Борис К. Филановский
1.
Литературный Петербург крепко связан с Сенной площадью. Конечно сразу приходит в голову имя Некрасова: «вчерашний день часу в шестом я вышел на Сенную…». И не менее грозное имя Достоевского. Вообще-то положительный герой знаменитого романа Родион Раскольников жил не на самой Сенной, а рядышком. В двух шагах. Раскольников нанимал квартиру на самой верхотуре доходного дома на Столярном переулке. Рядом с мостиком через Екатерининский канал (имени Грибоедова). А мостик в двух шагах от Сенной. А вот напротив дома Раскольникова на правой стороне (если идти к Сенной) жил художник Саша Славин. Он мне показывал топор Раскольникова. Я усомнился в том, что этот топор действительно тот топор (что доказывало критический склад моего ума). 
Но Саша быстро развеял мои сомнения. «Борис, прошу тебя, сосредоточься и внимательно следи за логикой. Я просто шел домой. С лекций. По Столярному. Голова была совершенно пуста (это важно). И внезапно что-то подсказало мне заглянуть в дом напротив. И подняться на лестницу, где на последнем этаже жил Раскольников. И на площадке второго этажа я вижу лежит этот топор. Рядом с дворницкой. Где тех маляров прихватили. Которых царские сатрапы заставили признаться в преступлении. В котором бедные маляры ну уж никак были не замешаны (тут требовалась птица совсем другого полёта).   С тех пор, я думаю, топор и лежал. Никому и дела нет до нашей славной истории. Я и взял его с собой. Так сказать, корпус деликти (вещественное доказательство, \искаж лат\.). Видишь на топоре клеймо, тысяча восемьсот лохматый год. Точно не разобрать. Но уж посмотри на качество, это тебе не советский ширпотреб. Ручная работа.»
Что тут скажешь. Факты так сказать налицо. Тут любого убедить можно. Даже с таким критическим складом ума как у меня.
И вообще-то окрестности Сенной местность не простая, прямо скажем. За углом проживал помещик Свидригайлов. «Окна квартиры выходили на канаву». Это автор так отозвался о канале Грибоедова. Почему-то в Венеции такой же небольшой канал вызывал охи и ахи. Ах какое канале, прямо скажем канале гранде. А здесь в Питере, такой же канал великий славянофил называет канавой. Уж для славянофила-то, это уж совсем не того. Непатриотично. Зарапортовался малость славянофил. Ведь чем спрашивается канал наш хуже венецианского. Да ничем. Может ещё и получше будет. Особенно зимой. Не моё это собачье дело, но ведь тут пахнет низкопоклонством перед Западом. Это были мои мысли 1953 года. Когда в моде было сажать за низкопоклонство перед Западом. Но это только моя мелкая придирка к великому роману. И даже светлый образ Сонечки Мармеладовой не так царапал неокрепшие души подростков, как можно было подумать, вспоминая её профессиональные обязанности. 
А вообще-то не только Раскольниковым был славен наш микрорайон. Там же на Столярном висит белая мраморная доска со славным именем Семёнова-Тянь-Шанского. И загадочное слово Тянь-Шань запало мне в душу. Может это и было причиной моего увлечения Азией. Я потом много работал в экспедициях в северном Тянь-Шане. И Памиро-Алтае. Там до сих пор помнят Семёнова. И его любимого ученика Мушкетова. А за углом на Казанской (Плеханова) улице можно увидеть не только мемориальные доски с именами Пушкина и Мицкевича, но и табличку лаборатории с названием «пробирная палата». Именно там трудился поэт Козьма Прутков. Мы до восьмого класса были уверены в этом. Да и до сих пор я не особенно в этом сомневаюсь. 
Наша школа находилась рядом с Сенной, на Демидовом переулке. Это должно было откладывать свой отпечаток на вкусы читающей публики. Но не откладывало. Во-первых, Достоевский был не то, чтобы запрещён, но учителя его старались не поминать. И никаких уроков, посвящённых Достоевскому, не было (да и быть не могло). Читали мы иногда потрёпанные книжки (издания Адольфа Маркса) с ятями и ерами, путаясь в старой орфографии. 
Но в школьной программе были более прогрессивные советские авторы. Мы по литературе проходили роман Бубеннова «Белая берёза», роман Галины Николаевой «Жатва», роман опера Ажаева «Далеко от Москвы». Романы эти были не особенными бестселлерами. Можно смело сказать, что они были хотя и прогрессивными, но уж очень одинаковыми. Запомнилась только краткая рецензия нашего физика. Ему попалась фраза: «ток медленно потёк по проводам». Он вполне искренне удивлялся. «Ну кто их за язык тянет такое отчебучивать, этих инженеров человеческих душ». 
Возможно это было одной из причин, по которой русская литература по правде сказать оставалась в тени заграничных авторов. Конечно, это моё признание тоже немного отдаёт преклонением перед Западом. Хотя никакого нашего низкопоклонства до поры до времени не замечалось, только что оставалось стриженным под полубокс лопоухим читателям. Поскольку тогда школьными библиотеками (читай, умами школьников) владел Теодор Драйзер. Ныне, мне кажется, немного подзабытый. Он очень подробно и старательно бичевал пороки капитализма. И мы переживали вместе с ним страдания «Финансиста», «Титана» и «Гения». Приключения Френка Алджернона Каупервуда, прикупившего небольшую железную дорогу, будили юношеское воображение. Во-первых, потому, что может запросто существовать такой человек. Подумать только – Френк Алджернон! 
Естественно, никакого во-вторых не существовало. Да и существовать не могло. Потому что и самого-то глагола такого: «купить» в природе давно не наблюдалось. В скобках заметим, что глаголом жечь сердца людей поэту было бы не так уж сподручно в наше время. Не все глаголы имелись тогда в наличии. На складе глаголов. Ну или в том месте где эта огнеопасная часть речи отлёживаются. Тоже проблемы дефицита надо было принимать во внимание. Вот скажем глагол купить выглядел каким-то не нашим. Нерусским что ли. Каким-то не таким. Было нормальное слово отоварить. Хотел бы я посмотреть на этого Френка Алджернона (или как его там) как он отоварит железную дорогу. Хотя и небольшую. Даже если бы свою узкоколейку герой революции Павка Корчагин предложил по ленд-лизу. Или просто по карточкам. 
Вполне возможно было отоварить баретки. Или боты фасона прощай молодость. Но не наверняка. Тут уж как повезёт. И полупальто из бобрика (типа полуперденчь) – вершину дизайнерской мысли тех времён. А вот насчёт железной дороги я что-то не припомню. Может и подзабыл уже, за давностью лет.
Помнится, мы увлекались книгой Грина: «Ветер с юга». Конечно ни о каком английском Грине речи быть не может. Подросткам его с успехом заменял Эльмар Грин. Без сомнения, тут работала чистая фонетика. Пусть он был какой-нибудь эстонец или тунгус (по нашему, по-простому, по-советски – нацмен) – но имя-то заграничное.
Я помню захватывающее описание трактора. По мысли Грина пейзане (ну туземцы эстонские) такого железного коня ещё не видели. И даже не предполагали, что такой зверь может существовать. Пока советская цивилизация не коснулась этого отсталого народа. 
В любом случае хуторяне (а это были именно они) были изумлены самобеглой коляской (хотя трактор мог быть и трофейным).
- «Эт-та штотт-та» - восхищались хуторяне. И немедленно записывались в колхоз. В чём им любовно помогали сотрудники НКВД. Всё это было так тщательно, любовно и правдиво описано, что мне мучительно хотелось бросить школу и присоединиться к торжеству земледелия.
Впрочем, земледелие (возможно даже и животноводство) торжествовало не только в поэзии. В прозе, в смысле - на полках магазина тоже было торжественно. И чудно. И увлекательные картины представлялись нашему взору. Скажем икра чёрная по хрен знает сколько за грамм. Или крабы. Или масло сливочное. Или колбаса любительская. Или ленд-лизовский яичный порошок (редкая гадость, к слову). Но всё давали только по карточкам. То есть это как в Эрмитаже, куда нас гоняли на экскурсии. Для нас это были своего рода жанровые картины. Но совсем мало шансов было отоварить этих кавьяров. Или сразу кило колбасы. С тех пор я и невзлюбил фламандскую школу - творения Снайдерса и Тенирса (хоть младшего, хоть какого). Необыкновенно рельефно написанное классиками жанра изобилие жратвы кроме глотательного рефлекса (как у собаки Павлова) не вызывало иных эстетических эмоций. Такая живопись не воспитывала доверия у послевоенных подростков не только к фламандцам, но и к реалистическому методу вообще. 
И зря. Потому что реализм (а именно социалистический реализм) ещё не сказал своего последнего слова. «Грозы над Шеланью» Григория Мирошниченко - кто не помнит этот бестселлер. Неизгладимое впечатление на наши неокрепшие организмы произвели партизаны. Эти герои ставили ловушки и силки на глупых немцев. Пойманного фрица с шутками и прибаутками отпускали. Такое произведение воспитывало читателей. В каком надо духе.
К числу несомненных достоинств книги можно отнести и лёгкую колхозную порнушку. «По её телу скользнула чужая нога». Но один момент всё же настораживал. Ни слова про жратву. Скорее всего автор интуитивно понимал, что такую прозу жизни не оценит вдумчивый читатель. Идёт священная война – а тут продукты. Не исключено, что Григорий Мирошниченко в своей с виду атеистической книге исподтишка протаскивал идею питания партизан святым духом. Поскольку идёт война хотя и народная, но по сути священная война. А в такой отчасти и сакральной ситуации просто не к месту пошлые мыслишки насчёт где бы пожрать. И невольно приходило в голову, что книга опередила своё время. Поскольку правительство сообразило поставить на широкую ногу пропаганду питания населения с помощью святого духа только в начале 90-х годов двадцатого века.
Более того, сам автор романа «Грозы над Шеланью» сделал то же самое. Он опередил своё время и сам явился к нам в 253 школу, что была в двух шагах от Сенной, на Демидовом переулке. Впервые мы увидели настоящего писателя. Может он и не был классиком. Во всяком случае никаких таких необходимых классику прибамбасов у него не было. Ни тебе босиком как Толстой, ни тебе пенсне, как у Чехова, даже простых бакенбард, черкески и газырей автор не представил на суд читателей.
Это был небольшой, крепкий, смуглый человек с бегающими глазками. 
Я всё понял. И обомлел. Это у него глазки за нами бегают. Он всё замечает. И всех нас опишет в новом своём романе. Включая любимца класса отличника и умницу Юру Малеева и классного стукача Гусакова, сына кондитерского магазина. Вообще-то класс у нас был вполне пролетарский. Особенно подчёркивали своё безупречно пролетарское происхождение славный Слава Нарышкин, вежливый Кока Мещерский и какой-то гаврош под названием Бонч-Осмоловский. И стройный остзейский вьюнош Валерий Сюдде. А ведь даже последнему очкарику ясно, что писатель видит всё насквозь. Без сомнения. И всё отобразит силой своего гения (ну может насчёт гения это я слегка загнул. Но уж насчёт полёта фантазии автора «Гроз» кто бы сомневался)
Всё это вызывало у меня лёгкую панику. Я не знал, как мы сможем соответствовать напору изящной словесности. Мне хотелось быть похожим на героев повести Мирошниченко. Мне хотелось тоже ловить фрицев на живца. А потом отпускать их на волю. И следить, как они летят к себе на родину, постепенно исчезая в вечернем небе. Мечты, мечты. Но писатель смылся, не оставив по себе память в виде печатных знаков.
Инцидент можно было бы считать исчерпанным. Но какая-то трещинка в душе осталась. И всё-таки иногда я задавался вопросом: так ли хорошо пронизывает суровую правду жизни та литература, которую преподносит нам училка словесности Пыпина. Нет ли в этой продукции некоторого так сказать оттенка шарлатанства. Впрочем, вполне извинительные мысли 14-ти летнего балбеса. Которым я был в то время. Которым, боюсь и остался.
 
2.
Меня даже не излечил январь 1953 года. Если, конечно, можно применить медицинские термины к социальным явлениям. Реальная жизнь показала, что именно таким образом оказалось перемешано медицинское и социальное в этом морозном декабре. Например, так эти оба абстрактных понятия перепутались у меня в голове. Прямо по дороге в школу. На углу Плеханова и Демидова переулка. Как раз напротив питерской долговой тюрьмы. Которую новая власть преобразовала в секретный институт. Без переделок. Одни глухие стены с колючей проволокой поверх и ворота с глазком вохры чего стоят. Это были мастера лагерной эстетики. Как уместно выглядел там роскошный плакат над секретными воротами, где со всей определённостью отмечалось: «Да здравствует Советский Союз – лагерь мира и социализма».
На углу висела газета «Правда». Не на секретном. Тогда было в тренде прямо на улице приколотить на стенку дома такую фанерную раму. И на неё клеить газету. Обычно никто на эту продукцию особенного внимания не обращал. На сей раз около чёрной газеты стояла небольшая группа людей в черноватых пальто.
И молчали.
Я через головы (всё-таки для восьмиклассника я был довольно длинный) прочитал: «Дело врачей-убийц». Там были фамилии: Виноградов, Егоров, Вовси, Коган (через два дня две первые фамилии исчезли). Наверно на меня это произвело большое впечатление. Не могло не произвести. Хотя понять значение этой чёрной газеты я конечно был не в состоянии. Но по-настоящему большее впечатление производило молчание. Это как в музыке. Пауза. Люди подходили, читали и молчали. Стояли и молчали. Долго.
3.
За углом, в школе (как раз напротив роддома) я получил урок социальной справедливости. Процедура была следующая:
-Я открыл дверь класса.
-Немедленно я получил по морде от своего соученика по кличке «Мясо». Такой был у нас в классе толстоватый переросток. Ничем таким он особенно не выделялся. Ни в спорте, ни в учёбе, даже и по части приблатнённости явно отставал от настоящих блатных вроде Коли Парамонова. Но видимо душевные силы его не дремали. В душе тлел огонь. Весть о том, что кремлёвские врачи оказались подлыми сионистами, наверно пробудила в нём бурю. Он понял, что надо мстить. Кремль был от него далеко, а первый встречный Борис оказался под боком. Может так он думал, может и что-то другое было у него на уме. Трудно проникнуть в мысли другого человека. Особенно лёжа на полу с разбитой физией.
-Удар был совершенно неожиданный (а по мне так и незаслуженный), да и врезал он мне от души. Я просто свалился в угол как куль.
- Моего одноклассника под названием «Мясо» основательно изметелили. Не ногами (тогда западло было драться ногами). Мой товарищ Алик Иванов - инициатор этого ледового побоища - так старался, что сломал себе (не «Мясу») кисть правой руки. И горделиво ходил потом месяц с подвязанной рукой.
Такая совершенно нетипичная и не претендующая ни на какие обобщения «дружба народов» случилась в восьмом классе 253 школы в недоброй памяти январе 1953 года. К слову, я не думаю, что народ в нашей школе так уж политкорректно относился к нацменьшинствам. Я бывало получал свои тычки и зуботычины за еврейскость своей морды. Татары получали своё за татарскость, да к тому же их (а не евреев) дразнили свиным ухом. Часто доставалось почему-то хохлам (наверно за хохлатскость). Не пропускали и финнов. Тоненькому и красивому Инкинену бывало доставалось за просто так. Такая национальность как скобари (псковитяне) тоже считалась неполноценной. Попадало и деревенским, а уж про городских «гогочек» и говорить нечего. То есть мы были нормальным послевоенным подрастающим поколением. И нравы были вполне соответствующие. Никаким туманным гуманизмом или упаси бог либерализмом и не пахло. И тем не менее, тем не менее. Сценка, которую я запомнил, отнюдь не плод моего воображения. Ещё бы «плод воображения», если тебе дают по морде. И обидчика отоваривают по полной. И даже с довеском. Как писал классик: «это не факт, это на самом деле случилось».
4.
Через много лет Алик Иванов не без труда закончил юридический факультет университета (заочно) и стал прокурором. И гражданин прокурор вполне сентиментально каждый год уже в славные 70-е годы собирал нас в какой-нибудь шашлычной или чебуречной. Вспомнить школу. Да и треснуть как следует. Это мероприятие нам обходилось недорого. Ни разу нас не общипали. Видимо потому, что на нашем пути попадались исключительно честные работники советской торговли. И присутствие гражданина начальника при расчётах с официантом (по прейскуранту – тютелька в тютельку) было просто случайным совпадением. 
В один из таких вечеров я посмотрел на плохо починенную кисть руки Алика. И внезапно вспомнил всю эту давнюю историю. «Алик –спросил я его, наверно под влиянием винных паров – а вот сейчас ты бы вступился за меня, как за представителя малого народа?». Он довольно долго, и, как показалось очень внимательно смотрел на меня. Потом махнул рукой (другой) и молча пошёл к (тогда ещё) рабоче-крестьянскому Славику Нарышкину и пролетарскому Мещерскому. 
Как известно, молчание есть знак согласия. Я думаю, что товарищ прокурор конечно встал бы на стражу социалистической законности. И даже сейчас вступился бы за мою поруганную девичью честь. Хотя, к счастью, теперь я в этом и не нуждаюсь.
А может как раз наоборот. Товарищ прокурор встал бы на стражу социалистической законности. И припечатал меня как агента тех сил, которые стараются изо всех сил подставить свою капиталистическую подножку всему светлому и прогрессивному. Всему лагерю мира и социализма. 
Вот и думай, что имел в виду гражданин начальник (а ведь хороший был пацан, всегда стоял за справедливость). Вроде и так правильно, и так правильно. Это как встретить динозавра на Сенной. Тут вероятность 50 на 50. Или встретишь, или не встретишь. А может выбрать сразу оба варианта. Потому что оба правильные.