Борис К. Филановский

Мы как-то сидели вечерком в лаборатории профессора Перча Карловича Агасяна в МГУ на Ленинских горах. Дело было в конце 70-х. Пили крепчайший чай, заваренный в большой колбе Эрленмеера. После длинного и довольно сумбурного рабочего дня все немного расслабились. Вспомнили босоногое детство. Могли бы рассказать, как на неоседланном коне по росе мчались в ночное. Но не рассказали. Так как ни одного сына степей не оказалось в наличии. Народец попался в основном городской. Доцент Анатолий Иванович вспомнил, как он учился в спецшколе. И как натерпелся от шуточек детей наркомов. Миша Г., в свою очередь, вспомнил как первоклассники ленинградской школы играли в войну зимой 45-46 года. Игра была детская, а вот оружие было вполне взрослое. Школа была рядом с Сенной площадью. И на трамвае №36 дети ездили в Стрельну. А там был богатый выбор. На любой вкус. От ППШ до шмайсера.  
Почтенный профессор слушал-слушал, а потом вздохнул и произнёс: «смирна». Это было очень похоже на команду. Хотелось подтянуться и отдать честь. Но хорошая реакция одного из нас спасла положение. После секундной растерянности мой товарищ Миша Г. поднял глаза на очень армянского профессора. «Если я правильно Вас понял, Вы родом из этого города в Турции». «Какой умный мальчик». Профессор был стар, и мы все тогда были для него «мальчиками». Перч Карлович был похож на старого, красивого и очень умного сеттера. Горячие карие глаза, высокий лоб с залысинами и длинные кудри, которые завивались за ушами, дополняли сходство. Теперь-то в Википедии запросто можно прочитать про Агасяна. Но я стараюсь рассказать, что сохранилось в памяти при долгом (хотя и эпизодическом) общении с этим замечательным учёным. И человеком редкого обаяния (ну, вы понимаете, о чём я).
Он был родом из города Смирна. И земляком грека Онассиса. Да-да, того самого. И не торопясь (и со смаком) Перч Карлович стал разворачивать перед нами картины идиллической старины. «Жизнь была неторопливая, спокойная. Это потом разразилась война, и мы бежали в Афины. А до войны хорошая была жизнь. Мой отец был бухгалтер. И отец Онассис тоже был бухгалтер. Они дружили. И играли в карты по праздникам. И мы с их сыном Аристотелем тоже дружили. Но я был самый хороший ученик. А младший Онассис не очень. Я всегда хотел стать учёным. А Аристотель Онассис сам не знал, чего он хотел. И родители дали ему денег, не очень много. У них самих много денег не было. И Аристотель уехал. А потом неожиданно приехал. На большом белом автомобиле. Он умел заработать деньги. И приехал на белом авто. И там был багажник. И багажник был полный конфет. И он катал всех детей на своём белый автомобиле. И разбрасывал конфеты. Он был непутёвый, но добрый и хороший человек.
А потом наши дороги с Аристотелем разошлись. Он пошёл по своей довольно извилистой дороге. А умный мальчик (так профессор характеризовал себя сам, и не без основания) поехал в Москву. Учиться на профессора».
Эта история производит впечатление. Конечно, для нас в то время (да и сейчас) грек-плутократ был вполне легендарной фигурой. Таким персонажем мифов и легенд древней Греции. Из учебника для шестого класса. Вперемешку с нимфой Калипсо, Фемистоклом, Алкивиадом, Тарквинием гордым, всякими Персеями и Андромедами (впрочем, Тарквиний, кажется, был римлянином). Но не только (и не сколько) эта мифология обращает на себя внимание. Мне очень понравилось, честно говоря, с каким чувством превосходства учёный говорил о торговце. Мне нравилась уверенность старого профессора, что занятие наукой дело благородное, а занятие торговлей только выгодное. 
Судя по темпераменту, с каким он отстаивал идеалы прогрессивного Х1Х века, профессор старался убедить слушателей в своей правоте. Правда иногда закрадывалась мыслишка, уж не оправдывается ли он и перед собой, что не рванул с Онассисом в Америку.  Идеализм-идеализмом, но такие высказывания всё-таки слегка резали слух. Уж очень это походило на самооправдания.
2.   
Мы потом много раз встречались с Перчем Карловичем. У нас была долгая совместная работа. Он приезжал к нам в Питер, в наш НИИ. А мы к ним на химфак. Мы вместе работали над созданием новых научных приборов для химиков. Подобной техники в то время просто не было. Не мешали б нам работать некоторые «ценные указания», наладили б мы выпуск приборов. Могли бы продавать на Запад. С руками бы оторвали. Но это совсем другая история. 
Увы, в отличие от истории, технология уж точно сослагательного наклонения не имеет. Историю-то можно переписать. И не только сослагательное, а какое хочешь наклонение можно пририсовать. И запросто. Что сейчас и делается. 
А вот с технологией сложнее. Что не сделано вовремя, уже не сделаешь. Другие сделают. В этой гонке дураков нет. Предупреждали ведь министров умные люди. Тот же профессор Агасян предупреждал. К словам таких людей не худо бы и прислушаться. 
Наша совместная работа длилась долго. Всякое бывало. Работа была трудная, но бывали и хорошие моменты. Тогда у нас в Доме Учёных в 78 проходила по инициативе Ленинградского Химического общества им. Менделеева конференция по физико-химическим методам. Были большие имена. В числе прочих был пленарный доклад Агасяна. Профессор начал с того, что объявил, что потерял седьмую страницу. Зал принял это сообщение с интересом. Знаменитая профессорская рассеянность оказывается существует не только в литературе. Он довольно долго молча стоял на трибуне, перебирая листочки. Потом махнул рукой и прочёл блестящую лекцию. Хотя, если придерживаться исторической канвы, не совсем на тему. Или совсем не на тему.
Доклады кончились. Началась художественная самодеятельность. Только выступали серьёзные профессиональные музыканты. Сестра Таты Вика не зря закончила ленинградскую консерваторию. Она уломала концертирующих музыкантов выступить для серьёзных химиков безвозмездно (такое тоже бывало в те ещё годы). Играли Рахманинова, Шопена и кого-то из современных авторов. Профессор казалось дремал. А может и вздремнул. Такое бывает на концертах. Когда Павел Егоров закончил, Перч Карлович встрепенулся и восхитился: «какое туше*». Про «туше» я читал у Оноре де Бальзака. В устной речи этот оборот речи мне попадался редко. А по правде, так и вовсе не попадался. Потому и запомнился. К слову, устная речь Перча Карловича была богатой. 
На многих языках говорил профессор. С кубинцами он свободно лопотал на испанском. Добавим французский, немецкий, турецкий, армянский, греческий, русский и, кажется, итальянский. По-русски он говорил свободно, но всё же слышался лёгкий акцент. Зато русский письменный был выше всех похвал. Его монография (о законе Кулона в химии) была на таком русском, что мы-аборигены могли бы позавидовать.
3.
Акцент-акцентом, а устные рассказы химика Агасяна стоило послушать. Много интересного рассказал старый профессор. В 1941 проклятом году он жил недалеко от старого здания МГУ. Он рассказывал, что 16-17 октября в Москве было практически безвластие. Власти просто смылись. «Я проходил мимо здания Моссовета, что на улице Горького. Смотрю, урны переполнены. И чем бы вы думали?».  У здания Моссовета мусорные урны были полны партбилетами ВКПб. Неясно почему, но своё самоё святое партийцы несли к ступеням «поверженного храма». Сюжет вполне оперный. И композитор, скажем, Дзержинский (и такой был) мог вполне им воспользоваться. Красивая трагическая музыка, живописующая геройскую гибель «Варяга» была бы очень к месту. Правда сражения не было. Чересчур предусмотрительные партийцы на этот раз зря подсуетились.
«Я был любознательный молодой человек. Я поднимал много удостоверений. Там были в числе прочих и фамилии очень известных людей. Со многими из них я потом встречался в университете. И они потом после войны смотрели мне в глаза (иногда и строго), изрекая партийные истины». 
Забавная деталь того страшного времени. Профессор неожиданно для меня помянул добрым словом продуктовые магазины. Он рассказал, что магазины были открыты. «Продавцы разбежались. Народ отоваривался сам. Мне досталась большая рыбина лосося. С икрой. Еле притащил домой». 
Я прочёл в энциклопедии, что Агасян добровольцем пошёл в ополчение и был отозван. Стране нужны были специалисты. Об этом Перч Карапетович при мне не рассказывал. Но он подчёркивал, что только он один на весь Московский университет был непартийным профессором (он использовал приставку: не-). Эту штуку трудно проверить. Но очень легко поверить. Такое время было. 
 Передовая идеология (и её адепты) разумеется побеждала. Но нужно было хоть как-то разбавить этот компот. Видимо результатом этого и появился Агасян в «цитадели науки». Получилась пропорция вполне гомеопатическая.  
И ещё один рассказ про то время. Агасян только один раз принимал вступительные экзамены у абитуриентов. «Мне попался чёрненький кудрявый мальчик. Очень способный. Мне интересно было с ним разговаривать. И я ему начал задавать вопросы, требующие нестандартного мышления. После двух-трёх вопросов внезапно мальчик вспыхнул. И чуть было не начал кричать на меня. «Я понимаю, в чём дело. Вы специально задаёте мне вопросы, которых нет в программе. Вам нужно завалить меня. Потому что я не той нации».
«Он просто кричал на меня. Этого я не мог позволить. Я тоже вспыхнул. Молодой человек, мне не нравится ваш тон. Так нельзя говорить со старшими. Безобразие. Тем не менее, считайте, что пятёрка у Вас в кармане. Мне просто хотелось продолжить интересную для меня дискуссию с будущим химиком. Но не в таком тоне. И не с таким невоспитанным юношей.» 
«Казалось бы, этот малоприятный эпизод можно просто забыть. Но на этом история не кончилась. Меня вызвали в деканат. И объяснили, что я был не прав. Всё-таки я не думаю, что мою оценку исправили. Но больше принимать вступительные экзамены меня не приглашали». Я спросил, когда была эта история. Профессор вспоминал, вспоминал, и вспомнил. Это был конец 50-х. Как заметил поэт, жизнь бывает сложней, чем расписывали авторы гимна «Интернационал». 
4.
А вот рассказ о том, как профессор посетил свои родные Афины запомнился (ну и слышал я его раза четыре, не меньше). Дело в том, что это был рассказ про то, как советский человек слетал на Луну.  Не меньше. Или на Марс. Ведь это было в те ещё брежневские годы застоя. Когда попасть в капстрану (так тогда назывались обычные страны) было не легче, чем на луну. Это сейчас ты купил билет и часа через три оказался хоть в Афинах, хоть где. Как будто так и надо. И ещё ворчишь, глядя на фортеля бюрократии. Нет, в отчизне мира и социализма такие фраерские номера не проходили. Перво-наперво ты должен был предъявить в ОВИР (была такая контора при НКВД по выдаче виз) приглашение. Это должна была быть не какая-нибудь филькина грамота, написанная от руки за 10 минут. Нет, это должен быть официальный документ с печатями и подписями
В те удивительные времена за границу выпускали только своих, ну, и в крайнем случае, к близким родственникам. 
Тут как раз был этот крайний случай. Действительно обширная армяно-греческая родня мечтала встретиться с знаменитым (и оттого близким) родственником. И не пожалела сил, чтобы оформить все необходимые бумаги. И оформила. Пришёл документ. И Перч Карлович предстал пред светлые очи. Ну и простенько, без бюрократизма, всего за сколько-то там месяцев (не лет, заметим) оформили паспорт. И деньги обменяли (уж по какому курсу, история умалчивает). И билеты были куплены в какой-нибудь совсем спец-кассе. И профессор полетел.
«И ничего меня не насторожило. Ни пышная встреча в аэропорту, ни постеры «с приездом» на трёх языках, ни слишком длинный белый лимузин вместо такси». Но представим ситуацию встречающей стороны. Приезжает европейская знаменитость (кстати, это было недалеко от истины. Европейская репутация одного из крупных химиков была действительно на высоте). Автор, конечно, не представляет реальной ситуации, в которой оказалась афинская родня. Но понимает, что на их месте он тоже не ударил бы лицом в грязь. Они и не ударили. Хотя афинская родня русского гостя была небогата. В основном это были обычные ремесленники (так в тексте П.К).  Кузены русского профессора, простые афинские сапожники. Конечно, мы не знаем их имена, но назовём их для краткости хотя бы Кастор и Поллукс. Кузены привезли гостя в красивый отель на берегу моря. Так гласил канонический текст рассказа. Который (рассказ) я лично слышал неоднократно. Рассказ был исполнен драматизма. Казалось, даже слышен был звон литавр. Хотя и был посвящён, казалось бы, довольно обыденному событию – просто гостя довезли до гостиницы. 
«Я увидел мраморные ступени лестницы, спускающейся к морю. И запаниковал. Потому, что я понял, увы, всех моих денег хватит только на один день. И то в лучшем случае. А обратный рейс только через 20 дней. И я представил, как я буду обходить окрестные кафе с шляпой в руке и выпрашивать мелочь. Чтобы не помереть с голоду. И ночевать в порту. Как настоящий лаццарони. И поверьте мне, эта перспектива не вызвала у меня радости. Ситуация была не просто тревожная, она была близка к катастрофе. И мне пришлось спрятать свою гордость в карман. Я обратился к Кастору (или Поллуксу). Братья, денег у меня мало. Перевезите меня, ради бога, в какой-нибудь отель подешевле».
Братья переглянулись и надолго замолчали. Грозное молчание длилось долго. Затем оба греко-армянские встречающие экспансивно (как и подобает южанам) всплеснули руками.
«Дорогой профессор. Как Вы можете нам такое говорить. Не надо нас обижать. Ваш счёт в гостинице нами полностью оплачен. Мы, вся Ваша родня, не можем допустить, что наш дорогой русский гость будет испытывать хоть малейшие неудобства. И это самое малое, что мы можем для Вас сделать.»
Таким образом перспектива ночевать под забором отошла туда, куда ей и полагалась. В область мифов и преданий древней родины цивилизации. Но, как вскользь помянул профессор, осталась недоговорённой одна деталь. Он не был уверен, что афинская родня до конца поверила в искренность русского гостя. Эти простые люди даже не могли себе представить, что заработки европейской знаменитости не позволяют ему остановиться в хорошем отеле. Который (отель) может позволить себе (с некоторым напрягом, конечно) даже скромный греческий сапожник. «Могли бы про меня подумать – какой скуповатый человек этот русский профессор». 
Ну что тут можно сказать. Действительно ситуация получилась немного не того. Не хватило у нашего героя финансов. А вот если б почтенный профессор выбрал кривую дорожку, как его школьный товарищ Онассис, ведь всё могло бы для него (да и для родни) сложиться совсем по-другому. Не погонись он за наукой, а займись коммерцией, был бы совсем другой коленкор. Он бы просто ухмыльнулся и купил племянникам по гостинице. Или по парочке. Каждому. 
Нет, что не говори, есть всё-таки разница между любимым и богатым дядюшкой. И между благородным служением науке и не таким благородным (но прибыльным) прислуживании богу торговцев (ну и воров) Гермесу. И невольно закрадывалась мыслишка, уж не жалел ли профессор о той кривой дорожке. Ведь согласитесь, далеко не каждому представляется случай пойти по жизни в обнимку с Аристотелем Онассисом. Да и музыка была бы совсем другая. Вместо хорошего (но не очень) питерского музыканта слушал бы Перч Карлович великую примадонну Марию Каллас. И похваливал её туше (или что там у неё такое вместо этого туше имелось в наличии).