Леонид Подольский


 
В последние годы Виктор Михайлович Яблонский очень редко бывал в городе С. .  Всё время что-то мешало: симпозиумы, конференции, лекции, несколько лет он проработал за границей, да и отпуск лет десять как проводил исключительно в средиземноморских странах. Лишь сейчас приходилось  признаться себе, что главная причина заключалась не в занятости, а в обыкновенном эгоизме и черствости. Знал, что мама тяжело больна и что жить ей осталось недолго и все-таки из года в год откладывал поездку, все заботы о матери переложив на сестру. Теперь, когда мама умерла, так и не дождавшись любимого сына, – в последний раз Виктор Михайлович видел маму почти пять лет назад – откладывать поездку больше стало нельзя. Прямых билетов на самолет до города С. не оказалось, приходилось лететь через Минводы, а потом часа четыре пилить на автобусе. Случай словно специально избрал кружной путь, чтобы профессор Яблонский мог подумать о прошедшей жизни. Выделил время для раскаянья и скорби, как определил он сам.
Виктор Михайлович очень давно уехал из дома и с тех пор редко навещал родителей, особенно после того, как умер папа. Он многого достиг в этой жизни, стал профессором и довольно известным учёным, получил премию, собирался баллотироваться в Академию, но тут всё вместе со страной и с системой, которую он, как и отец, не любил с детства, но которая, как выяснилось, была относительно благосклонна к нему, полетело в тартарары. Одно время в девяностые, когда стало особенно плохо, Виктор Михайлович  попытался найти работу в Израиле, в Америке или в Европе, но оказалось, что постоянного места для него нет. Это в Союзе Яблонский считался восходящим светилом, за рубежом же наши генетики не слишком котировались. На несколько лет всё же, забыв на время об амбициях, Виктор Михайлович сумел устроиться в Европе. И мама очень гордилась им. Для неё сын всегда был предметом гордости, как в своё время муж. Когда сестра упрекала Виктора в эгоизме, мама, не раздумывая, защищала и оправдывала его. Родители всегда хотят видеть в детях только хорошее.
В самолёте Виктора Михайловича слегка лихорадило и в автобусе тоже, но он упорно заставлял себя думать о маме. Прокручивал в памяти один и тот же эпизод: вскоре после переезда в город С. Витя  далеко ушёл от дома и заблудился. В растерянности бродил он по улицам, временами ему казалось, что вот она, его улица, или дом представлялся похожим на тот, в котором жили, – и всякий раз обнаруживалось, что он ошибся. Витя начинал приходить в отчаяние, ему хотелось заплакать, начинало темнеть, когда вдруг он увидел маму: она шла навстречу. Мама искала его. Витя подбежал к ней, бросился на шею и стал целовать…
Через час примерно автобус сделал остановку. Профессор Яблонский вышел размять ноги и словно проснулся – почувствовал, что на Кавказе уже весна, солнце, не то, что в промозглой, холодной Москве – ласковое дыхание весны, ощущение заново нарождающейся жизни охватило его. Молодая грузинка, а может, черкешенка с ослепительной улыбкой торговала чурчхелами, вокруг нее прыгали голуби и воробьи – Виктор Михайлович купил чурчхелу и почувствовал, что мрачное его настроение проходит, печаль убегает, рассеивается, как, бывает, рассеивается от солнца  утром туман.
«А ведь жизнь прекрасна, - подумал Виктор Михайлович, - несмотря ни на что». Мысли его переменились, Яблонский стал вспоминать детство. Воспоминания были светлые, мама в них занимала совсем немного места…
… В город С. переехали,  когда Витя учился в третьем классе, в самом начале сентября. На Кавказе ещё стояло лето. Дом, который построил папа и в котором почти до конца, пока могла оставаться одна, жила мама, осиротевшего этого дома еще не существовало, его построят только следующим летом – родители сняли квартиру в старой части города, недалеко от остатков крепостной стены, возведенной казаками в екатерининские времена. Улица, где стоял дом, была проезжая: одной стороной она упиралась в рынок, другой уходила к вокзалу. Не успели войти, как на улице что-то загромыхало, послышались шум, топот, мальчишеские крики – все кинулись к окнам и увидели запряженного в арбу верблюда, на котором лихо восседал калмык в войлочной шляпе.
- Невероятная экзотика. Верблюды! - Пришел в восторг отец. -  Здесь степи встречаются с горами, Европа – с Азией, а в ясный день сверкает белой шапкой Казбек. В ковыльных степях тут кочевали скифы и печенеги, где-то неподалеку жили хазары-иудеи, проносились вихрем монголы и гунны. В этих краях еще лет сто назад абреки совершали набеги, а при закладке крепости откопали огромный каменный крест. Кто здесь жил раньше: греки, армяне, аланы? – По случайному стечению обстоятельств судьба явила азиатскую, степную экзотику лишь в самый первый день. Никогда больше верблюды в С. не появлялись. Зато тот год, пятьдесят пятый, оказался особо обильным на урожай винограда, от изобилия на рынке у Вити разбегались глаза. Кавказ казался землей обетованной, благодатной, особенно по сравнению с нищей, скудной, до конца не оправившейся после войны Белоруссией.
Жизнь была еще другая, неторопливая, время не летело скоростным экспрессом, и люди по вечерам не прятались за запертыми железными дверями. В то время папа любил беседовать со стариками, которые застали еще совсем другую жизнь. Старики рассказывали, что при царе рынок, казавшийся Вите огромным, был в несколько раз больше. Особенно же осенью, когда проводились ярмарки – все бывало заставлено телегами почти до самого вокзала и что нынешнее, с каждым годом заметно убывавшее изобилие ни в какое сравнение не шло с тем, что было прежде…
 
#
 
Виктор Михайлович стоически перенес похороны и поминки, почти как истукан, без чувств, испытывал лишь пустоту и страшную усталость – от шумных, малознакомых соседей, от неизвестно откуда взявшихся на похоронах детей, от не в меру бойких внучатых племянников и пустословных неумных речей, в которых сквозила фальшь, – лишь когда увидел маму в гробу, маленькую, исхудавшую, совсем не похожую на себя, что-то больно кольнуло его в сердце, и   из глаз выступили слезы: прежняя жизнь закончилась безвозвратно. Бесповоротно. Мама, словно пуповиной, привязывала Виктора Михайловича к прошлому, к городу С., но вот пуповина оборвалась…
«Пилигрим никогда не вернется, - некстати вспомнил Виктор Михайлович выдуманные им когда-то слова, - никогда»…
Он не стал оставаться у сестры в ее не слишком просторной, шумной квартире, решил погостить в осиротевшем пустом доме, родном, где прошло его школьное детство и где несколько лет никто уже не жил. В доме со скрипучими полами, давно не мытыми окнами, паутиной по углам и старой, разваливающейся мебелью. Со старинными, с инкрустацией и резьбой, немецкими трофейными часами, давно превращенными в комод. Когда Витя был маленьким, часы эти били каждый час, мешая спать по ночам, и папа полвека назад остановил их, сняв гири.
- Дом я хочу продать, - сказала сестра, дипломатично умолчав о деньгах. – Жить в нем некому, да и возни слишком много. Посмотри, в чулане оставались твои книги. 
- Хорошо, - согласился Виктор Михайлович. Он и сам собирался порыться в чулане. Сколько он помнил, там оставались раритеты – собрания сочинений вождей и пластинки с записями речей Сталина. То были не просто книги – реликты прошлого, с которым предстояло окончательно проститься.
Отоспавшись и позавтракав, профессор Яблонский открыл дверь – не в чулан, но в другую жизнь, ушедшую, потому что призраки тотчас обступили его. Среди старых, пропитанных древней пылью, из иной эпохи, безнадежно устаревших книг, Виктору Михайловичу открылись аккуратные подшивки газет, пожелтевших – от времени, пыли и, почудилось Яблонскому, от истекавшей с их страниц злобы, с почти непонятными, режущими ухо, вроде «тризонии»[1] словами. Вскоре Яблонскому стало казаться даже, что с ветхих страниц сочится кровь: одно за другим перед ним возникали «дела» - ленинградское[2], Сланского[3], врачей-отравителей[4], бесновался Жданов[5], громили безродных космополитов[6], злобные псевдонимы изливали яд на «кровавую собаку Ранковича»[7], всюду мерещились отщепенцы, ротозеи и враги. То казался мир «капричос»[8], шизофрении, Корейской войны – мания, через десяток лет во время Карибского кризиса едва не обернувшаяся ядерной катастрофой.  
Ощущение шизофрении усиливалось оттого, что на протяжении нескольких лет подряд газеты на многих страницах печатали поздравления к семидесятилетию Сталина. Колхоз за колхозом, совхоз за совхозом, районы и области, стараясь перещеголять друг друга, давали невероятные обязательства: увеличить за год поголовье скота, производство мяса и молока сразу в несколько раз. Обязательства были совершенно сюрреалистические и, однако, по всей стране проходили собрания и митинги, выступали рядовые колхозники, передовики, рабочие, поэты, писатели, ученые и деятели искусства, секретари райкомов и обкомов, депутаты – и все принимали обязательства и писали телеграммы вождю, газеты непрерывно сообщали об успехах и достижениях, которых не было и не могло быть, и громко славили победителей. 
Но ещё больший сюрреализм заключался в том, что, читая газеты изо дня в день и слушая радио, невозможно было не поверить в то, что они писали и говорили, не поверить в достижения передовиков, чьи фотографии печатались тут же, невозможно было не поверить их простым и искренним словам, в их величайшую любовь к вождю, сильнее, чем к собственным детям, допустить мысль, что всё, что писалось в газетах, – величайший в истории блеф, настолько грандиозный и невероятный, что обыкновенный человек просто не мог бы поверить – не хватало никакого воображения, - что всё это неправда. Или правда, но тщательно перемешанная с ложью. Но и те, кто писали, кто создавал эту ложь, они тоже начинали верить. 
Ложь и вера, как и сумасшествие, – вещи заразные. Тут действовали иные законы, не те, что в обыденной жизни, – законы массового внушения, гипноза. В этой великой лжи было что-то религиозное, космическое, и цели у неё были совершенно грандиозные – те, кто породили, вырастили, раздували и лелеяли эту ложь, полу- или четверть правду, являлись величайшими в истории манипуляторами. Они знали, что если со всех сторон, из всех рупоров на чёрное десять раз, или двадцать, или пятьдесят, или сто сказать «белое», большинство людей поверят, что так оно и есть. В этом и состоял тоталитаризм. 
Да, это была такая огромная, такая могучая ложь, что усомниться в ней было нельзя. Даже сейчас, хотя с прошлого давно был сброшен покров и профессор Яблонский всё знал, читая газеты, он начинал верить… поддаваться гипнозу… ощущал почти физически, как газетная ложь  обволакивает мозг, и лишь усилием воли сбрасывал оцепенение. Да, это была страшная смесь, адская – правды и лжи… Каково же было современникам? Подвергшиеся массовой обработке, оболваненные, кроме самых умных и самых устойчивых психологически, единиц, не могли не поддаться гипнозу, не заразиться ложной верой. Именно поэтому умных, устойчивых к внушению уничтожали. Выводили особую породу людей: слеповерующих. То была великая, величайшая, жесточайшая селекция. По существу, вся сталинская гигантская пирамида – обыкновенная тоталитарная секта.
Только теперь, перенесшись мысленно в прошлое, профессор Яблонский начинал понимать, что непрерывная, длиной в несколько лет компания притворной, а может, и настоящей любви к Сталину, беспримерной веры не меньше, чем в Бога, когда миллионы людей в нищей, голодной колхозной деревне, ограбленной по Его приказу, не для себя, но для Него обещали совершить чудо и,  быть может, верили в это чудо – что  э т о    б е з у м и е   не было просто очередной компанией, просто организованной ложью, обыкновенным пресмыкательством – нет, это был величайший  обман, беспримерный, геббельсовский,  такой беспримерный, за гранью, что в него нельзя было не поверить.   С о ц и а л ь н ы й   г и п н о з .  Глубочайшая, массовая психологическая обработка. У этого гипноза имелось только одно слабое место: он не был рассчитан на длительное испытание временем. Гипноз ослабевал, едва ослабевала психологическая обработка. И ещё: гипноз невозможен был без страха. 
«Увы, – подумал Яблонский, –  как может заболеть психически отдельный человек, так может заболеть и целое общество. И болезнь эта отпечатывается в генах».
Странно, однако, что ложь эта, величайшая, почти сразу всеми была забыта и что, едва разоблачив культ, тут же принялись строить новые, столь же грандиозные и несбыточные планы. И все повторилось почти точь-в-точь. Воистину, трагедия чуть ли не всегда повторяется фарсом…
Виктор Михайлович закрыл глаза. Сюрреалистические газетные картины заставили вспомнить другое, похожее – из собственного детства. Произошло это классе в шестом, история, в сущности, мелкая и глупая, если разобраться, пустячная, если бы не   м е с т о   и    в р е м я .  Тогда же она вполне могла закончиться катастрофой.
Сталин к тому времени лет шесть как умер, состоялся двадцатый съезд, у власти находился Хрущев – вот он и выдумал новый странный фарс. На сей раз фарс, потому что новому факиру не верили, смеялись:    д о г н а т ь   и   п е р е г н а т ь   А м е р и к у   п о    п р о и з в о д с т в у  м я с а ,   м о л о к а   и  м а с л а    казалось смешно. Вскоре Витя слышал, как отец тихо шептал маме: «Никита – колхозный вождь. Колхозники должны быть ему благодарны. Паспорта вернул, отменил сталинское крепостное право. Но и у него ничего не получится. Стимулов-то он не придумал. Личное хозяйство по-прежнему под запретом. А крестьянин – индивидуалист. Хозяйчик. Ещё Ленин говорил. Против их фермера наш колхозник ничто». А Коля Иванов, одноклассник, нарисовал как-то бегущего Буратино. Длинным носом тот упирался в лужу. И приписал: «догоняет Америку».
Вот примерно в то время и врезалась в Витину жизнь Вилена Александровна, историчка, женщина резкая, властная, грубая, бессменный парторг школы, она сама рассказывала, что Вилена – не настоящее её имя, а комсомольское, советское,  её боялись и недолюбливали, сам директор обычно пасовал перед ней, потому что директора в школе постоянно менялись, а она всегда оставалась на своем посту. У неё и прозвище было соответствующее:      Б о л ь ш е в и ч к а,  хотя, если разобраться, походила она не на ленинскую, из фильмов, комиссаршу в тужурке, а на бесцветную мымру с химической завивкой,на которую,казалось, хоть бирку вешай, как на казённую мебель, настолько лишена была всякой индивидуальности, –  правильная,   партийная, скучная,    ни слова в сторону, к тому же жена секретаря сельского райкома. Вот она-то и стала рассказывать об очередном пленуме. Пленум ЦК как раз посвящён был животноводству, вот этому самому:   д о г н а т ь   и   п е р е г н а т ь   США . Не столько о себе думали, а   в ы з о в   б р о с и т ь .   Д о к а з а ть.  «Подсунуть ежа в штаны»[9]. Видно, комплексы были сильные. Зависть точила и злоба.   
Пока Витя слушал Вилену, – не столько об увеличении производства мяса пеклась, сколько   и х   ругала Большевичка, империалистов, на их головы революцию кликала, Маркса призывала, и громы, и молнии, – в голове у Вити все больше разрастались сомнения. Не может корова произвести больше одного теленка в год. И кормов нет. И для молока наши бурёнки низкопородные. А значит, никакой скачок невозможен. Никакой семимильный шаг. Да если б возможен был, что же раньше мешало? Нет, сельское хозяйство требует постоянства, терпения и труда, а не пленумов ЦК… чтоб по щучьему велению, по чьему-то там хотению… и Маркс с Лениным тут совсем ни при чём. Не в первый раз заврался Никита… И тут же Витину голову посетила блистательная, показалось ему, мысль: нужно развивать птицеводство. Вот, собственно, и вся крамола, потому что, когда Вилена Александровна закончила, Витя поднял руку. 
- Я думаю, это неправильный путь, - гордясь своим открытием, произнёс он. – Корова может отелиться лишь раз в год. А значит, быстро обогнать Америку не удастся. К тому же и они тоже будут наращивать поголовье. Коровки, они несознательные, беспартийные. Им всё равно, где телиться: в Советском Союзе или в Америке, им бы корма посочнее. Мне кажется, нужно сделать ставку на птицеводство… - Витя ещё продолжал свою речь, с самоуверенностью дилетанта ожидая одобрения и восторгов, когда Вилена разразилась адским криком. 
- Ты что, Яблонский, из пионеров захотел вылететь? Так мы с тебя быстро галстук снимем. Умнее всех, думаешь? Умнее партии? Завтра же с родителями к директору школы! Он ещё издевается… Отца в райком вызовем, из партии исключим, а то сын больно умный. Яблоко от яблони далеко не падает. В партбюро заседает в институте… Оппортунисты… Антисоветчики… Космополиты… Мало   в а с   били… Мы обязательно выясним, что у тебя говорят дома… чем дышат… не спрячетесь… Не будете насмехаться… - она кричала долго, очень долго. И сорок с лишним лет спустя Виктор Михайлович все ещё слышал крик Большевички, и в голове у него что-то начинало пульсировать и холодеть от этого её крика. Тогда же он очень сильно испугался. Не столько крика – крик проникал в него, от крика делалось плохо, тошнило, но ещё больше Витя испугался последствий…
Как раз накануне они с папой ходили гулять в парк. Папа остановился у стенда с газетой «Правда», но Вите газета показалась очень неинтересной, скучной, и он потянул отца за руку:
- Папа, в «Правде» одна ерунда, пошли…
Мужчина, что стоял рядом  и тоже читал, странно посмотрел на Витю, но ничего не сказал, папа же торопливо схватил его за руку и быстро отвёл прочь. Отойдя на почтительное расстояние, отец принялся то ли ругать, то ли объяснять:
- За такие слова при Сталине могли выслать всю семью. Никогда не знаешь, кто стоит рядом. Нельзя так говорить, опасно. Никогда. Ни про одну газету. А про «Правду» особенно. «Правда» – это голос партии. Ты понял?
Вите пришлось поклясться, что понял, что партия никогда и ни в чем не может ошибаться. И сейчас он перепугался… Он оказался против партии…
После урока одноклассники вместо того, чтобы посочувствовать, подняли Витю на смех. 
- Решил на гусе-лебеде въехать в коммунизм? – С издёвкой спросил Валера Коровьев. -  Представь, сколько потребуется гусей и уток вместо одной коровы. Да и водоплавающие они. Где станут плавать? Прудов-то ведь мало. И корма нет. И вообще, тебе что, больше всех нужно? 
Но Витя, хоть и испугался, глубоко уверен был в своей правоте. Он знал: чтобы догнать Америку, нужно развивать птицеводство.
По счастью, организм пришёл Вите на выручку, он заболел, температура поднялась до тридцати девяти, так что в школу на следующий день пошёл один папа. Прежде чем идти, накануне вечером он зашел к райкомовскому знакомому Гармашу, бывшему директору совхоза, и долго с тем разговаривал, проясняя обстановку, а потом передавал их разговор маме. Родители думали, что Витя спит, а потому разговаривали в соседней комнате довольно громко.
- Чёрт знает, что происходит, - говорил громким шёпотом отец. – Наш Лебедев решил выделиться. Подражает до мелочей Никите. Матерится по селектору на весь край. С ума сходит. Знаешь, что они делают? Заставляют колхозников сдавать скот с личных подворий, по соседним областям рыщут, скупают молоко и мясо у населения, по нескольку раз сдают, добрались и до колхозного стада. Видно, решил получить героя соцтруда или назначение в Москву. А там хоть трава не расти. На весь край нашёлся один смелый председатель, который отказался резать скот. Так его поставили перед выбором: режь или партбилет на стол. Муж этой Вилены, исторички, среди первых застрельщиков. Подхалимничает перед Лебедевым, проценты выдаёт, видно, рассчитывает попасть в крайком.
- А Никита что, не знает ничего? – спросила мама.
- Самое странное, что Москва поддерживает. Давит. Давай, давай… Не знаю, знает ли Никита. Но недалёкий человек. Романтик-волюнтарист. Сам не понимает, какой он сталинист. На сталинском страхе едет и погоняет. Помнишь?  «Это вы, профессора, думаете так, а мы, большевики, считаем иначе»[10]. Это у них общее, родовое: командно-волевой стиль… Ты же его видела, Никиту… - Хрущёв приезжал недавно награждать край, выступал на стадионе.Был он пьян и удивительно, на редкость, косноязычен, сплошные «э» и «мэ», люди долго вспоминали и плевались. Ни один враг не смог бы придумать лучшую агитацию против власти. По радио потом транслировали другую речь, на партийном активе, до выпивки, по бумажке…
Витя не знал, о чём отец разговаривал на следующий день с Виленой Александровной и с директором школы. Но домой папа вернулся в хорошем настроении.
- Редкостная стерва, - сообщил он. – Будь с ней очень осторожным. В своё время доносы писала при Сталине, сажала людей, - позже Витя узнал, что прежде, чем идти в школу, папа попросил позвонить в райком секретаря парткома института, с которым состоял в приятельских отношениях, а из райкома – там хорошо знали Вилену – позвонили в школу и посоветовали не раздувать дело. Профессор Яблонский, Витин отец, лечил крайкомовских, и никто, кроме Вилены,   не жаждал затевать новое «дело врачей». Да и повод казался слишком мелким.
У Вити с Виленой Александровной с тех пор шла хотя и молчаливая, но изнурительная холодная война. Большевичка больше не кричала, демонстративно старалась не замечать, лишь изредка задавала каверзные вопросы, и Витя старался избегать споров, но тихое напряжение сохранялось, словно электрическое поле было между ними. Иногда Витя ловил на себе её подозрительные, колючие, злые взгляды, он был уверен, что Вилена его ненавидит и, скорее всего, ненавидела ещё до этого случая, и в душе он платил ей тем же. К тому же, хотя Витя лучше всех знал историю, Вилена почти всегда ставила ему четвёрки, а бывало и тройки. Мол, историю мало знать, надо верить в торжество великих идеалов, а он, Витя, человек без твёрдых убеждений или с мелкобуржуазными взглядами. Закончилось тем, что из-за этой необъявленной войны Витя с родителями стали подумывать сменить школу. От греха и от Вилены подальше.
Не только шестиклассник Витя, но и подавляющее, огромное большинство других людей, взрослых, лишь смутно догадывались, как работает могущественная партийно-государственная машина, похожая на огромный черный ящик. Не понимали кто, почему и зачем изобретает разные политические компании, нередко доводя их до абсурда, составляет планы, доклады и речи, согласовывает каждое слово. Какие  т а м   существуют негласные правила, группировки, кто и с кем   т а м    враждует и кто кого поддерживает, отчего и как принимаются те, а не иные решения и какое всё это имеет отношение к марксизму. Сам ли первый секретарь выдумывает, или ему подсказывают, просчитывают, прогнозируют будущее, или выдвигают голые лозунги, думают о последствиях собственных начинаний или пекутся о корысти, и в чём состоит эта корысть. Собираются выполнять, или цинично надеются, что время всё спишет? Когда Хрущёв провозгласил очередной лозунг: «догнать и перегнать США по производству мяса, молока и масла», люди  смеялись, не очень даже скрываясь , потому что Хрущёв, как выразился папа, «развязал языки», и когда Никита Сергеевич обещал, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме» - выходило примерно в 1980-м году – и когда дополнял формулировку Ленина, что «коммунизм – это советская власть плюс электрификация всего народного хозяйства» своей химизацией, все предполагали, что это пустые слова. Экспромты многоречивого первого. Никто не знал толком, что такое коммунизм. На самом же деле тотчас бросались планировать, разрабатывать государственные программы, спускать директивы, писать передовицы. Вслед за высшей властью приходило в движение руководство среднего и низшего звеньев, все стремились отличиться – собирали собрания, воодушевляли, мобилизовывали, выдвигали встречные инициативы и планы, демонстрировали энтузиазм, одним словом, неуклюжие партийно-государственные механизмы начинали вращаться – при Сталине, обильно смазанные кровью, подгоняемые страхом, относительно быстро, но с каждым годом все натужней и медленней. Чем больше номенклатура суетилась, выслуживалась, урывала должности и награды, тем конечный результат оказывался меньше похож на задуманный изначально. Так и в данном случае: стоило только Хрущёву бросить лозунг «обогнать США», тотчас началась суета, начальники разных уровней бездумно бросились исполнять. Выслуживаться. Демонстрировать рвение. Увы, они не могли изменить ни природу коров, ни советской власти, не могли дать свободу крестьянину, да никакой свободы и не было в их партийных головах. Их метод уже много лет состоял в том, чтобы  в ы ж а т ь из крестьянина, в ы р в а т ь, з а с т а в и т ь,  в о о д у ш е в и т ь  -  вот только измученные крестьяне не воодушевлялись, устали от шараханий и директив; результат, между тем, требовался немедленный. Партия требовала. Хрущёв не хотел ждать. И тогда партийная номенклатура пошла тем единственным путем, которым всегда шла:   стала крестьян   п р и н у ж д а т ь.   Время, впрочем, уже не прежнее было, промежуточное. Не только принуждали, но и   очки втирали.   Но это позже придумали втирать очки легко и удобно, без лишних усилий,   на бумаге,    хотя, вероятно, и тогда тоже, но больше похоже было на продразвёрстку. Стали заставлять колхозников сдавать своё молоко и масло, а главное, резать скот. Плюс, как всегда, соревнование, социалистическое. Секретари обкомов и крайкомов спешили выслужиться перед Москвой. Впрочем, и Москва давила встречно… Начались рапорты, а вслед за рапортами – раздача орденов. Советский Союз действительно догонял Америку. Но, понятно, чем больше рапортов и успехов, тем меньше оставалось скота. И, ясное дело, не могла долго виться верёвочка. Через год мясо исчезло с прилавков. И даже с хлебом начались перебои. В Куйбышеве[11], рассказывали, в Хрущева кидали спрятанные в букетах камни…
…Очень скоро настанет время отвечать. Хрущева подсидят позже, обвинят в волюнтаризме – через несколько лет после профессора Яблонского, Витиного отца, который все понимал и ни минуты не заблуждался, хотя вынужденно состоял в партии, - пока же партия призвала к ответу особенно отличившихся руководителей. Тогда Витя и услышал, как отец тихо говорил маме: «В Рязани Ларионов, первый секретарь, застрелился. Вырезал скот, дал триста процентов, получил орден, а потом застрелился». И Лебедева, первого секретаря крайкома, тоже сняли – за двести пятьдесят процентов. Не его одного, много нашлось виноватых, много полетело голов…
Когда провал стал очевиден, в Москве собрали очередной пленум. Решили последовать совету, который года за два до того, в шестом классе, дал Витя: развивать птицеводство. О, как Витя торжествовал. В каком пребывал диком восторге. Ведь он давно сообразил то, до чего так долго не могли додуматься кремлевские мудрецы с высот своей непобедимой теории. А всего-то и требовалось элементарно подумать. И в классе смеялись. Но главное, Вилена Александровна. Слюной брызгала, орала, злобствовала, обвиняла, что он против партии, выскочка, родителей хотела вызвать в райком, исключить из партии… стерва так стерва, сталинская закваска, а оказалось, что антипартийная группа[12] - это она сама. Теперь выходило, что именно Вилена против партии.  И это её муж велел резать скот, как когда-то кулаки. Вредительствовал. Недаром Вилену недавно переизбрали и она уже не вечный секретарь… И с центральной доски почета, что в парке, сняли Большевичку. А Витя с ребятами танцевали, увидев, что Вилены там больше нет.
- Пленум ЦК, пленум ЦК, наконец-то додумались, - от радости всё пело в Вите, так здорово пело, громко, что он плясал; плясал и стишки сочинял, дурацкие, наверное, стишки, верлибром, к слову «партия» рифмы не подбирались, разве что «братия», но «братия» звучало двусмысленно, с подковыркой, вроде «шатия-братия» или «банда», да и к ЦК тоже  рифм не было, кроме «намять бока» - это, понятно, врагам и догматикам, вроде Вилены. «Догматикам» и «фанатикам», - придумал Витя. Так пел и плясал он – громко и весело, что мама, придя домой, поинтересовалась, всё ли с ним в порядке.
- Всё, всё, - заверил Витя. – Пленум ЦК, пленум ЦК, Вилене намнём бока. Фанатикам и догматикам покажем политграмматику, - фальшиво запел он. – Теперь я покажу ей Кузькину мать[13]. Против партии не попрёт. Партия – это святое, - от радости Витю впервые в жизни переполняли тёплые чувства к партии. К этой не очень понятной шатии-братии, абстрактной, безгласной, покорной, но вместе с тем и бесконечно могучей, непогрешимой многоголовой силе, в верности которой клялись и в которой состояли совершенно разные люди: сосед-выпивоха Василий Иванович, бывший  энкавэдэшник Перфильев, донашивавший старые галифе и писавший во все инстанции жалобы и доносы, грозный прокурор Громов, которого боялись и перед которым заискивали, засудивший недавно тихого, доброго с виду партийца Вареника, начальника краевой кооперации, и мама с папой, совсем не любившим эту самую партию, в которую много лет стоял в очереди, ожидая лимита, папин приятель, интеллигентнейший, со старорежимной бородкой, профессор Бреславский. Но Бреславского никак не брали, чтобы не нарушить пропорцию между рабочими и прослойкой.
О, конечно, не мог Витя отказать себе в удовольствии. Настал его час куража, час мести, сладостной и игривой. Час возмездия Вилене. Час торжества. «Зуб за зуб и око за око», - беззвучно пропел он, поднял руку и встал. «Суд идёт», - хотелось сказать ему. И замер урок истории, и Вилена замерла, заморгала злыми глазами, будто перед ней рок.
- Помните, Вилена Александровна? – Элегически спросил он. – Помните, как обзывали меня врагом партии? Что говорили, когда я сказал, что нужно развивать птицеводство? Вы, конечно, читали решения пленума? Получается, что партия за меня, что я ещё раньше партии. А вы, выходит, подходили с антипартийных, с антиленинских позиций. С позиций слепого догматизма…
Словно вихрь приподнял Виктора над землей и не восьмой «А» оказался перед ним, и не Вилена, а разверзлась земля. От волнения Витя перестал  ориентироваться во времени и в пространстве… В разверзшейся холодной, пустынной земле мелькнули болота, тайга, лесоповал, охранники с собаками… Сосед-грек не так давно   вернулся с того света, из лагерей… Витя не знал ни имя его, ни отчество, только, что грек, из бывших коммунистов, муж медсестры, что ждала его, как жены ждали декабристов, реабилитированный. Пятнадцать лет отпахал – за этот самый догматизм. За троцкизм и догматизм… Сидя на завалинке и посасывая мундштук, рано постаревший седой человек рассказывал соседям о лагерном житье-бытье…
- Пленум ЦК, - вспомнил Витя. – Пленум ЦК, - повторил он, теряя мысль и оттого теряясь. Витя ожидал, что Вилена сейчас закричит, разразится проклятиями и бранью, выгонит с урока. Тем более этого ожидал, что всё последнее время Большевичка ходила взвинченная и злая и чуть что начинала кричать, напоминая раненую, но по-прежнему опасную и злобную тигрицу, но вместо крика Вилена затравленно смотрела на Витю. Показалось даже, что она плачет, взгляд был такой, словно Бирнамский лес[14] двинулся на неё. А дальше произошло и вовсе невероятное: Вилена уронила классный журнал и почти бегом вылетела из класса. Вот тут только Витя пришёл в себя и устало опустился на парту.
- Чудо изгнания бесов, - ломающимся баском прокричал с последней парты  Валера Повидерный.
- Зачем ты её довел? – С упрёком спросил у Вити Валера Коровьев. – Не видел, что ли, что она в последнее время сама не своя. У неё мужа сняли с работы.
- Так ей и надо, - возразил Повидерный. – Не всё коту масленица.
Класс разделился. Одни осуждали Яблонского, другие, напротив, поддерживали его. Сам же Витя со страхом думал о том, что Вилена сейчас вернётся, возможно, с директором школы. Ее неожиданное бегство не предвещало ничего хорошего. Ясно было, что Большевичка отомстит. Витя не сомневался, что его ожидают крупные неприятности и втайне раскаивался в своей смелости. Но в то же время испытывал гордость оттого, что отомстил Большевичке.
Вопреки ожиданиям Вилена не вернулась. Ни в тот день, ни на следующий, никогда, и никому из учителей, вероятно, ничего не сказала. Не до того было, потому что на следующий день стало известно, что муж Вилены, бывший райкомовский секретарь, застрелился. Через день, рассказывали, его персональное дело по уничтожению колхозного стада собирались рассматривать на бюро крайкома: исключать из партии, отбирать ордена и возбуждать уголовное дело. Хозяин-то новый уже был, железной метлой выметал лебедевские кадры – и он, то есть муж Виленин, говорили, дрянь-человек, из на всё готовых, колебавшихся вместе с линией партии, не стал ждать, напился пьяный, пиджак свой надел торжественный с орденами, среди них и новенький орден Ленина, полученный за перевыполнение плана мясозаготовок, и пустил себе пулю в висок.
 – Проигрался в партийную рулетку, - сказал отец. 
Времена ещё были старые, суровые, хоть и не сталинские, хоронили Вилениного мужа тихо, почти тайно. А Вилена исчезла. Вроде долго болела, а потом уехала в другой город. Витю, впрочем, это не очень интересовало. Главное, не стало нужно переходить в другую школу. Лишь не так давно, в девяностые уже, когда по телевидению показывали съезд ниноандреевских коммунистов[15], одна из старушек показалась Виктору Михайловичу смутно знакомой. Но разглядеть как следует он не успел. Да и едва ли смог бы точно опознать после стольких лет.
#
 
Виктор Михайлович не знал, что делать со старыми подшивками газет. Везти их с собой в Москву невозможно, да и зачем? Что станет он с ними делать – разве что показывать знакомым? – но, главное, где хранить? Но и сжечь – не поднималась рука. Это было прошлое, не такое далёкое ещё, но тёмное, страшное, забывать о котором нельзя, потому что прошлое не умирает бесследно, а незаметно, по капле, перетекает в сегодняшний день.
Виктор Михайлович считал себя атеистом, не верил ни в каких призраков, однако сейчас ему стало казаться, что он разворошил старое осиное гнездо, где много лет дремали именно призраки: кроме пожелтевших от времени газет, в чулане оказались собрания сочинений Ленина и Сталина, «Краткий курс», тома истории с перечёркнутыми, замазанными чернилами лицами[16] и ещё какие-то партийные книжки. В своей квартире, даже если бы имелось свободное место, он не стал бы хранить эту раритетную рухлядь. Старые газеты и книги вызывали у него смутное беспокойство, порой казалось, вопреки всякой логике, что на их страницах могут ожить привидения. Недаром ночью Виктор Михайлович плохо спал, словно поток времени отнёс его назад,  в прошлое, которое он не застал или не помнил, – во сне он видел призраков, кричавших: «Смерть им! Смерть предателям! Смерть космополитам!». Люди размахивали руками, лица их были искажены ненавистью и злобой и, показалось профессору Яблонскому, злоба их была направлена против него. Судя по всему, ему приснилось собрание в институте, одно из тех, о которых Виктор Михайлович прочёл накануне. А утром профессор Яблонский обнаружил, что дверь в чулан распахнута и оттуда доносятся странные, похожие на писк звуки. Он заглянул в чулан, но там никого не было, лишь книги стояли на полках, зато за спиной у профессора Яблонского мелькнула чья-то тень, и на мгновение, отключившись и похолодев, Виктор Михайлович вообразил, будто сам генералиссимус, слегка прищурившись, смотрит на него сквозь оконное стекло. 
- «Нервы, - подумал Виктор Михайлович. – Нервы совсем расстроились. Мама… папа… эти газеты, дело врачей… Вроде поезда уже готовили… - папа когда-то рассказывал, что в доме на всякий случай многие годы лежал мешочек сухарей…
…Виктор Михайлович набрал номер краевой библиотеки. 
 - Сталин убил моего отца, - услышал он в ответ немолодой женский голос. – В 52-м, перед самой своей смертью. 
- Извините, я не сталинист, - заверил Яблонский. – Но тут такая фантасмагория…Жалко выбрасывать. Ведь все может начаться сначала.
- Да, может, - голос женщины стал мягче. – Люди, кажется, все забыли. Настоящие второгодники. А старые газеты у нас есть. И собрание сочинений Сталина тоже. Хотя, если вдуматься, людоед. Но приносите. Сталин, знаете, в последнее время очень востребован. Не к добру…