Сергей Ольков                             
                                
 
Уже не первый год Виктор Петрович привыкал к мысли о том, что живёт в двадцать первом веке.  В двадцать первом веке он пошёл на пенсию ветераном железной дороги. Вроде бы значимое событие. Но Виктор Петрович не мог не признаться  себе в том, что вся жизнь его прошла там, в двадцатом веке, о жизни в котором  современники нынешнего века в силу своего возраста не имеют ни малейшего представления, за что заслуживают самого искреннего сочувствия. Да и как иначе, если воспоминания о детстве оставили в памяти самые яркие из всей его жизни страницы. Такие яркие, что ими хочется поделиться и доставить удовольствие родившимся в другое время, на другой планете, так отличающейся от планеты его детства. Виктор Петрович понимал, что картинки воспоминаний привлекают его не столько эмоциональной окраской, сколько теми чувствами, которые он впервые испытал там, в далёком детстве и пронёс их через всю жизнь.  Однажды зародившись в душе, они не покидали его.
Чем дольше Виктор Петрович жил в двадцать первом веке, наблюдая за жизнью своих внуков, тем больше убеждался, что ничего подобного в детстве с ним не могло бы произойти, появись он на свет нынче, вместе со всеми этими ребятишками. Другая жизнь, другие условия, другое воспитание. Поэтому прежде, чем рассказать о том, что кроется за многоточием в названии рассказа, просто необходимо описать жизненный фон времени его детства.
Витьке было пять лет, когда они переехали из своей избы в новый пятиэтажный дом. Вернее, там было два дома, стоявших в виде буквы Г, образовывая уютный двор. Про букву Г Витька узнает позже, когда пойдёт в школу, а до той поры он успел узнать всё и всех вокруг. Отец его работал машинистом паровоза. В те, шестидесятые годы прошлого века, отец уже ездил на электровозах. Витька его, практически, не видел. Отец или был в поездке, или спал перед поездкой, или спал после поездки. Такая была работа. Всему Витька учился во дворе, начиная с первой удочки, которую ему срезали из куста акации старшие парни. Это было началом его рыбацкой биографии, без которой он уже не представлял своей жизни. Он до сих пор помнил всех по именам. Ребятни был полный двор и все как одна семья. Летним утром Витька с первыми лучами солнца выскакивал на улицу через две ступеньки крыльца из своей квартиры на первом этаже. Не всегда мама успевала усадить его за стол. Какое там! Когда столько дел и во дворе раздаются голоса друзей! И целый день на улице. Вечером только хватало сил добраться до постели. Он уже не слышал сердитые слова мамы о том, что опять вся еда на плите за день испортилась. И так каждый день, потому что всем двором уходили на речку, на городской пляж или на рыбалку. Какой там суп?!
Виктор Петрович точно помнил, что понятий «скука» и «безделье» во дворе детства не существовало. Наоборот, всегда не хватало времени на все дела и всегда что-то оставалось на завтра. Другое дело, что некоторые из занятий дворовой ватаги были такими, что спустя годы, вспоминая о них, Виктор Петрович, не задумываясь, «всыпал» бы за такие занятия и себе, и своим друзьям. Но в то время для детворы они казались невинными развлечениями. Взять, хотя бы, обувной магазин. Казалось бы, какие развлечения может принести обувной магазин?  Не вопрос.
Дом Витьки был в виде буквы Г. Вдоль одной стороны дома проходила улица с широким тротуаром, по ней даже ездили троллейбусы, недавно появившиеся в городе. Вдоль другой стены дома был пустырь, где снесли старые дома под новостройку. Со стороны улицы в их доме на углу находился маленький обувной магазин, и название у него было тоже маленькое - «Каблучок». Возле дома, в стороне пустыря, стоял мусорный ящик, куда продавцы выбрасывали коробки из-под обуви. Коробки валялись и вокруг ящика.
 Кинокомедий тогда ещё не было, других развлечений тоже, поэтому ребятня развлекались, как могли. Подкараулив момент, когда на улице не было прохожих, оставляли на тротуаре коробку из-под обуви с кирпичом внутри и устраивались на пустыре в ожидании зрелища. Обычно ожидания длились недолго. Советский футбол в те времена любили искренне и беззаветно, и он того заслуживал своими мастерами и их успехами. 
 Естественно, вид свободно лежащей на тротуаре коробки у кого угодно мог вызвать «пинательный» рефлекс. Так ведь ещё норовили некоторые разбежаться и со всего маху шибануть по коробке, словно собирались запустить её в воображаемую «девятку» невидимых ворот. Пустырь разражался диким смехом, на который в окна дома высовывались потревоженные жильцы. Они ничего не имели против таких казусов с прохожими и тоже охотно смеялись, грозя ребятне пальцем. Другое дело – продавцы. Им не нравилось подобное обращение с их тарой и с потенциальными покупателями, которым становилось не до обуви.  Обычно после одного - двух «пинков» ребятню разгоняла уборщица с веником, в те времена совмещавшая и роль охранника магазина.  Иногда приходилось спасать свои уши, если «футболист» был не один. Тогда уж каждый спасался так, как могли его ноги. Занятие это было не частое и рискованное, но зато впечатлений хватало надолго. Да разве мало было других дел?
Своим детством Витька ещё застал дворовые войны, которые к тому времени «пошли на убыль» и в них участвовали только пацаны помладше, школьники, а взрослых драк к тому времени уже не было. Но Витьке и его сверстникам от этого было не легче. Их двор назывался «привокзальный».   Неподалёку от их двора был железнодорожный вокзал. Вдоль вокзальной площади тянулся, огибая её, длинный дом, в котором жили «вокзальские». Они никогда не заходили во двор к «привокзальным», зато на вокзале ловили «привокзальных» и лупили их, чем сильно осложняли жизнь Витьки и его друзей по двору.  Ведь на вокзале продавали мороженое, а в ДК железнодорожников, расположенном на «вокзальской» территории, показывали кино. Хотелось и того, и другого, да чтоб без синяков. Зато какая была радость, если удавалось прорваться и «не нарваться». Поодиночке туда никто не ходил. Несмотря на малый возраст, «вокзальские» были жутко хулиганистыми, да и за вокзалом водилась слава «злачного места» с его рестораном и «забегаловками», где круглосуточно толпились полупьяные типы. 
Вскоре Витьке неожиданно повезло, как никому. Его мама устроилась работать кастеляншей в столовую, расположенную как раз в этом длинном доме на первом этаже. А после того, как он полежал в больнице вместе с Толькой Камшиловым, малолетним главой «вокзальских», Витька мог ходить на вокзал безбоязненно и частенько заходил к маме на работу со двора, через служебный ход. Описание тех проделок, что они творили в больнице, не входит в тему рассказа. 
Надо сказать, что от «привокзального» дома до «вокзальского» двора проходил  только один путь -  через скопление бараков. В дождь без сапог там было не пройти, да и те очень легко можно было потерять в болотной грязи. Эти бараки назывались «улица Вотина», а те, кто обитал в них, назывались «вотинские». Им доставалось и от «вокзальских», и от «привокзальских». Но ходить через бараки Витька не боялся. «Вотинских» было мало и они были «никакие».  Многие из них приходили играть в Витькин двор и их никто уже не обижал. К Вотинским дворам примыкало болото. Витька с друзьями часто бывали там и катались на сколоченных из всякого хлама плотах. «Вотинские» мирно делились с ними своим болотом. За это им разрешалось играть в футбол во дворе. Вскоре болото засыпали, и в школьные годы Витька с ватагой   по вечерам играли в войну среди земляных барханов. Но лучше всего играть в войну было на стройках. Вокруг их дома были новостройки. Когда строители уходили, стройки превращались в арену военных действий.
 Разве можно сейчас представить такое?! Чтобы какое-то чадо полезло играть на стройку, да ещё в войну?  Сейчас в войну играют, лёжа на диване, нажимая кнопки компьютера. Бескрылые существа. Не вырастут крылья, когда под тобой мягкий диван. 
Разве мог Виктор Петрович не благодарить двадцатый век за своё детство, наполненное событиями, друзьями, впечатлениями, а не отупляющим виртуальным миром, заслоняющим настоящую жизнь?! 
Летом играли на стройках в войну, а с наступлением осени, уже в школьные годы, приступали к другим делам. Парни постарше руководили теми, что помладше, но весь двор участвовал в этом, опасаясь остаться не у дел. Ведь придёт зима, и тебя просто не пустят всем двором на каток, если ты не был замечен в строительстве «коробки», как старшие парни называли каток с деревянными бортами. Вечерами, по команде, собирались и со строек таскали в темноте доски, брёвна на столбики  для «коробки» во дворе.  Потом старшие из добытых досок сколачивали «коробку». Младших к этому не допускали, как и к заливке катка зимой.
 Весь двор сбегался смотреть по первому морозу, как Кузьма, такая у него была кличка, раскатывал шланг от дома до катка. Он подавал воду шлангом через форточку своей квартиры на первом этаже. Облепив «коробку» со всех сторон, все в тишине наблюдали за его действиями. Можно было услышать в толпе чей-то возмущённый голос: «А ты чего тут делаешь? Ты доски не таскал с нами!». И в ответ: «Сам ты не таскал! Побольше твоего!». За этим следили строго.  Разве можно забыть то детство, где жили одной большой семьёй, одними интересами?! 
Разве можно спорить, что в те времена одним из таких интересов не только для детей, но и для взрослых, был цирк.  Для Витькиного городка цирк можно было назвать событием городского масштаба, что случалось в те времена не каждый год. Это был не просто цирк, а цирк ШАПИТО.  Витька учился в четвёртом классе.  Осенью должен пойти в пятый класс. Это запомнилось. Это трудно забыть. В этом году проснулась его душа. Может, рано. Так получилось.
 Витька ещё не слышал слова ШАПИТО. Оно было непривычным, непонятным, таинственным, как и всё то, что окружало цирк. В те годы, в двадцатом веке, никто ничего не объявлял и не рекламировал.  В один из летних дней они вдруг увидели, что на пустыре, между засыпанным болотом и ДК железнодорожников, как в сказке, вырос невиданный шатёр. Неважно, что он был из выцветшего, когда-то зелёного, брезента. Это был настоящий шатёр, и был он не ниже ДКЖ. Надо было задрать голову вверх, чтобы разглядеть верхушки железных мачт, торчавших из него.  Целыми днями Витька с друзьями проводили вокруг шатра, заворожённо обходя его вокруг. Тут же толпились и «вотинские», и «вокзальские», не замечая друг друга, стайками бродили совсем незнакомые пацаны неизвестно с каких улиц.  Это была «нейтральная территория», объединившая всех любопытством и уравнявшая всех одним единственным желанием – попасть в заветный шатёр, пройти внутрь по деревянным ступенькам, что высоким крыльцом торчали над землей и заканчивались перед задёрнутой ширмой. Это был настоящий цирк! Что там, за этой ширмой, разглядеть было невозможно, даже если бы она была распахнутой настежь по причине высоты, на которой заканчивалось крыльцо. Шатёр возвышался над всей привычной жизнью и для него все были одинаковы   - «вокзальские», «вотинские», «привокзальские».  Все они для него были зрителями.
Цирковой шатёр магнитом тянул к себе ребятню, нарушив привычный ход жизни. Если снаружи своим видом он так манил к себе, то что же там, внутри?! Кого мог оставить равнодушным этот вопрос?
Рядом с высоким крыльцом стояла ярко раскрашенная будка с маленьким окошечком, с надписью над ним «КАССА». Вокруг шатра, примыкая к нему с обеих сторон от входного крыльца, располагались вагончики. Они стояли полукругом, один за другим, образовывая хоздвор, территорию всех тех, кто был причастен к цирку. Проникнуть туда было невозможно ни под вагончиками, ни между ними. Всё было надёжно закрыто деревянными щитами. Оставались небольшие щели между вагончиками, такие узкие, что через них можно было с трудом разглядеть полоску двора и не более того.  Но подглядеть так хотелось! Какая она, цирковая жизнь? Какие они, артисты? 
Новые запахи, что привёз с собой цирк, оказались гораздо доступней, чем ответы на волнующие вопросы. Обходя в очередной раз цирковой городок из шатра и вагончиков, Витька уловил запах, от которого в другой ситуации просто брезгливо сморщил бы нос, как истинный горожанин. Из-за вагончиков ветер разносил вокруг отчётливый запах навоза. Это так не гармонировало с яркими плакатами и афишами на вагончиках и вокруг шатра, с громкой музыкой из динамиков, слышимой даже у них во дворе. Но это был запах цирка! Запах неведомой для них жизни. Этот запах имел право быть, если цирк привёз его с собой. Никакого сомнения тут не было. Даже этот запах манил и дразнил воображение.
Сейчас, спустя много лет, Виктор Петрович уже не помнил, как и с кем он впервые попал в цирк. Он помнил другое. Помнил, что почти каждый день он с другом Мишкой ходил на представления. Нет, денег на билеты у них не было. Они попадали на второе отделение, после перерыва. Обратно в цирк пропускали по контрамаркам, вот по ним он с Мишкой и проходил. Но как доставали эти контрамарки, он уже не помнил, какая там была хитрость с их стороны. Невозможно только было забыть сами контрамарки – настолько они были желанные, эти картонные квадратики голубого цвета, дававшие право смело пройти внутрь мимо контролёра. Войти и окунуться в мир цирка, в мир его запахов, звуков, в мир его красок и зрительского многолюдья, в котором было так уютно сидеть на деревянной цирковой скамейке. 
Витька долго не мог признаться себе, что волновало его совсем не это.  Совсем не ради циркового зрелища почти каждый день он пропадал в цирке и тащил туда своего друга Мишку, ничего не подозревавшего до тех пор, пока Витьке стало совсем невмоготу, потому что душа его томилась. Невмоготу настолько, что он признался другу в своём душевном беспокойстве, названия которого он не знал. Понять этого Витька не мог, того, что творится в душе. Его просто каждый день тянуло с неодолимой силой в цирк, где успокаивалась душа, чтобы потом, вечером, после представления, снова испытывать эти, щемящие душу, волнения, не подвластные его пониманию. Он не отдавал себе отчёта в том, зачем он таскает с собой Мишку. Не представлял, что может быть по-другому. Ведь до сих пор они были вместе каждый день. Теперь каждый день Мишка сидел с ним рядом в цирке, а Витька сидел, и слушал, как бешено колотится его сердце. Казалось, он слышит где-то под горлом его оглушительный стук, отдающийся в висках, рвущийся наружу, туда, к арене, где солидный дядька с усами, во фраке, с галстуком-бабочкой, на весь цирк громогласно объявляет: «А сейчас, уважаемая публика, вас ожидает зрелище!». После этих слов дядька переходит на крик: «Иллюзионный аттракцион Дун Цен Фу! При участии самой маленькой актрисы Жанны Вань Шу Шань! Встречайте!».
После этих слов Витька переставал замечать всё окружающее. Сознание его воспринимало только маленькую гибкую фигурку в ярком гимнастическом костюме с блёстками, с красной розой, украшавшей её причёску. Её красивое лицо никак не вязалось с китайским именем, хотя вместе с ней на арену выходил явно китаец, низкорослый, пожилой, с жидкой бородкой. Сначала он показывал фокусы, а она ему помогала. Ну что это был за фокус? Даже Витька «раскусил» его секрет. Китаец, якобы, выпивал молоко из пиалы, медленно запрокидывая голову с пиалой вверх. Потом опускал пиалу вниз и побалтывал из стороны в сторону, показывая всем, что от его «заклинаний» молоко снова появилось. С такой пиалой Витька и сам бы стал фокусником.  Китайцу было далеко до его маленькой помощницы. Про него забывали, когда она начинала «фокусы» со своим телом. На маленьком столике с тремя ножками она творила чудеса акробатики, которыми восторгался весь зал. В завершение номера она вынимала из причёски розу и оставляла её на столике у себя под ногами. Наступала полная тишина, когда она медленно, через спину, изгибалась назад, головой вниз, и зубами брала розу со столика, изогнувшись колесом. Виктор Петрович до сих пор помнил даже мелодию, которую исполнял оркестр во время её выступления. Зрители каждый раз оглушительно хлопали, изо всех сил. Длительное время не отпускали её своими овациями. Это был последний номер программы.
Витьку «отпускало» только тогда, когда он вставал со своего места. Ему пришлось признаться Мишке, словно поделиться страшной тайной, в том, что он ходит смотреть на неё, на девочку со сказочным именем «Жанна» и не может оторвать глаз от маленькой артистки. Даже её имя завораживало и вызывало волнение, которое он не мог успокоить. Витька с трудом сдерживал раздражение, если Мишка в разговоре называл её Жанкой. Это царапало его слух. Он был благодарен другу за то, что тот не посмеялся над ним, над его признанием.  Может, потому что Мишка был младше на год и привык во всём слушаться Витьку, считая его авторитетом во всех вопросах. Так или иначе, но Мишка один знал об этой «тайне» и поддерживал друга, как мог, в его ежедневных походах в цирк. 
Витька пытался ругать себя, разозлиться на себя за бессмысленные волнения и переживания, за то, что всё это впустую. Он видел и мог видеть ЕЁ только там, на арене цирка, и нигде больше не сможет увидеть. Нигде и никогда.  Он понимал это, но от этого было не легче, а ещё тяжелее. У него не было хвоста, но теперь он жил с таким ощущением, что кто-то невидимый наступил ему на хвост и держит, как бы он ни дёргался. Держит и не пускает с друзьями на пляж, на рыбалку. Не пускает играть в футбол, в войну, не пускает бегать по стройкам и лазить в чужие огороды. Откуда у него взялся этот хвост, и кто приколотил его к цирку, к этой удивительной девочке с удивительным именем «Жанна»? Что с ним происходит и куда девалось ребячья энергия и мальчишеская беззаботность?  Он не задавал себе никаких вопросов. И ему их никто не задавал. Вокруг кипела жизнь. И взрослая, и детская. Витька словно наткнулся на столб среди кипения этой жизни и замер, подчиняясь тому, что кипело не снаружи, а у него в душе, там, откуда до сих пор не исходило никаких «помех» для его мальчишеской жизни. Он не умел и не знал, как с этим справиться. Витька просто терпел и каждый день бесцельно бродил вокруг циркового городка с его неприступностью и цирковыми запахами. Витька не мог увидеть ЕЁ, не мог уйти прочь. Ему оставалось только бродить вокруг и ждать вечера, когда они с Мишкой снова окажутся в том мире, в котором можно ЕЁ увидеть. И Витька ждал.
Разве мог он знать, что это проснулась его душа, не зная о её существовании в мальчишеском теле? Так получилось. Потребности души проснулись в нём раньше потребностей и желаний тела. Душа его томилась, а он впервые страдал, не понимая этого. Страдал от своей беспомощности. Страдал незаметно для всех. 
Цирк уехал. Начались школьные занятия. Витька потихоньку втягивался в повседневные заботы, дела, занятия. Всё это было снаружи, а внутри оставалось то, что он не мог выпустить и с чем не хотел расстаться. Детство оставалось с ним, но в нём уже не было цирка, не было удивительной девочки с удивительным именем Жанна. Витька не думал о том, что и детство, и цирк, и многоточие души, под которым скрывались его первые страдания, останутся в его памяти на всю жизнь.
Разве мог Витька испытать подобное в двадцать первом веке? Сомнений у Виктора Петровича не было. Его внуки с первых классов в школе изучали строение тела и его потребности, к мысли о которых приучали, как к физиологическим функциям организма. На уровне животных инстинктов. Какая душа? Какие волнения? Когда телесные потребности требуют своего. В окружающей жизни, всё больше превращавшейся в мир потребления, его внуки, не научившись чувствовать, с ранних лет учились потреблять. Проснутся ли их души? Нет, Виктор Петрович был благодарен судьбе за то, что родился и вырос в двадцатом веке. 
Тогда, в детстве, цирк уехал и опустел пустырь возле ДК железнодорожников. Остался только круг жёлтых опилок, словно сердце цирка, где сверкала его жизнь на глазах восторженных зрителей. По вечерам Витька приходил туда до самых снегов, накрывших и землю, и опилки.  Внутри Витька чувствовал непривычную пустоту. Она мешала ему, напоминала о себе своим холодом. С тех пор Витька заполнял её, он не мог её терпеть. Душа требовала своё, не вовремя проснувшись. Видимо, потому что душа – часть природы, а природа не терпит пустоты. Спустя многие годы Виктор Петрович понял это. С тех пор, сколько он помнил, душа его пребывала в состоянии влюблённости. Никто об этом не знал и не догадывался, и сам Витька не отдавал себе отчёта в том, что у него всегда был «объект тайных воздыханий». Он даже помыслить не мог, чтобы выказать свои симпатии или претендовать на взаимность. В их ребячьей среде это было не принято. Они жили своими интересами и делами, в которых не было ни места, ни времени для общения с какими-то там девчонками. Но что он мог поделать? Душа требовала своё и тело подчинялось ему на протяжении всей жизни, признавая главенство над собой, над своими инстинктами. Продолжалось это до тех пор, пока Виктор Петрович не женился. Но душа всегда была для него тем порогом, через который тело никогда не перешагивало в любых своих желаниях.В двадцать первом веке Виктор Петрович чувствовал себя жителем другой планеты, с другой жизнью, с другими порядками, законами, с другими людьми, даже с другими детьми. В детстве и юности там, в двадцатом веке, он жил на совершенно другой планете. И название планеты было несколько иное.   Если раньше его планету называли «ЗЕМЛЯ», то сейчас ей больше подойдёт название «ЗЕ- ЗЕ – ЗЕМЛЯ». Невозможно произнести название планеты без заикания от страха за её судьбу, что уготовила ей цивилизация, обезумевшая от материальных благ. В двадцатом веке финал этой судьбы не ощущался, несмотря на все войны и бедствия. Виктор Петровичу это ясно виделось с высоты прожитых лет. 
Двадцатый век остался позади, но Виктор Петрович знал, что его память всегда будет хранить благодарность к нему и сочувствие к ровесникам двадцать первого века, в котором желание потреблять просыпается раньше, чем желание чувствовать.
                                                        Курган  2020. 10