Ирина Бауэр

                                                                                                                              
         Заветная, до самого горизонта типчаково - ковыльная, я люблю тебя ледяную, с вихрями в непролазной тьме, глубокой, звериной, пугающе томной, люблю, когда, возрождаясь после зимы, ты вспыхиваешь остроконечными волнами диких тюльпанов, ложась розовым отсветом на индиговое небо, а летом, измученная жарким травостоем, ночными песнями цикад, горящей стернёй, дурманом перезревших трав кличешь и кличешь меня, пригубить силу твою, Степь. 
         Здесь единственное на земле место, где красота никогда не уходит. Её не нужно удерживать ни любовными клятвами, ни уговорами, она не тает, не бежит от тебя, постоянная, статичная живёт и дышит, укрепляя себя в сказаниях. Объездив степные заповедники Донбасса, я преданно храню множество легенд Степи, в них добро и зло, любовь и ненависть, тоска и ожидание сплетаются в причудливые мотанки и вертуны. И одна такая древняя, с терпким привкусом крови из вены степной серой лошадки, слово за слово убористым почерком легла на лист черновика. 
         Осенью степной шиповник не удался. Ранний мороз виной или прожорливые лисы, но урожай обнулён скудостью. Утрачивая силу, горчил вязкий плод шероховатой косточкой, чуя предзимье.  
         Ветер, гуляя по балкам и оврагам, трепал льняной чуб сиротского ковыля, и всё бежал и бежал, брызгая в глаза холодным дождём. 
         Предвестники рассвета пепельные, пурпурные хоругви едва рдели на ветру. Следом крался уставший от каждоденья зверь ─ брюхатое солнце. Ветер выдувал один укор за другим:
         − Стыдись, Гет, ты раскис, ослаб. Любовь скрутила тебя по рукам и ногам, а ведь с момента последней встречи с Фирсой прошло каких-то сто лет! Для Степи один час в реальном времени, так что, Гет, мальчик мой, наберись терпения. До восхода солнца у вас достаточно времени!
         В низине, размежеванной балками, оседлав изрытый оспинами, вросший в землю камень, знак могущественного рода тысячелетие тому владевшего не только табунами, старым срубом с холодной колкой водой, но и всей Степью, невидимый людскому глазу, восседал легендарный воин Гет.
         На рыжем холме, как раз напротив каменные болваны отсчитывали закаты, пропитанный предзимьем ветер вьюжил над головами туман. Перламутровый плотный, оседал он на чело величественной тиарой. Поладив между собой, жались идолы друг к другу каменными сердцами своими. Остались в прошлом соперничество, ревность. Смерть, ласковая жена и дружелюбная сестра, уровняла врагов и друзей.
         Осенью Степь особенная, кажется, она напитана шерстью зверья, пепельно-бурая, меняя окрас готова принять первый снег. Но сегодня случилось чудо. Знакомый егерь вполне серьёзно сказал мне, что неспроста так внезапно потянуло теплом. Это отец Гета, хранитель, жрец, приколдовывая, гонит прочь мокрядь.          Степь умножилась теплом, выманив потаённое зверьё из окатанных ветром валунов. Юркие степные гадюки черными лентами извиваясь на тёплых камнях, отогревали маленькие тела свои. Пронзительными голосами служили травы мессу по исчезнувшему молочаю, сладкой пастушьей сумке да золотому бессмертнику.  Горизонт изогнувшись дугой распахнул дверь птицам, смешенье щебета и пенья, в перьях путь к маленькой Фирсе. Около тысячи гектаров великой Степи, горнило жизни, здесь праматерь родила первого человека достались Гету в ленное пользование от потомков своих. 
         Мы умираем от забвения и одиночества, мы умираем, когда память о нас уходит из сердца. Люди - хрупкие растения. Но каменные изваяния совсем другое дело! Женщины, даже спустя века, вы не утеряли своей природы. Над вами не властны годы, смерть не украдёт ваши тела, невозможно присвоить то, что ей уже не принадлежит. Из всех сестёр, вы наиболее счастливые. Катран раскидистым соцветием обвивал тучные бёдра, кермек, горицвет, миндаль и шалфей, как и тысячелетия тому дурманили запахом родного стойбища. 
         Другим повезло меньше, приглушённо-одинокие залы музея, надёжная крыша над головой, камень ведь тоже болеет, реставрируют, подлечат и на обозрение в стеклянные витрины. Оторванные от дрофи и стрепета, брата копчика и матери пустельги, уныло вдыхаете запах старого дерева, холстов и пыльных книг. Одинокие, голые, безродные. Ни имени, ни даты рождения. Что же до остальных ваших сестёр, разбросанных по оврагам и кюветам, ими частенько люди заделывали дыры в каменных заборах, стенах, уродуя, превращали в кормушки для скота. И только одной из бурого известняка, конусовидная шапочка нахлобучена на лоб, волос убран под рога, округлое широкоскулое лицо едва различимо, ветра сгладили любую неровность, маленькой Фирсе судьба уготовила особый путь. Местные жители уверяли меня, каменная Фирса никогда не покидала Степь. Более того, она стоит на том самом месте, как и тысячелетия тому. Как раз напротив неё через дорогу, разделяющую земли заповедника и ближайшего, поросший сон-травой камень, который оседлал Гет.   
         Камень, ты обмелел, сгорбился, из великана превратился в карлика, но по-прежнему, даже спустя тысячелетия, исправно служишь вехой. Гет не отрывал взгляда от возлюбленной Фирсы.  Только он знал её тайну, здесь под кустом шиповника в глубоком потаённом, так и не показавшемся людям могильнике, тёплой душистой земле, в деревянном расписном саркофаге, лежала та, ради которой Гет лишён главной физической сущности, смерти. В платье, расшитом золотыми бляшками, жемчуг у изголовья, бронзовый котёл, серебряная амфора в ногах, золотая витая гривна на груди, гранат, величиной с истерзанное сердце Гета на пальце, меч, в золотых ножнах по правую руку.
         ─ Ты вернёшься и не узнаешь меня, ─ сетовала когда-то маленькая Фирса. 
         Слава о Фирсе, волшебной киммерийке будоражила слухами не только округу, но и весь интернет. Фирса царствовала.  Заезжие ухари, мелкие жулики, проходимцы охочие до чужого добра, разжиревшие хозяева дач и поместий не раз покушались на неё. Бесполезно. Жители села Фирсовка неотлучно просматривали подходы к царскому, пусть каменному, но телу. Оружие возмездия, «лучше не соваться, рёбра переломают», уверял знакомый егерь, «у крестьян всегда наготове». По ночам собравшись в отряд выкуривали воров из оврагов и балок. Едва не избили директора столичного музея, когда тот покусился на древний артефакт. Гнали с воплями по дороге археологов, предварительно исколов ещё на подъезде к селу шины грузовичка.
         Издалека Фирса напоминала невесту. Поверх шапки венок из кермека, базилика, чабреца. Кружевную фату, расшитую серебряными и золотыми нитями, ладанками, бирюзой и опалами колыхал степной Ветер. Порывистый, безудержный босяк играл стеклянными, коралловыми бусами на шее Фирсы, перекатывая в жертвенной чаше чьё-то одинокое серебряное колечко.   
         Фирса-ханум, охранительница громов и ветров, жаркая стрела. 
Фирса-биби, стон рубинов, свист кожаных лент остроконечной шапочки. Фирса-киммерийка, раскосая и жадная до ласк, тебе одинаково молились влюбленные и разлюбленные, невинные девушки и одинокие вдовы, помеченные шрамами Воители. За тысячелетия служения Степи, революции, голод, мор, инфекции обошли стороной не только Фирсовку, но всю округу. 
         Мать, помолись Фирсе, и сын вернётся домой невредимый, любую болезнь ублажит, рану, судороги, зубную боль, температуру. Попроси здоровенького ребёночка, загадай на любимого, отмоли у Фирсы одиночество, всё исполнит! 
         Историю, связанную с началом войны, когда повестки на фронт заполонили Фирсовку рассказала мне потрёпанная сединой женщина, торговавшая козьим сыром. Тогда в 41 году, ещё ребёнком подменяла свою хворую мать, сельскую почтарку. Что делает с нами память! Прошло восемь десятков лет, а всё ещё горчит почтальонская сумка. Война подступала к селу. Испуганные двери и ставни домов, скалясь вместе с дворовыми кобелями, не подпускали девчушку к запертым калиткам.  От слёз и усталости маленькая почтарка, одурманенная мятой и донником, прилегла в тени у каменного идола. Во сне девчушке привиделась утешительница Фирса. Если подарят ей солдатскую форму жители Фирсовки, отведёт беду. На следующий день зелёные галифе нарисовал местный маляр, а солдатскую гимнастёрку времён первой мировой поднёс долгожитель села дедуля Фадей. Так и простояла в обмундировании Фирса до конца войны. 
         Женщина уверяла, ни один мужик из села не погиб, израненные, но живые, как корни возвращаясь в родную землю, спустя много лет по старости легко и безвоздушно сохли и умирали.  
Переиграть оцепенение, свойства которого проявляются в том, как быстро темнеет вода в реке, не в силах камни, напитанные осенними холодами, обращая изумрудные мхи в черные слезы, поёт тростник заклинание богине Аргимпасе, сокровнице великой Магме. 
По легенде, каждые сто лет душа погибшей Фирсы возрождалась к жизни, так что Гету ждать недолго.
          Сердце, ускоряясь, звучало громко, ему вторил вой степного волка, тот заклинал угасавшую звезду повременить на небе. Богиня Аргимпаса уверяла, на первый взгляд чаша, прижатая к животу сильными руками каменной Фирсы иное, неподвластное даже степным богам. Это проход, текучая, густая плавность между настоящим и прошлым, соединившая во времени, пусть даже ненадолго, живых и мертвых. 
         Тысячелетия тому воинственные геты вытеснили с плодородных земель в необжитую, пустынную Степь малочисленное племя отца Фирсы, Сторожевого Хана. Приторговывая замужеством дочери, находил сообщников, плодил заговор против ненавистных гетов и не заметил, как битва подступила к порогу юрты. Рыжебровый, пучеглазый с большим колышущимся при каждом шаге животом Хан предпочёл рассудительное бегство. Приближённые оставили его. Сыновья увели отары на собственные стойбища. Сторожевой Хан так и не осилил древнекитайскую истину, чтобы не терпеть поражение, нужно знать своего врага. Хан не утруждал себя подобной мелочью, уверенный в величии имени своего. Трепещи, Степь! 
          Осталась дочь совсем ещё девочка, глазки умненькие, брови как ятаганы. Хан верил - на поражение придутся две победы, Фирса лакомый кусочек, ценный товар. Но Сторожевой Хан просчитался.  Сплетались вены, поцелуи, тела и души. Два всадника Гет и Фирса подъехали к реке. Исколотый галькой берег отсвечивал в перламутровом тумане. Здесь во дворце, вылепленном из хвороста и глины, под порогом убитая рабыня - шаман преподнёс дар богине жертвенного огня плодородной Табити, укрылись влюблённые. Одержимый Фирсой, голубоглазый Гет узнавал сладость взбудораженной ночи и тугой холст рассвета по лёгкому шороху рубинов кожаной шапочки, стону браслетов на узком запястье любимой, движению собольей накидки, атласу девичей лодыжки. Утешалась Фирса только одним, внимание отца слишком тяжёлый груз, так что не следует брать его в дорогу.
         Сегодня единственный день, когда широким движением тайных сил опрокидывается время. Сто лет ради этой минуты Гет блуждал между мирами в поисках скифского зеркала.  Сейчас он прижимал к груди серебренную, отшлифованную по фризу с незатейливым рисунком круглую пластину, грязновато серого цвета с костяной ручкой и узором по ободку. В мутном круге поймана душа, душа девочки так сладко любившей, девочки, поцелуи которой все еще горели на губах Гета, и даст бог, не остынут никогда.
         Звук дождя в Степи сродни стуку копыт дикого табуна, бубна пьяного волей шамана. Тысячелетие тому назад так же шёл дождь, разогретая земля остывала, мягкошёрстый туман оглаживал травы. Дверь открылась, невысокая, тучная в промокшей рубахе на пороге стояла испуганная служанка. Всхлипывая, заученно бормотала, повторяя одно и тоже многократно, Сторожевой Хан, отец Фирсы, приговорил её к смерти за то, что помогла хозяйке скрыться. Но проворная служанка пустилась в бега. А утром, с первым лучом солнца, Фирса умерла в страшных корчах. Через служанку Сторожевой Хан подложил в шапку дочери степную гадюку.
         Гет, вождь гетов, сын всесильной Жрицы и великого Шамана похоронил Фирсу с особыми почестями. Любовь всесильная величина, только она способна освободить от забвения.  
         Дрогнул рассвет. Серебряное зеркало легло в жертвенную чашу, приумножая время. Дышать, любить, ждать, перерождаясь умирать и вновь возрождаться. Гет бросился навстречу Фирсе, прозрачный абрис которой, напоминал подвижные стеклянные осколки, переливался, вспыхивая серебряным и золотым цветом, с лёгким звоном душа отделилась от каменного изваяния своего. Поцелуй умножил надежду влюблённых обрести человеческие тела.
         − Любимая, я держу тебя.
         Но вопреки силе, с которой, как казалось Гету, тот прижимал к сердцу Фирсу, солнце предательски толкнуло коленом небосвод. Степь всколыхнулась, маленькая Фирса каменея на глазах даже в последнее мгновенье, когда червлёный луч первой зори коснулся её лица, не отняла рук, видела перед собой только возлюбленного своего.
          − Ге-е-ет, −  ещё долго слышался девичий голосок.
         − Фирса-а-а, − вторило эхо.
         Гаснет за веком век. В Степи по-прежнему каменная Фирса и языческий валун, камень Гет. 
         − Ждать недолго, каких-то сто лет, − пел Ветер, утешая влюблённых.