, — бывали случаи, когда эта формулировка соответствовала действительности. Только ради Бога, ничего не говори дочери. 
Ольга ушла. Анна Давыдовна ещё долго сидела на кухне. Сил не было подняться. Непосильную ношу взвалила на неё Ольга своим откровеньем. Потом всё-таки встала, вошла в комнату дочери. Соня спала. 
Светлая улыбка бродила по её лицу. Была весна. Они с Иваном шли по набережной Волги. Иван обнимал её. Она смеялась, и счастью её не было границ.
На другой день Николай вернул конверт с деньгами, предназначенный для профессора Рихтера. Сказал, что профессор взял только небольшую сумму денег, которые пошли на дорогостоящие, дефицитные лекарства. Анна Давыдовна бросила конверт в ящик, где лежали раньше часы мужа. Завтра непременно побежит в ломбард выкупать свои драгоценности. Но это не радовало. Взглянув на скорбное лицо Анны Давыдовны, Николай воскликнул с каким-то безрассудным оптимизмом: «Анечка, вот мы решили проблемы твоей дочери. И дальше всё будет хорошо. Всё будет хорошо». И Анна Давыдовна вдруг поверила ему. Как верила до сих пор, что товарищ Сталин все делает правильно.