Ника Черкашина

Рассказ
1.
Если вы никогда не были в Италии, а душа ваша жаждет знойного лета и неописуемой красоты, закройте глаза и вслух или мысленно несколько раз произнесите: «Сорренто, Сорр-ренто...» - и прислушайтесь… Вы вдруг увидите себя, сидящим под отвесной скалой на горячем берегу синего и бескрайнего моря. Солнце будет играть в каждой волне, и гнать их все к вашим ногам. И, главное, вы услышите пьянящую музыку, которая будет звучать отовсюду – с неба, с рыбацких лодок и из морских глубин, с вершины скалы, где со времен императора Тиберия, а может и со времен сотворения мира, прилепился этот, утопающий в цветах, райский городок Сорренто. В этом волшебном Сорренто музыка звучит всегда. Потому что вся эта неземная красота и есть музыка. Но раз она есть там, она должна быть везде и всюду - в любой точке пространства. Потому что все на свете создано и дышит музыкой и любовью… Нужно только прислушаться….
2.
Бабушка с мамой вернулись из эвакуации в совершенно разрушенный Днепропетровск в ноябре 1943 года - через месяц после его освобождения от фашистов. На весь семи километровый проспект Карла Маркса от чужих и своих бомбежек уцелело только семь домов . Проспект тянулся от разбитого вокзала через весь город, поднимаясь вверх на вершину самого высокого холма, с которого был виден Днепр и восходящее солнце,.. Солнце, поднимаясь из студеных днепровских вод, входило в город, и словно играло с кем-то невидимым в прятки - то пряталось в развалинах, то слепило, заливая пожаром острые осколки разбитых оконных стекол,торчавших между грудами камней или в еще не рухнувших стенах.....
Дом, в котором до войны жила бабушка, ржавел скелетом, между кронами расхристанных и покалеченных акаций. Не лучше была картина и на близлежащих улицах. Жить практически было негде. Бабушка с вещами и четырехлетней мамой пришла в военную комендатуру. Там к семье военнослужащего отнеслись с пониманием и приютили в какой-то каптерке.
Через месяц их поселили в уцелевшем доме на улице Харьковской. Этот трехэтажный дом, второй от главного проспекта, и сейчас там стоит. Но тогда в нем было два этажа. Первый этаж - не жилой. Все окна были заколочены крест-накрест досками, и что находилось внутри, никто не знал. На втором этаже было восемь комнат. Все восемь выходили с двух сторон в один общий коридор. Каждая комната была узкой и длинной с одним окном в торце. Жильцы окрестили и свое индивидуальное и общее жилье «трамвай». В конце Г- образного коридора располагалась одна на всех ванная, один туалет и общая кухня с тремя столиками и примусом на каждом. Остальные готовили у себя в комнатах.
Бабушке с мамой места в кухне не досталось. Зато достался первый «трамвай» слева от входа. Звонки наружу были выведены только из трех квартир, где жили юрист Кенис, акушерка роддома и прыщавый молодой человек – какой-то полу - ответственный служащий. Очень «ответственных» - в эту коммуналку не заселяли. В остальные квартиры и жильцы, и гости попадали, постучав в массивную входную дверь ногой или бронзовым кольцом, оставшимся на ней с дореволюционных времен и выкрашенным в советское время черной краской.
Дверь всегда закрывалась и спасала от шаставших по городу мародеров. И хотя к бабушке и одинокой соседке напротив практически никто, кроме почтальона, не приходил, им, живущим рядом с входной дверью, приходилось почти все время днем и ночью кому-то открывать. «Но это все-таки лучше,- говорила бабушка Марфа, - чем целый месяц трястись в поезде или перебиваться без света в холодной каптерке».
...Из всех соседей бабушка и мама чаще всего вспоминали Марию и ее четверых детей... Говорили, будто Мария родила их от разных мужчин, но все они были по отчеству Яковлевичи. В доме Марию называли по-разному. Кто величал ее «Марьям», кто кликал Марусей или Машей, а кто и просто Мурой. Она отзывалась на все. Никто не знал, даже участковый, приходивший, как тогда выражались, «трусить самогон», какой национальности Мария. Она была похожа одновременно на итальянку, цыганку, армянку или еврейку. Собственно, в то время национальность, по словам бабушки, никого не разделяла и не интересовала. Трудное время и желание, во что бы то ни стало выжить, сдружило всех. Скандалы и ежедневные стычки случались только из-за ванны, туалета или детских шалостей.
Мальчишки запомнились тем, что без конца запирались в ванной или крутились на кухне, когда там кто-то из соседей что-то готовил. Их имена бабушка долго не могла запомнить, так как они все были на букву «А»: Абрам, Артур, Арсен и Артем. Самым младшим был двухлетний Артемчик. Старшим был Артур – ему всем коридором отмечали семь лет той же осенью. Приглашены были на его день рождения и бабушка с мамой.
- Вот, мальчики,- усадила Мария маму между сыновьями, - и появилась у вас сестренка. Ее имя, как и у вас, на «А» - Александра или просто Аля... Сколько я ни старалась, вылетали из меня одни мальчишки. Так что, смотрите – кто обидит – голову оторву и на пирожки помелю!
...Когда кто-то из обидевших ее мальчишек долго не появлялся в коридоре, мама страшно боялась, что тетя Мария уже помолола его на пирожки. А пирожки на продажу Мария пекла каждый день и обязательно угощала маму. Та, боязливо принимая пирожок, спрашивала:
- А тут нет Арсена?
Мария прижимала мамину голову к своему животу, обтянутому вкусно пахнущим фартуком, гладила ее по худенькой спинке и смеялась:
- Ах, вот почему он сегодня тише воды, ниже травы, и из комнаты - ни ногой?! Ешь, не бойся - в сегодняшних его еще нет. Но. если не извинится, завтра я его точно оприходую!
Днем Мария торговала на толчке в тупике восьмого трамвая, а вечерами или рано утром пекла свои пирожки с буряком, картошкой или капустой... Если ее ловили с пирогами, она продавала ватные валенки, то есть «бурки». Ловили с бурками, она переключалась снова на пирожки или на самогон. Правда, самогон Мария варила при любом раскладе прямо в общей кухне. Все ее мальчишки часто были заняты делом – мыли в общей ванне белые сахарные буряки, из которых мать гнала самогон. Из-за дурного запаха и вечно занятой ванны с Марией время от времени ругалась акушерка городского роддома Нюша, обитавшая у самой кухни. От нее часто выходили молодые, прилично одетые женщины и прикрывали белоснежными платочками свои носы. Иногда Нюша, будучи уверенной, что Марии нет дома, выходила в коридор и громко возмущалась:
- Ф-у-у! Опять приличным людям нечем дышать! И когда этот самогонный вертеп прекратится?! Все, моему терпению пришел конец - завтра же утром иду в милицию!
- Попробуй только, – неожиданно выходила из своего переполненного «трамвая» Мария,- завтра свой абортарий в тюрьме откроешь! Там будешь губить детские души и наживаться. А тут сначала свой грех отмоли, а потом на чужой рот открывай!
Иногда выступали - не так против Марии, сколько против детских шалостей - юрист Илья Исаакович Кенис и его бездетная и вечно больная жена Роза. Дверь их комнаты приходилась напротив двери этой беспокойной семьи. Конечно, мальчишки без конца хлопали дверью, то выбегая в коридор, то забегая обратно в комнату.
Под разными предлогами их словно магнитом тянуло в кухню, когда Роза готовила. На весь коридор невозможно вкусно пахло куриным бульоном, тушевым мясом или жареными кабачками с помидорами и чесноком. Когда Роза не готовила, она ходила обвязанная пестрым шарфом и жаловалась на головную боль. Из комнаты Марии без конца звучала навсюгромкость одна и та же мелодия. Патефон, и довоенную пластинку "Вино любви" в исполнении Петра Лещенко дети нашли неподалеку – в одном из разрушенных домов проспекта.
Роза выходила в черном атласном капоте с ярко-красными розами, с обвязанной головой, стучала кулаком в дверь «своих мучителей» и плачущим голосом просила вышедшую Марию:
- Марьям, немедленно закрой свой, не пуганный милицией Сорьенто, а то завтра Илья будет хоронить меня за твой счет!
- Роза, ты же умная женщина, - отвечала ей Мария, - зачем же мы будем откладывать на завтра то, что можно сделать и сейчас. У меня сегодня как раз свободный день…
Страдающая Роза ретировалась, зато в коридор выбегал юрист:
- Марьям! Немедленно успокой свою недоделанную армию, а то у Розы из-за них опять схватки на сердце!.. Мне, что, прокурору города сочинить заявление про твой вонючий самогон?!
- Илья, ты меня опять удивляешь, - подходила Мария вплотную к юристу и напирала на него своей пышной грудью, - ты, что, как мужчина, не можешь успокоить свою Розу? Ей же вредно волноваться, и я не хочу рассказывать ей и прокурору, как ты отмазываешь мародеров от тюрьмы, а краденое золото сбываешь зубным техникам.
Остальным жильцам до занятий Марии не было дела. Все понимали: Марии нужно было одеть, обуть и прокормить четырех огольцов. Только приходящий время от времени участковый Филимон со смешной фамилией Фитюлькин считал «трусить самогон» государственным делом. По его словам, Мария подрывала экономические основы нашего многонационального государства. Только государство, просвещал Марию и юрист Кенис, имело монопольное право производить ликероводочные изделия и «биомициновое пойло» и спаивать «жаждущих спаиваться граждан». Усилия отдельных граждан наладить собственное производство для собственных нужд карались вплоть до тюрьмы. Но поскольку сам районный прокурор Терехин перед праздниками был «не дурак» пропустить дармовой стаканчик-другой и даже остаться у Марии переночевать, то дело обходилось со стороны Фитюлькина только устными предупреждениями.
...Бабушка, чтобы выжить, тоже имела незаконное занятие. С помощью Марии она купила за бесценок «Зингер» и шила Нюшиным клиенткам модные наряды или бурки Марии на продажу. Дедушка уже на новый адрес выслал семье свой «военный аттестат», то есть свою офицерскую зарплату. Но то ли должность у него была маленькой, то ли так мало платили офицерам Советской Армии, но двухсот пятидесяти рублей в месяц катастрофически не хватало. Одна буханка хлеба стоила тогда 80-90 рублей. Вот и получалось, что жили бабушка с мамой впроголодь. На работу устроиться не удалось.
Конфетная фабрика, где бабушка работала до войны, не работала. Еще лежали в руинах все заводы, взорванные фашистами перед отступлением. Их только начинали восстанавливать. Даже туда устроиться разбирать руины не получилось. В первую очередь принимали на работу довоенных работников. Главной рабочей силой на самых тяжелых работах были военнопленные.
Военнопленными называли тех бедных мирных людей, которых наши, освободив Европу, пригнали к нам из стран, воевавших против нас, - на восстановление. Но даже тогда, в совершенно разрушенном городе, простые люди всё понимали и жалели невольников. Мама с мальчишками бегала смотреть, как их, изможденных, вели колонной под конвоем на работу или с работы. Они шли, понурив голову, и постукивали деревянными подошвами по брусчатке. Все знали, что их паёк по сравнению со скудным пайком наших работающих, был совершенно мизерным. Многие же горожане, не имевшие работы, не имели и такого. Но, тем не менее, простые люди, видя этих жалких «военнопленных», не злорадствовали и не обзывали «фашистами», а, случалось, даже поджеливали. Артур и Абрам, помогавшие матери продавать пирожки, однажды увидели, как она, смахнув слезы, сунула пирожок исхудавшему, согбенному старичку, на котором болтался, как на вешалке, его бархатный потертый пиджак. С тех пор они почти ежедневно умудрялись стащить у матери один-другой пирожок и, дождавшись пока пройдет солдат с винтовкой, охранявший колонну, совали свое лакомство кому-нибудь из сильно исхудавших.
Так выживали. Бабушка Марфа, весившая до войны, как она говорила «целый центнер» потеряла к тому времени уже половину своего веса. День и ночь она сидела за машинкой. Шила за продукты не только Нюше и ее клиенткам, но и бледной и тихой, как тень, соседке напротив, и Марьиным мальчикам, на которых все «просто горело».И тете Розе Кенис, которая всегда зазывала маму, а иногда и мальчишек к себе и угощала всем,что готовила...
...Мама засыпала и просыпалась под тихий стрекот ножного «Зингера». Маме исполнилось той осенью пять лет. Ей, бледной как картофельный росток, все давали не более трех лет. Мария выговаривала бабушке:
- Марфуша, глаза б мои не смотрели на твою Александру - совсем заморыш! Ты бы ей, как я Артему, каждый день заливала насильно ложку рыбьего жира.
- Но она его терпеть не может. Ее от одного запаха тошнит.
- А ты все равно заливай! Хоть каплю какую, да оближет!
Бабушка время от времени пекла оладьи, наливала в блюдечко рыбьего жира и приглашала «на банкет» всех Артемушек, как она называла сыновей Марии, - надеялась, что их аппетит рано или поздно заразит и маму. Мальчишки, макая оладьи в рыбий жир, уплетали их за обе щеки, а мама от одного вида этого пиршества выбегала в туалет рвать. Пирожки тети Марии она также не особенно жаловала. Брала иногда только с картошкой или с капустой. С ливером – боялась, а вдруг тетя уже кого-то размолола и запекла... В то время только и разговоров было среди соседей о подобных случаях в городе.
3.
Время от времени Мария, как и бабушка, получала треугольные письма. Писал ей один Яша Щедрин. То ли Яшин почерк был малопонятным, то ли Мария была малограмотной, то ли ей хотелось поделиться своим счастьем, но читать все его письма она всегда просила бабушку. Яша писал о том, как соскучился, как ждет и не может дождаться, когда закончится война, чтобы вернуться в свое райское Сорренто. Просил он в каждом письме обязательно его дождаться, присылал ей какие-то листочки, засушенные цветы и даже стихи Константина Симонова «Жди меня». Дедушка, так тот написал бабушке песню «Катюша», переделанную на «Марфушу». Бабушка и Мария, прочитав песню, сначала долго смеялись, а потом только так и распевали: «Выходила на берег Марфуша… На высокий берег, на крутой». Дети тоже так, смеясь и дурачась, подпевали....
Несколько раз Яшины письма и завернутые в черную бумагу деньги приносили Марии какие-то его товарищи. Служил ли он в Армии, работал где-то на секретном заводе или сидел в тюрьме, Мария не знала. Она его об этом спрашивала в каждом письме, но он на это никогда не отвечал...
- Маша, так он у тебя, что, - спрашивала бабушка, - итальянец? Почему ты его все время призываешь вернуться в Сорренто?
- А это наш с ним любовный секрет, - посмеивалась Мария, - как-нибудь выпью и расскажу.
- Скажу тебе по секрету, - призналась шепотом бабушка, - меня уже несколько раз просил этот прыщавый жилец из пятой квартиры, разузнать у тебя, какое отношение Яша имеет к Италии.
- Да никакого! Вроде там жил еще до революции какой-то его дальний родственник - художник Сильвестр Щедрин. И будто там такой рай, что он в Россию так и не не захотел вернуться. Вот он и придумал… всякий раз после этого,. ну, сама понимаешь,. говорил мне: «Мария! У тебя это…прямо как райское Сорренто». Наверно, он и родился с этим словом в сердце.
- Значит, любил тебя. Любовь всегда что-нибудь этакое выдумает… А этот…бог знает что думает, даже угрожать стал, - продолжала жаловаться шепотом бабушка, - если не расспрошу тебя, то заявит на мое шитье в милицию.
- Вот, негодяй! Стукач проклятый! Не боись! Я ему быстро надеру прыщавую задницу. И не таким яйца отрывала!
4.
Однажды ночью мама проснулась от громкого стука во входную дверь. Бабушка Марфа, как неработающая, но сознательная гражданка, выполняя гражданскую повинность, два раза в месяц дежурила ночами в военном госпитале. Обычно мама просыпалась, когда бабушка уже приходила со службы. А тут ночью оказалась одна в темноте. Громкий и настойчивый стук не прекращался, но никто не шел открывать. Мама встала, зажгла свет и вышла в коридор.
- Вы – кто?- спросила она как можно строже.
- Слава Богу, хоть кто-то живой есть!.. Откройте же, наконец! – нетерпеливо попросил мужской голос.
- Сейчас, сейчас! – пообещала мама и без конца повторяла это слово, пока тащила из комнаты стул, взбиралась на него, тянулась к задвижке, которую с трудом открыла…
Вместе с клубом пара и волной холодного воздуха шагнул в коридор, отодвинув стул с мамой, высокий человек в длинном кожаном пальто. На его шапке и кожаных плечах еще белел снег.
- Я, вижу, ты смелая девочка – сказал незнакомец, - как же ты не побоялась ночью открывать чужому человеку?
- А вы очень долго стучали. Чужие люди так долго бы не стучали.
- Логично! – согласился «не чужой» гость, - А, что, взрослых никого в этом доме нет?
- Все есть, только мама на работе.
- Почему же никто, кроме тебя, мне не открыл?
- А вас, наверное, не ждали, сильно умаялись на своих работах и спят себе.
- Логично. А тетя Мария, как ты думаешь, дома?
- Должна быть дома. А вы к ней?
- Сначала, если ты, не боишься, зайдем к тебе, а то ты стоишь босиком и скоро совсем замерзнешь. Давай-ка я тебя вместе со стулом доставлю по месту прописки.
Войдя в комнату, незнакомец осмотрелся, походил по комнате, выглянул в ночное темное окно и только потом присел в единственное старенькое кресло. Пальто он расстегнул, снял кожаную ушанку и шарф. Свой пузатый чемодан поставил в ногах, обутых в белые фетровые валенки с кожаными носками. Мама ожидала увидеть на нем военный китель и много орденов, но на госте был толстый вязаный свитер. Высокий воротник упирался в давно небритый подбородок. Зато черные глаза были какие-то свежие, блестящие. И темные волосы были волной, как у маршала Ворошилова.
- Тетя Мария всегда так крепко спит?- спросил он, помолчав.
- Она почти никогда не спит, а печет пирожки. Но когда у нее ночует этот прокурор Терехин, тогда она тоже спит, и пирожки печет утром.
- Логично. А прокурор Терехин часто у нее ночует?
- Нет, только когда выпьет два стакана самогонки и его ноги не держат.
- Логично. И где же он спит?
- Не скажу! – засмеялась мама, обувая на голые ноги бурки, пошитые для нее бабушкой Марфой.
- Это секрет?
- Конечно, секрет! А, ты думаешь, это не секрет, и все должны знать, что прокурор, спит на рваной фуфайке прямо у порога? Мальчишки бегают ночью в туалет и прямо на него наступают.
- А что ж так непочтительно тетя Мария с прокурором?
- Да он прокурор, пока настоящие мужики на фронте. Он сильно увечный, и семья его погибла, потому и пьет. - А больше его положить негде и не на чем.
- Логично! – улыбнулся незнакомец. – Значит, мое Сорренто все-таки ждет меня?... Это дорогого стоит!
- Так вы – дядя Яша? – обрадовалась мама, услышав знакомое слово, и подскочила к нему. – Здравствуйте, дядя Яша! Здравствуйте! Я – Аля. Мы все вас ждем!
- Здравствуй, детка. Кто это - все?
- И тетя Маша, и мальчишки, и мы с мамой. Это мама писала вам все тетины Машины письма. А я всегда передавала вам привет. Но тетя Маша боялась, что вам тут не понравится, и все время просила вас, чтобы вы возвращались в свое Сорренто, потому что там рай. А тут еще голодно и холодно.
Незнакомец дядя Яша вскочил и, смеясь, стал прохаживаться по комнате. Потом наклонился, щелкнул замками своего толстого чемодана, достал банку тушенки, буханку белого хлеба и большущее желтое яблоко.
- Это все тебе, Аля!. Это мой тебе подарок за очень хорошие новости… И за то, что ты открыла мне, а то - хоть ночуй на улице!..
- Хотите, я пойду и тихонько разбужу тетю Машу? Вы же ей все это привезли…
- Нет, нет! Не надо, пусть поспит!.. Хватит и ей с мальчишками… Если ты не возражаешь, я в этом кресле прикорну немного. Раз мое Сорренто ждет меня, я уж и тут как-нибудь до утра доживу!..
5.
Маме всю ночь снился какой-то сказочный город… Вместе с отвесной скалой, на вершине которой он приютился и отражался в прозрачном море, и был насквозь пронизан солнцем... Домам и улицам в нем было тесно от деревьев с большими и ароматными яблоками и огромными лимонами… Яркие цветы разноцветно вспыхивали на бесчисленных клумбах, на балконах, крышах и в расставленных повсюду вазонах. Все деревья и цветы, все небо и море всю ночь пели какую-то дивную песню…А почему бы им - раз они поют там со времен императора Тиберия, а, может, и со времен сотворения мира - и этой ночью не петь? Для Марии и ее мальчишек, для бабушки Марфы, для тети Розы и дяди Ильи Кенис, для всех обитателей «трамвая»… И для этого загадочного дяди Яши Щедрина, который никогда не был в Сорренто, но думал, что там рай… Для каждого, кто выжил тогда и смог вернуться к любящему сердцу… И для маленькой девочки, заснувшей с яблоком под подушкой, в еще разрушенном и голодном Днепропетровске...