Виктор Брусницин (1951-2021)

Саксония (современная Германия) — 1680 год. В средней многодетной крестьянской семье родился мальчик, получивший имя Эрнст Элиас Бесслер. Порадовались родители, парень в доход. Оно и знамение свершилось: синхронно с хозяйкой отелилась от приблудного быка долго пустовавшая корова яснооким пегим бычком с белым крестом во лбу. Вообще, год тучным угадал, хмель активно густел — осенняя ярмарка обещала гешефт.
Вслед за дородными сезонами существовали и худые лета: голодать довелось — двое деток умиротворились. Обратил взор на заурядного крестьянина Бесслера тиф, опять троими погост снабдили — старшенький сын и дочери две малые, Эрнст уклонился. Впрочем, крапивницей обзавелся, этого и на прочие времена достало. Жилось Бесслерам праведно, по-христиански, колыбелька не пустовала.
Эрнстушка произошел смекалистый, особенно рано проявил способности к математике и механике, лояльный Элиас по рекомендации и протекции внимательно следившего за отроком патера определил отпрыска в гимназию. Одолевал науки парень ухватисто, любопытство к знанию, дотошность и хитроумие к рукотворным предметам проявлял изрядные. Опять же странные повести излагали учителя: о всяческих богатствах, прелестях земных и прочих чудесах. Словом, забежал в окно мутный ветер, прохватило терпким сквознячком, и, не закончив штудии, юный Эрнст пустился в странствия по германским и австро-венгерским краям.
Здесь отдельный роман дремлет, и плутовского характера, ибо порезвился деятель душевно — путь его был извилист как полет ночной мыши. Пересекали тропку люди самые разные — солдаты и мастеровые, священники и музыканты, врачи и алхимики, — и отщипнул, благодаря раннему разумению, наш друг достаточно. Успешно освоил профессии многие — от часовщика и оружейника до алхимика, астролога и врача. Присуще оказалось музыкальное сочинительство… Случалось приспособить и неловко лежавшее чужое — по сердцу пришлась тонкому человеку субтильная музыка монет — приобретал, выходит, и биту быть.
Юдоль, уведомим, складывалась с отрадной амплитудой: то Элиасыч впадает в бедность и голодает, то приобретает состояние и живет с размахом. Наторев в исканиях и бескомпромиссно обзаведясь тридцатилетним возрастом, набравшись в странствиях опыта и знаний в самых насущных профессиях, Бесслер, наконец, совершает остановку — где его и стукнуло, что пробила минута остепениться и, выражаясь тогдашним языком, занять прочное место в обществе. Тут и превращается крестьянский сын Эрнст Бесслер в ученого мужа со звонким именем Иоганн Орфиреус (Orphos — по-гречески «высокий»).
Солидную материальную базу он приобрел вековым способом, женитьбой на богатой наследнице, однако за банальностью здесь отдохнуть не придется, потому как неуемная натура Иоганна — станем привыкать — по обыкновению не миновала романтики. Итак, маленький городок Аннаберг жил приветливо и постепенно.

По кривой булыжной мостовой, стиснутой преимущественно двухэтажными особняками, украшенными вензелястыми балкончиками и разноцветной черепицей, передвигался благообразного вида господин с небольшим пузатеньким саквояжем, типичным для целителей — умеренно гулко сопровождал походку характерный стук пряжконаличествующих башмаков, редко и хлипко чавкала трость. Встречная фрау, сдобрив широкие щеки белозубой улыбкой, совершила полный благочестия поклон. Ответный жест дяди был наполнен достоинства. Стан следующего встречного бюргера клонился уже шибче, впрочем, и остановился оный, дабы уточнить пожелание здравия и признание в искреннем уважении. Аналогично, ровно до той степени, что оставалось пространство ненавязчиво обозначить превосходство, поступил и герой эпизода. Вот какими речами сопровождался момент:
— Доброго здравия, герр Шуман. — Таково было обращение бюргера. — Исключительный, однако, складывается денек.
— Бог милует, замечательная погодка, герр Лузенбах. Как чувствует себя фрау Эльза?
— Преисполнены благодарности. Капли, что вы прописали, действуют отменно. Мигрени исчезли, молимся вашему искусству.
— На все воля божья, лекарь всего лишь исполнитель. Однако рекомендации соблюдайте еще пару дней. Собственно, я завтра зайду.
— Окажите честь. — Вновь случился поклон. Распрямилась спина. — А уж за кандидатуру вашу, не извольте сомневаться, голоса положим безоговорочно. Истинно заверяю, герр Шуман, видеть вас бургомистром суть чаяние всего нашего сословия. Ответственно говорю и с радостью, поелику настроения мной исследованы прилежнейшим образом.
— Оправдать вотум — долг и честь. Что, собственно, может быть достойнее и ответственней — служить гражданам?
— Делами вашими доказано, уважаемый герр Шуман. Здесь двум мнениям места нет.
— Стало быть, до встречи. Извините великодушно, дела.
— Всяческих благ.
При совокупных поклонах вспорхнули шляпы. Тук, тук, степенно застучали башмаки.
Шуман тревожил шнурок колокольца добротного особняка, дверь отворил служащий (ливрея, соответствующая амуниция). Поклонился учтиво, пропустил эскулапа. Герр вошел в просторную залу, к нему навстречу передвигалась пышная дама несомненно иерархически достаточная.
— Ах, я вас заждалась, — лился томный голос. Тыл ладони, блескозубая улыбка.
— Помилосердствуйте, час в час, как и было оговорено.
— Ну да, разумеется. Но мне так хотелось поделиться радостью. Наша девочка очевидно оживает, сегодня отведала индюшатины. Я переполнена.
— Замечательно. И где же наша фроляйн?
— Вы должны нас простить, герр Шуман. Крошка так сладко и здорово спит — нет воли будить. Я думаю, она скоро проснется, между тем умоляю вас попотчеваться топленым шоколадом. Впрочем, настаиваю.
— С немалым удовольствием.
Наша парочка восседала за столом, аккуратно прихлебывали из изящных чашечек.
— …Уверяю вас, замечательный человек, — доказывал Шуман. — Чрезвычайный музыкант, обширнейшие познания в натурфилософии. Причем и практического свойства. Нет-нет, личность прелюбопытная.
— Но именно это и колеблет. Практическое владение ремеслами — это, в конце концов, не принято.
— Манеры, между тем, очевидны.
— Ах, вы знаменитый филантроп, герр Шуман, ваша доверчивость так известна. Мой супруг, вы знаете, напротив весьма разборчив. Э-э… взвесить со всех сторон. И потом имя — Иоганн Орфиреус, за ним слишком подозрителен псевдоним.
— Полноте, я видел поручительные письма. Профессор Христиан Вольф, это крупнейшее имя. Сам российский царь Питер чтит его.
— Я слышала, что протеже и в медицине наторен? Вашей аттестации доверюсь всецело.
— Свидетельствую, отнюдь не шарлатан. Более того, ему удалось развеять мой скепсис относительно гирудис терапевтикум… Да, да — пиявки… — ответил на взгляд собеседницы. — Он продемонстрировал некоторые удивительные свойства этих существ, о которых, вынужден признаться, я не имел сведений. И вообще, кровопускание. Однако сие лишь толика его изумительных совершенств. Откроюсь вам как преданному другу… — Шуман многозначительно замолчал, устремив взгляд в собеседницу. Молвил, вслед выверенной паузе: — Молодой человек разрабатывает механизм вечного движения. И судя по всему, он на пороге.
Частое мигание и рдеющая щека выдала волнение дамы. Последовали звуки близкие к шепоту:
— Ах, сейчас повсюду столько говорят об этом. Я слышала, вот-вот произойдет. В Италии один милейший синьор прочел мне целую лекцию. Вы меня совершенно заинтриговали. На ближайшую ассамблею он получит приглашение! Прошу уведомить.

Время, как ему и подобает, проскользнуло. По улице шествовал наш Шуман. Встречный господин приподнял шляпу, поклон получился ниже, чем в прошлый аналогичный эпизод. Слова произошли такие:
— Приветствую, господин бургомистр. Рад видеть в добром здравии.
— Мое почтение, герр Лузенбах. Теперь уж хворать недосуг, буде облечен доверием… Как продвигаются дела с реляцией? До коллегии магистрата три дня.
— Ответственнейшим образом готовлюсь, надеюсь управиться вовремя.
— Если появятся затруднения, прошу без титулов, в любой час. За сим поклон фрау Эльзе.
Порх шляп.

Особняк Шумана. Вот зала не последнего интерьера. Впрочем, не до созерцания — судя по действиям обитателей, с напряженными лицами хлопотливо снующих в одну из дверей и оттуда, в доме существовал переполох.
На обширной постели лежала миловидная девушка, по изможденному лицу, повернутому на щеку, и закрытым глазам читаем недуг крайней степени. Рядом в состоянии глубокой тревоги расположился Шуман, что-то производил с больной. Лицо утонуло в ладонях — несомненно, жест отчаяния. Рядом, вся в слезах, не находила себе места женщина — конечно мать девушки и супруга Шумана. Падала на колени перед постелью, сквозь рыдание рвался голос:
— Генрих, сделай же что-нибудь! Я не смогу жить!
Затряслись плечи бургомистра, голова, скрытая в ладонях слабо качнулась — знак бессилия. Супруга издала жуткий стон… Вдруг стан Шумана напрягся, ладони опустились от лица, в глазах сквозь слезы замерцал огонек. Шуман поднялся, мгновение стоял неподвижно, сосредоточенный взгляд говорил о мысли. Повернулся к слуге, что боязливо и болезненно жался подле двери, изложил тоном четким, но слабым:
— Клаус, езжай к Иоганну. Доставь его немедленно.
Слуга стремительно выдулся из почивальни. Шуман немилосердно одной рукой тер виски. Рука уронилась, голова вскинулась к потолку, в глазах пылали мольба и горе, — «Господи», прошелестел стон и опал коротким эхом.
Тот же дом, картина, тем временем, противоположная: в лицах обитателей расположилась безраздельная радость — имела место суетня, но уже более чем здорового свойства. Матушка нашей болезной держала руку молодого человека (разрешите представить, Иоганн Орфиреус), из глаз лучилась боль, но уже счастливая. Парили налитые слова:
— Иоганн, не знаю, возможно ли вам представить, что вы для нас сделали! Мы ваши слуги отныне. — Дама нежно трепала руку молодого человека.
— В свою очередь трудно описать чувства, которые переполняют меня, — очевидно волнуясь пережитым казусом, отвечал Орфиреус. — Вы же, разумеется, понимаете, как я отношусь к Гертруде. Ее болезнь была для меня… для нас… тяжелейшим испытанием. И я отношу успех только на счет искреннего почтения к богу.
— Друг мой… — с другой стороны гладил плечо Иоганна Шуман. — То, что произошло — бесценно! Друг мой…

Ремарка: венчание, как водится, состоялось в кирхе — кто как не господь может благословить в путь дальний, радостный, взывающий к терпению и добродетели. Ремарка: уж как снедали друг друга очами Иоганн и Гертруда.

Нынче в особняке той знатной попечительной дамы на скромном, о пяти сменах, обеде, помимо Шумана присутствовал Орфиреус. Дама мягким, но веским голосом отламывала, будто агрегат законченные изделия, ядреные слова:
— Такая скромность, милый Иоганн, одобрительна и почти неудобна. Разговоры только и идут о ваших талантах. Как благосклонна к вам Эвтерпа: последнее адажио всех совершенно очаровало. Но вы, несомненно, понимаете, что беседа неизбежно придет к загадочному и чудесному механизму. Слухи шагают с ошеломляющим нарастанием, вы можете представить степень любопытства?
— Но поймите, фрау Эмма, есть только прототипы. Требуется доработка, я отчаянно не хочу прослыть фальсификатором.
— Полноте, Иоганн, — баритонил Шуман, — не умаляйте достигнутого… — Повернулся в вежливом полунаклоне к даме. — Однако я вполне сочувствую нашему другу. Делать демонстрацию, простите великодушно, в угоду любопытству — ничуть не резонно. Это грандиозное научное открытие, механизм обязан быть компетентно освидетельствован. И сие возможно только при определенных условиях.
— Но об этом и речь. Вы, конечно, наслышаны, как просвещен и прогрессивен мой кузен Карл, ландграф Гессен-Кассельский. Я намеренно отправилась к нему и имела конфиденцию. Граф заинтересовался вполне жарко и готов предоставить условия в своем замке Вайсенштайн. Собственно, наш разговор сводится к этому. Вам предложен чин надворного советника.
Иоганн хлопал веками, в немом умилении вертел шею от благодетельницы к Шуману.
— Ваше участие… ваше бескорыстие… — лобызал руку дамы Шуман, платочком промокал глаза, — это так благородно!
— Нет-нет, никакого бескорыстия… — кокетливо смеялась дама. — Я требую дружбы — в том числе для исторических анналов.

Первый образец вечного двигателя Орфиреус построил уже в 1712 году, устройство его так и осталось неизвестным. Надо признать, что умелец поначалу мало пропагандировал свои достоинства, и сведения об агрегате были распространены заботами тестя. Немногие очевидцы утверждали разное — одни восхищались, иные сомневались. Автор через некоторое время сам уничтожил модель.
Здесь уместно вспомнить одно существенное обстоятельство. То было время, когда своеобразно сочетались два фактора: нужда в создании экономичного двигателя стала насущной потребностью, и поиски его шли во многих направлениях; и второе — закон сохранения энергии еще не сформировался и не существовало научно обоснованных запретов на самые дерзкие, в том числе и псевдонаучные изыскания. К этому нужно прибавить все шире распространяющийся интерес к науке, проникший даже в аристократические салоны и сделавшийся модой.
В 1715 году, переселившись с женой в Марзебург, Орфиреус построил вторую, уже большую машину и даже представил ее комиссии знатоков. В состав комиссии входил и Христиан Вольф, физик и философ, будущий учитель Ломоносова. Несмотря на то, что изобретатель не разрешил посмотреть ее внутреннее устройство (даже за специальную плату), комиссия выдала документ о том, что «его изобретенный перпетуум мобиле вращается со скоростью 50 оборотов в минуту и при этом поднимает груз весом в 40 фунтов на высоту 5 футов». Никаких сведений о том, как устроен двигатель и почему он работает, в заключении комиссии не было. Несмотря на это Вольф отозвался о машине так: «нечто достойное восхищения». Сам Орфиреус для разъяснения дела опубликовал «Подробное описание счастливого изобретения вместе с его точным изображением».
Скепсиса, как и восторга, случилось довольно. Во всяком случае, шум и споры вокруг казуса стали широким достоянием. Существенно заметить: успех воскресил у Орфиреуса дух стяжательства, что породило конфликт с магистратом города Марзебурга.
В замке Вайсенштайн по приглашению ландграфа Гессен-Кассельского Орфиреус селится в 1716 году, и здесь начинает строить третий образец своего двигателя. Через год машина была готова и 12 ноября 1717 года в присутствии ученой комиссии, включавшей голландского физика Виллема Сгравезанда и немецкого архитектора Эммануэля Фишера двигатель был запущен в специальном помещении.
Комната была опечатана и оставлена под присмотром двух гренадеров на две недели. После окончания срока печать сняли и вошедшие ландграф и комиссия обнаружили, что колесо вращается с той же скоростью, что и две недели назад. Эксперимент продолжили, комнату запечатали на 40 дней, а затем еще на 60. Результат был тот же.
В итоге ландграф выдает изобретателю верительный документ весомый более, чем любые научные заключения. Помимо того дарит коммерции советнику и математику Орфиреусу знатную привилегию, включающую дом, двор и денежные средства. Чтоб закрепить свои позиции, Орфиреус сам выпускает трактат на двух языках — латинском и немецком — где за обложкой «Perpetuum Mobile Triumphans» следуют пространные посвящения богу, публике, ученым людям и себе. Это составляет высшую точку карьеры крестьянского сына.

Царь Петр — ему давно за сорок — сидит в кабинете, задумчив. Почмокав трубку и носом обильно дунув, грызет заусенец — так и не отпустился от юной привычки. Поднялся, подходит к окну, мрачно сквозь уныло роняющийся снег смотрит вдаль — читаются по лицу громоздкие обороты мыслей. Вернулся к столу, звякнул в колоколец — вошел референт.
— Остермана.
Референт, приоткрыв резную длинную створку готической двери, возвещает артикул:
— Вице-канцлер Генрих Иоганн Фридрих Остерман!
В щель суется в согнутом стане и дальше слегка мелковато поспешает высокий статный мужчина в роскошном парике, тщательно и равнодушно одетый, с выражением лица опытного человека.
— Лоску прибыло, Андрей Иванович, — без чувства, оттого с двояким смыслом косится вполоборота Петр. — Присаживайся.
Остерман держит фрунт, поскольку император бродит, негусто пошаркивая.
— Садись, — бурчит Петр, — мне так надежней — хребет ноет.
— Фоля фаша, государь. — Почтительно осваивает высокий, но простой стул.
— Я вот что… Ништадтский мир, разумеется, твоя заслуга и не пристало будто досаду изъявлять. Нда, племянниц научал… так и не стану канители вить… — Петр зло грызнул янтарный чубук. — Ох армия, ломота зубная — велика прорва… — Буравил взглядом. — Опять слышал, в Рендсбурге будучи, о достижениях механических, коими немцы восславились. Будто посягательства имеются на окаянные агрегаты, что самодвижением характерны. Коли мы на империю замахнулись, о новациях потребно знать. В прошлый-то раз ты с конфузией прибыл, огорчен я. Теперь сведения отыщи.
Остерман равновесия духа не потерял:
— Фискальная миссия — не по чину.
— Да ведь приказ посольский насыщен, тебе лучше знать!
— Есть кандидат. Секретарем медицинской канцелярии поставлен по протекции Блюментроста. Молод и не по годам усерден. В языках наторен и библиотекарем сотрудничает. Шумахер, Иоганн.
— Ванька, стало быть.
— В умственных забавах — шельма: шахматные экзерциции составлять — зело спор. И в душевных областях дока.
— Нынче у Ягужинского обед, вот и поглядим… — Берет колокольчик, звенит. — Шафирова! — Глянул на вставшего в поклоне Остермана, пыхнул пышно, ощерился. — Библиотекарь, говоришь?
Кабинет в богатом доме Ягужинского, за столом, заполненном вычурной шахматной доской, сидят Петр и молодой человек в очках, он и двигает фигуру — сбоку стоят Остерман и Ягужинский.
— Жертвуешь, — щурит глаза Петр. — Знакомое мероприятие. Во имя какой затеи свершается — вот каково. Ежели потрафить царю — не спущу.
Молодой человек мертвеет лицом, нервно моргает. Ягужинский чуть подается корпусом:
— Нет, Петр Алексеевич, чую каверзу. Правый фланг.
— Чуешь, да молчи! В приватных делах советчиков не терплю — знаешь. — Насупился.
Партия закончена, Петр, довольный, набивает трубку из простенького, лежащего на столе кисета, присасывает от канделябра. Ягужинский сладко заряжает нос табаком, кривит рожу, пальцами шлепая по крыльям носа, вкусно ахает в сторону, Остерман крутит бокал, мелко и часто пригубливает, Шумахер собирает фигуры.
— Ну признайся, Ванька, — сыто и не без хитрецы говорит Петр, — улестил.
— Бог свидетель, ваше величество — всепредельно воплощал. — И мелькает в зрачке лукавинка. — Недооценил коня вашего.
— Конь — это фигура. А ладья, однако, достаточней. — Задумчивость упала на чело царя, покусал кожицу губы. — Оно и фуражу… — Очнулся. — Слышал, ты в шахматных экзерцициях резв!?
Шумахер возбуждается:
— Вот взгляните, ваше величество. Анамедни составил оную. — Ловко расставил пять фигур. — Мат в один ход.
Вперился император, вникает — всползла бровь, лицо хмурое. Ягужинский и Остерман склонились, первый выпятил нижнюю губу, раздул ноздри, Остерман лицом бесстрастен, глаза, однако, бликуют. Петр откидывается, притом взглядом периодически возвращается к доске. Предваряет облаком дыма слова:
— Ты вот, Павел Иванович, что-то о правом фланге рек. Ну-кось?
Ягужинский отклоняется, пристыв глазами к доске.
— Не вижу решения.
Царь не меня позы переводит глаза на немца. Тот обескуражено пожимает плечами.
Шумахер дипломатично выносит руки и делает рокировку. Великие секунду уясняют, затем опадают, сопровождая сие междометиями.
— Ловко! — говорит Петр очередной раз дымнув, и затем отваливает голову к Остерману. — Думаю, подойдет.
Царь грозно выпучился на Шумахера — тот взгляд встречает почтительно, но не робко — стучит дробно пальцами о стол, произносит отчетливо:
— Ну что, любимец фортуны, потрудись на государевом поприще. С богом! — Грузно встает (его прытко опережает Шумахер), отодвинув стул и повернувшись к молодцу, добавляет: — Выполнишь урок, я тебя, Иван Данилович, титулом оснащу.

Шумахера Петр отправил в Европу с многими заданиями. Включалось приобретение научной литературы, экспонатов для кунсткамеры, также посещение Парижской Академии наук и демонстрация карты Каспийского моря, приглашение в Россию разных ученых. И, само собой, поручался сбор информации о двигателе Орфиреуса. Петр сам указал в качестве основного эксперта Христиана Вольфа. Есть пространный отчет вояжа Шумахера, подробно описана история переговоров с Орфиреусом. Словом, воочию Шумахер машину не видел — собственно, миссия его, главным образом, свелась к торгу. Деньги будут, но ты сперва машину докажи, внушал Орфиреусу. Тот в отказ: сначала деньги — сто тыщ ефимков он просил, рублей то есть — я агрегат.
С этим Шумахер и возвратился в Галле к профессору Вольфу и доложил ему обо всем. Дальше в отчете говорится: «Воистину невозможно поверить, какие диспуты перпетуум мобиле учинил. Профессор Сгравезанд думает, что перпетуум мобиле по обычаю математиков не противно есть принципиям математическим. Сие же мнение имеет и немецкий математик Кашубер…» Препровождая этот документ Петру, Шумахер мудро заключает: «Из сего писания Ваше Императорское величество усмотрите, яко перпетуум мобиле еще не весьма в совершенстве». Петр, понятно, с таким резюме окончательного решения не мог принять, воздержался от переговоров, хоть Орфиреус уже сам предлагал машину через посредников. Намеревался лично разобраться, но… помер.
Шумахер прекрасен, тот жучила — впрочем, во все века в России шельмецы куролесили. После смерти Петра он стал секретарем Академии наук, средствами распоряжался зелыми… В тысяча семьсот сорок втором году комиссию собрали относительно его делишек, но парень оказался изворотливым: невеликую растрату казенного спирта единственно нашли. В итоге за «неправильно претерпленное» был пожалован чином статского советника — моральный ущерб, так сказать… С Ломоносовым между прочим соперничал за власть в академии. Биография у него шикарная.
Все это в наши уже дни излагал молодой человек приятной наружности, имя его Константин, собеседнику аналогичных характеристик, Вадиму. Приватная обстановка: закусь, пятое-седьмое. Слушатель состоялся во впечатлении — свидетельствовал вопрос:
— И что, действительно твой знакомый Сергей Шумахер его потомок?
Константин неуверенно качнул головой:
— Зачем бы ему врать? Собственно, не в этом суть… Понимаешь, вот эти бумаги (Костя потряс частью пачки) мне дал один вполне серьезный товарищ. Это… ну как бы официальные документы касающиеся самого двигателя. А вот это (он тронул оставшиеся листы) другой источник. У Сергея есть сведения более обширные о самом Орфиреусе, потому как предок его с этим дядей очень душевно пересекался. Так вот… — Читал: — Если Остермана для сношений с Орфиреусом Петр никакими особыми полномочиями не наделял, то на сей раз, чувствуя меркантильную и тщеславную душу механика, для удобства бесед царь снабдил Шумахера подарком, который тот должен был передать изобретателю знаком особого расположения. Предметом сим случилась шпага, отмеченная Петровским вензелем…
Вадим вскинул взгляд:
— Шпага?
— Именно, шпага.
— У нас, вроде, речь идет о сабле.
Костя слегка скривился:
— Подожди. История, брат, развивается… — Лицо разгладилось. — И ты заметь — Сергей дал мне эти штуки почитать, в помине о вашей сабле не зная.

В поместительной, хоть непритязательно обставленной комнате находились Орфиреус и его супруга.
— Иоганн, я убеждена, что князь посетил нас недаром. Он снова заведет речь о шпаге. Зачем ты так упорствуешь?!
— Впору спросить, отчего ты потакаешь прихотям князя!
— Это ты называешь прихотями? Все знают какой ландграф изрядный коллекционер клинков. Но главное — он столько для нас сделал! И сделал бы еще! Я все-таки надеюсь, что ты остынешь, и мы вернемся в Вайсенштайн. Воздадим справедливости, ты не найдешь столь удобных условий для своих изысканий.
— Нет и еще раз нет!
— Но в чем ты обвиняешь князя — только в том, что он не произнес звание господина Сгравезанда? Это нелепо, ты знал, что в комиссии будут знатоки.
— Состоялось натуральное посягательство! Мы оговаривали, что этого не произойдет. Князь попустительствовал!
— Он просто вел себя учтиво. Там все-таки были авторитетные люди.
— Гертруда, в конце концов, тот случай не имеет отношения к шпаге. Как ты не понимаешь, это в прямом смысле царский подарок! Воистину, царь великой страны, империи достоин уважения. Послушай, это наконец безнравственно — вольничать с подарком.
— Безнравственно — как напыщенно! Напротив, полагаю, пойти на предложение Карла очень морально. Я не устану повторять: мы столько пользовались милостивым расположением князя! Стоит признать, желание обладать шпагой с его стороны не просто бескорыстно, но и выгодно нам — он предлагает немыслимую сумму. А нас преследуют затруднения — посмотри какая невыносимая рента за дом. Это ты называешь безнравственным? — Гертруда замолчала, много и нервно передвигаясь. — Великая страна, император! Вспомни, как отзывался пан Лещинский о русском народе — дикари, неандертальцы. Собственно, и царь Петр даже в самых лояльных отзывах не более чем чудак!
— Но обрати внимание на противоречие — князь яростный поклонник Петра. Собственно, отсюда эта страсть — заполучить шпагу… И потом… — Орфиреус затеребил манжету. — Если так угодно, мое поведение связано с идеями более надежного свойства, чем нравственность. Я не хотел бы говорить, но ты так настойчива… У меня существуют планы касательно русского царя. И шпага есть ручательство дружеской основы отношений.
— Ну, я затрудняюсь говорить… Боюсь, твои материальные посягательства слишком дерзки. Ах, Иоганн — у меня щемит сердце!
Раздался стук в дверь.
— Войдите, — устало сказала Гертруда.
Вошла женщина. Одежда ее была не столь пышна как у хозяев, но выглядела дама весьма аккуратно. Кроме того, в глаза ложились и достойная осанка, и манеры в движениях, и нечто неуловимо породистое в лице. Эти же причины размывали и возраст: она вряд ли была молода, но слово привлекательная прикладывалось к ней естественно.
— Его милость просил уведомить, через четверть часа будет готов.
— Да, Кларисса, мы уже идем.
Имел место обед в гостиной, убранной с навязчивым тщанием. Чета Орфиреусов держалась чинно и одновременно с едва заметным возбуждением. По другую сторону стола почтенного возраста, тем более облика, мужчина — ландграф князь Карл Гессен восседал с военной выправкой и непринужденно; рядом расположилась супруга его, дурная собой высокая дама. Всё было чопорно — гулко и вместе изящно звякали приборы. Князь пригубил бокал, вяло исподлобья метил в сидящего напротив Орфиреуса. Продолжил тему:
— Кузина настойчиво справлялась о вашем самочувствии, и мы много говорили о науках — ее участие в вашей судьбе чрезвычайно живо.
Иоганн отвлекся от еды, виноватая улыбка посетила лицо.
— Мы так ей благодарны.
— Эмма — женщина широких и современных взглядов, — заметила княгиня. — Я чувствую приливы духа, наблюдая как ее на все достает. Чего стоит школьное попечительство. Ах, Иоганн, благотворительность — фамильная доля князей Гессенов.
— Чем еще воздать за благоволение всевышнего? — дежурно отозвался Карл. — Наука предъявляет невообразимые свершения. Содействие в этих областях — забота современно мыслящего государственного деятеля… Пример России движет моим воображением. Полагаю, царь Питер — историческая фигура. И не характерно ли здесь обоюдное внимание к вашим талантам, Иоганн?
— Мне затруднительно судить.
— Вы скромны? — кисло молвил граф и вперся в гражданина, подчеркивая едкий смысл вопроса. — Впрочем, это не единственное ваше свойство.
Поспешила Гертруда:
— Иоганн с Марией, княгиня, смузицировали чудный дуэт. Не угодно ли будет послушать?
— Ах да, как ваша крошка? Она такая забавная — я порой скучаю по ней, — сокрушалась княгиня.
— Я соловею от музыки, звон шпор угодней моему слуху… — Карл откинулся, промокнул салфеткой губы, взгляд все время скользил по фигуре Орфиреуса. Князь хлипко улыбнулся, в глазах загорелся холодный свет. — Вы, Иоганн, так и не даете ответ. Мне давно не доводилось участвовать в столь усердной баталии… Уже, кажется, милая Гертруда получена союзником. Ваша непокладистость… м-м… болезненна.
Иоганн возвратил вилку с готовым уместиться во рту куском пищи. Трудно вздохнул, глаза были убраны.
— Ваша милость, вы не представляете, какими муками я наполнен. Но сделка совершенно невозможна! Это против всяких моральных обстоятельств! Уверяю, последуют невосполнимые разрушения. Я умоляю простить меня.
— Вы упрямец! — с раздражением замкнул прения князь. — Согласитесь, трудно свыкнуться с неблагодарностью.
Гертруда, не шелохнувшись, держала бокал — в нем блестела едва заметная рябь. На лбу Иоганна взбугрилась вена, заиграла меж бровей морщина.

Костя повествовал вдохновенно — стопка бумаг лежала рядом.
— В общем, Карл на Орфа зуб поимел. С этим и связывают разразившийся через год скандал. Дело такое. После смерти Петра ландграф обратно к Орфику насчет шпаги подъехал — де, продай. Тот опять в отказ… Дальше случается неавантажно — шпагу Карл попросту отбирает. Помимо — открывается, что знаменитая демонстрация перпетуи была афера. Якобы Карл обнаружил, будто из соседнего помещения в то, где проводился опыт, был неприметно для глаз проведен привод. Аналогично и служанка призналась: мол, она с братом Орфиреуса давала двигателю из соседней комнаты ход в нужный момент за мизерные два гроша. Самое любопытное, что эту версию подтвердила и жена героя, Гертруда, которая-де тоже перпетуй крутила. В общем, Орф роняется в бедность…
— Подожди, — перебил Вадим, — а насчет жены что? Ну, нехорошо же!
— Будет и белка, будет и свисток… Итак, нищета. Парень, правда, пытается продать свое творение, замаскировав под более привычные для обывателя устройства: самоиграющий орган, неиссякающий фонтан и так далее — но успеха не получает… А дальше совсем интересно — жена ландграфа бросает кони. И диагноз поставить не могут… Следует заметить: горем князь не надсадился, что следует из той процедуры, где он мгновенно женится на молодой. Но и эта душу отдает! И опять без диагноза! Вот тут ага — происки Орфа. Карлуша едет мыть нашему другу рожу. А скорей подразумевается и что почище.

Орфиреус существовал в неком затхлом, совершенно неподобном помещении. Здесь теперь находились Карл и он. Кроме присутствовали двое суровых, солдатского вида мужчин — они стояли подле стула, на котором сидел, запрокинув голову на спинку Иоганн. Выглядел он ужасно: рубашка изодрана, вся в крови, тело и лицо изобиловали рубцами, ссадинами и кровоподтеками. Карл хмуро вышагивал в отдалении, говорил, не глядя на сидящего:
— Происходящее для меня мучительно. Но происшедшее больней сто крат. Терять любимых — невыносимо. Впрочем, твоему пониманию это вряд ли доступно. Ты потерял Гертруду, кажется, с облегчением. Кстати, мы так и не можем найти это исчадие ада, эту злую десницу, направляющую тебя. Господи, Иоганн, как можно до такой степени ронять рассудок!? Гертруда, достойное, благородное создание, и эта экономка, этот образец коварства. Как ее бишь? Кларисса. Нет, это наваждение!
— Бред, бред, — стонал Иоганн. В голосе клокотало страдание. — Эти обвинения — вздор, нелепость! Я могу понять Гертруду, это конечно ее наговоры. Но вы, князь! Образованный, просвещенный человек. Верите в колдовство — бред! (С отчаянием) Ну какое отношение может иметь к смерти ваших жен Кларисса? Дикое, страшное стечение обстоятельств. Ради всех святых — одумайтесь, князь!
— Так где же она?
— Я не знаю. И мысль, что вы не нашли ее, согревает меня. Чудовищно представить, что вы сделаете с невинной и беззащитной женщиной!
— Ты очарован, Иоганн, это очевидно. Поэтому я вынужден пользоваться крайними мерами… Ну так я ухожу — может, ты все-таки признаешься? Я способен прощать.
— Делайте что хотите, — звучала безмерная усталость. — Я уже бессилен.
Вдруг за дверью произошел шум. Она резко и широко распахнулась и стремительно вошли вооруженные люди. Среди них находилась Кларисса. Одета нынче случилась иначе — совершенно благородно. Князь возмущенно воскликнул:
— Кто позволил врываться! Охрана!!! — Тут же сник. — Эстергази? Вы? — Гневно впился в человека вошедшего первым, низкорослого, одетого изысканно. — Какого дьявола!.. — Заметил экономку, глаза мгновенно налились кровью, прорычал: — И эта дрянь с вами? Черт возьми, что происходит?

Костя повествовал:
— Дальнейшее полно тумана. Князь отпускает Орфиреуса на все четыре стороны. Этот Эстергази… Ты можешь смеяться, но мне история дико нравится. Эстергази не что иное, как магистр ордена розенкрейцеров, прошу любить и жаловать. Он имел влияние на Карла. Сугубо мистический орден, заметь… В общем, Иоганн на самом деле испытывал внушение пресловутой дамы. Она была лазутчик ордена — слуги господа не могли, конечно, пройти мимо посягательств на божьи прерогативы. Вечный двигатель, понимаешь ли — тут и до вечности недалеко… Между прочим, Кларисса — особа глубокой крови. Словом, Эстергази вытаскивает Орфиреуса… Дальше любопытно со шпагой. Она остается у князя. Но он почему-то отдает вместо нее часть своей знаменитой коллекции сабель Орфиреусу. Существует такая легенда. Распрекрасная Кларисса что-то со шпагой сделала. Ну, заколдовала что ли. Смерть графских жен случилась неспроста. Причем присутствует совсем уже очаровательный штрих, с оружия может сойти рискованный характер, только если избавиться от него путем дарения. Скорей всего жен умерщвляли нарочно — розенкрейцеры, народ простой. Однако внушение сработало. Потому Карл и отдал клинки: как бы задним числом совершился обмен. Скажем так, компромисс, он не хотел терять лицо… Между прочим, третья жена Карла тоже гикнулась через несколько лет. — Костя цапнул зубами бутерброд. Пожевал. Рассказ самого его увлек, напряжение сидело на лице прочно. — Со шпагой покончили, теперь сабли. Еще Карл на них латинским что-то гравировал. Так вот Орф сделал то же самое на другой стороне полотен. Причем на разных языках. А вот что именно он выписывал — загадка. Почему загадка? Оттого что коллекция клинков исчезла. Кстати, вместе с Клариссой… — Костя добротно пошевелился, он, конечно, наслаждался. — Сейчас о ней, матушке. По разным источникам служанку, которая пошла в сознанку, дескать, она крутила перпету, звали Анна Розина… Кларисса, во-первых, экономка. Ну и никак не Анна. Однако у Шумахера всесторонне крутящим моментом фигурирует именно сия тетенька. С ней, впрочем, вообще изрядно мутного.
— Мне, например, непонятно, откуда этот Шумахер так осведомлен?
— Дело в том, что Орф вскорости умом тронулся. Помирал в великолепном расстройстве. Так срослось, что Шумахер в период переступания Орфушки в иные плоскостя оказался рядом. Его бесподобно интересовал механизм вэдэ — между прочим, многие до сих пор верят, что парню действительно удалось построить двигатель — и он во время бредовых состояний умирающего старался присутствовать. Отсюда, скорей всего, многое в этих записях. К слову сказать, Шумахер был масоном, а они с розенкрейцерами близки. Ну, это я так, от себя… — Костя покрутил в воздухе пальцами. — Во-от… короче, прежде чем произнести следующие слова, призываю употребить.
Разлили. Выпили. Закусили. Все происходило в сугубом молчании… Отжевав, Костя упер в Вадима взгляд и произнес:
— Шли упорные слухи, что на клинках Орф изобразил формулу вэдэ. А теперь давай вспомним историю вашей сабли. Ты утверждаешь, будто она досталась от дальних родственников, фамилия которых Деордица. Так вот, полное имя той прохиндеистой экономки-шпионки… Кларисса фон Теордайс… Каково!?. И потом, загадочный интерес недавнего австрийского Деордицы. Понимаешь, мой славный друг, эти странные надписи на сабле… В общем, вполне вероятно, это часть пресловутой формулы.