ЯГАН Иван Павлович
 
Родился 30 сентября 1934 года в деревне Байдановка Таврического района Омской области в крестьянской семье. Трудовую деятельность начал мальчишкой в годы войны. С 1948 года жил в Омске, работал землекопом, кочегаром, каталем на пилораме. В 1952 году оказался в Молдавии, где работал рабочим консервного завода, матросом на речном теплоходе. С 1954 по 1958 год служил на Черноморском флоте, рулевым крейсера «Керчь» («Эмануил Феллиберти») .
Стихи стал писать рано, с 13-14 лет. Первая публикация состоялась в 1949 году в Омской молодёжной газете «Молодой сибиряк». Первая книжка стихов «Матросская лирика» вышла в 1959 году в издательстве «Молодь» (город Киев). После службы вернулся в Омск и работал литературным сотрудником, редактором заводских газет, литературным консультантом в Омской писательской организации. 
В Кургане с 1974 года. Более 30 лет руководил областной писательской организацией. В Москве, Омске, Новосибирске, Свердловске, Челябинске вышло более 20 книг: стихов «Я боюсь тишины», «На улице строительной», «Чем живу»; прозы - «Когда я был мальчишкой», «Средь высоких хлебов…», «Сын завода», «За Сибирью солнце всходит», «До завтра, Глаша!», «Данилкино утро», «Заводские» и других. Печатался в журналах «Сибирские огни», «Урал», «Наш современник», «Аврора», «Журналист», «Рабоче-крестьянский корреспондент», «Литературной России» и других.
Лауреат премии Союза журналистов СССР (1968 г.), журнала «Аврора»,   премии губернатора Курганской области, городской премии «Признание».
Неоднократно был делегатом съездов Союзов писателей СССР и писателей России, избирался в их руководящие органы. Сейчас – секретарь Правления Союза писателей России, заслуженный работник культуры РСФСР (1984 г.).
В Союз писателей СССР принят в 1966 году.
 
 
            КОЧЕРГА-КОЧЕРГИН
 
Меж березовых рощиц, меж распаханных полей лежит прямая шоссейная дорога, выпуклая, словно горбыль от прямой, без сучков сосны. Комель этого горбыля начинается перед глазами шофера, а вершина тоненьким, как у иголки, концом упирается в дальний горизонт. И никогда не доедешь, не дойдешь до того конца...
По дороге идет бензовоз. Едет из города в степную деревеньку Лопуховку. В кабине – шофер Иван Сапанько и парень в форме младшего лейтенанта милиции. Подсел он в машину в райцентре. Это Григорий Кочерга, бывший лопуховский. Хотя сидящие в кабине – одногодки, но шофер выглядит старше. Это если смотреть на его обветренное крупное лицо, на его большие руки. Может быть, это кажется оттого, что младший лейтенант одет в новенькую форму, чисто выбрит, подстрижен под «молодежную», белокур. У шофера глаза синющие, как небо на рассвете. Ресницы длинные и черные. Кажется, они такие длинные для того, чтобы регулировать смехом, которым полны глаза Ивана.
– Ну, вот, товарищ Кочерга, скоро довезу я тебя до своей Хохляндии. Знаешь, сколько осталось до Лопуховки? Поди, забыл, не определишь, в каком мы месте едем...
Младший лейтенант вздрагивает и, слегка покраснев, говорит:
– Знаешь, Иван, я теперь не Кочерга, а Кочергин.
– Как «не Кочерга»! Коров мы с тобой пасли – ты Кочерга был, в школе ты был Кочергой, в армии тоже так звали. Батьку твоего у нас Кочергой зовут...
– Сменил я эту противную фамилию. Понимаешь...
– Ну, ты даешь! – Иван негромко свистнул. Несколько минут он неотрывно смотрит на дорогу, сделав губы трубочкой для свиста, но свиста не слышно. Он так всегда делает, когда думает о чем-то серьезном. Сейчас Иван думает о человеке, который сидит рядом, который вдруг показался ему непонятным, даже чужим. Иван теперь не знал, как ему вести себя с Григорием после его сухого и вполне серьезного ответа по поводу фамилии. «Кочергин! Вот дает! Чего это ему вздумалось! Узнают деревенские, смеху будет – не оберешься. Хотя бы уж молчал. Ну, дает!..»
Иван никогда не был в больших друзьях с Григорием. В армии в одной роте служили, а не сошлись как-то. Вспомнилось, как спали рядом, ели за одним столом. Григория Кочергу назначили командиром отделения. На второй день он стал называть Ивана на «вы», а через неделю, объясняя какое-то задание, вдруг сказал: «Рядовой Сапанько, как вы стоите!?» Иван попытался отшутиться: «Да ты что, Гришка? Разве нельзя без этого, я ведь пойму...» Но Григорий в ответ объявил ему наряд вне очереди. Тогда Иван не совсем понял, кто был прав. Служба есть служба... А после службы не сошлись, потому что Григорий, пожив с полмесяца у родителей, уехал в город. Иван остался в колхозе. Так за многие годы Григорий и не приезжал в Лопуховку. Слышали лопуховцы, что он работал в милиции, а потом говорили, что учится в школе милиции. И вот теперь, как видно, закончил учебу.
С Ивановым характером тяжело молчать. Когда едет один, так хоть песни напевает, насвистывает. А теперь как-то неловко.
– Так закончил, значит, учебу?
– Закончил.
– И куда теперь?
– В наш район.
– Ну, а заработок какой у вас?
– Это от должности зависит, от звания...
Опять замолчали. Иван посвистел минуты две и опять:
– Сколько лет ты, Гриша, не был в Лопуховке?
– Лет пять, наверно.
– Ну, ты даешь!..
По кабине застучал мелкий дождь. Совсем захмарилось, да и солнце, видимо, уже зашло. Стало быстро, по-осеннему, темнеть. Иван включил фары, стал внимательней смотреть на блестящую от дождя дорогу.
– Не пойму тебя, Гришка, то ли ты умный такой стал, то ли прикидываешься...
– А в чем дело?
– Да ни в чем. Ты же домой, в свою деревню едешь, к матери с отцом. Спросил бы хоть что.
– А что спрашивать...
– Ну, спроси, кто женился, кто разошелся, кто умер. Спросил бы, накосил ли твой отец сена на зиму. А может, у него и коровы нет.
– Приеду, узнаю.
– Ну, ты даешь!..— Иван покачал головой, умолк и больше не заговаривал с Григорием.
В Лопуховку приехали уже поздно вечером. Иван остановил машину возле дома старого Кочерги. Григорий вылез из кабины, захлопнул дверку, осмотрелся в темноте и снова открыл дверку кабины.
– Слушай, Иван, ты куда меня привез? Что-то в темноте не разберу. Дом будто не наш.
– Дом ваш, да он новый. В прошлом году отцу колхозом построили.
– Да?.. Ну, ладно.
Зло рыкнуло в коробке скоростей, бензовоз фыркнул и рванул с места.
Ни сном, ни духом не ведали о приезде Григория старые Кочерги. Около двух лет от него даже писем не было. О сыне знали только из случайных разговоров лопуховцев, видевших Гришку в городе. Промеж себя как-то старались не говорить о нем. Больше вспоминали Илюшу, погибшего на войне. Когда Григорий в армии служил, первый год пописывал письма, а потом заредил и на последнем году службы ни одного письма не прислал. Соседи советовали написать в часть командиру: дескать, пусть взгреют его за это, но они не написали. Потом Гришка с другими ребятами вернулся в Лопуховку, стройный, с нежным лицом, с белыми руками. На третий день после приезда демобилизованные ребята уже толкались в конторе, в гараже, на скотном. Приглядывались к работе. А Григорий сидел дома у окошка, скучал и все время чистил ногти, разложив на подоконнике набор для ухода за ногтями. Вечером шел на квартиру к учительнице, которая недавно приехала из города по направлению. Говорил Григорий только по-русски и чувствовалось, что следит за собой и боится, как бы не «забалакать», как «балакал» все девятнадцать лет до службы, как «балакает» и сейчас вся Лопуховка.
Лопуховцы и теперь еще помнят выходку Григория на вечере, когда его встречали из армии. Отец с матерью позвали соседей, родню. Выпили по первой, по второй. Еще и закусить как следует не успели, как Григорий встал из-за стола и говорит: «Вы как хотите, а я – баста! Больше двух рюмок не пью». Прошел к матери, потряс двумя руками ее руку и сказал: «Благодарствую, мамаша!» Подошел к отцу и – то же самое: «Благодарствую, папаша!» Гости переглянулись, посидели немножко и начали расходиться. И Игнат Кузьменко, выходя, скопировал Гришку: пожал руки хозяевам и ехидно сказал: «Благодарствую, мамаша! Благодарствую, папаша!» Когда гости разошлись, старый Кочерга подошел к жене, пожал ей руку и кисло ухмыльнулся: «Благодарствую, мамаша!..» Она ему ответила тем же, заплакала и стала убирать посуду.
С тех пор прошло пять лет. И вот их Гришка снова дома. Снова слышалось сухое, как скрип снега в мороз: «Здравствуйте, папаша! Здравствуйте, мамаша!», «Не беспокойтесь, мамаша...» А как не беспокоиться, ведь сын как-никак. Обрадовались старики и растревожились. На вид посмотришь – орел, интеллигент. А как слово скажет – холодом повеет. Даже о здоровье справился, а как ногтями по стенке: «Как здоровьице, мамаша?»
– Ну, рассказывай, сынок, надолго к нам, что и как? –  просит отец.
– Сравнительно ненадолго. На пару дней.
– А потом?
– Потом буду приступать к своим непосредственным обязанностям.
– К каким, каким?
– Непосредственным. Соблюдать советскую законность. Порядки будем наводить.
– Это хорошо. Порядки наводить надо.
Мать уже захлопотала возле керогаза. Отец говорит: «Ну, ты, сынок, поговори с матерью, а я быстренько смотаюсь...» В ответ услышал: «Ни к чему беспокоиться, папаша». – «Как так ни к чему...» – И старик вышел на улицу. Было уже поздно, в редких домах светились окна. Кочерга направился к дому продавщицы: она всегда держала у себя на дому несколько ящиков водки, чтобы не бегать в магазин по такому случаю, какой случился у Кочерги. Дом продавщицы оказался на замке. У соседей еще в окнах горел свет. Кочерга постучал, надеясь, что продавщица с мужем, возможно, здесь, в лото играть пришли. Но ему ответили: «А они еще засветло все уехали в райцентр, в гости к кому-то».
Кочерга почесал затылок, задумался. Так хотелось посидеть ему с сыном за бутылкой, расшевелить Гришку, расковырять его до самой души, выведать, что все-таки он такое. Может, они, старики, и все деревенские чего-то не могут понять в Гришке. Не может быть, чтобы он в самом деле такой сухой был, такой непонятный... Нехотя старик двинулся к дому. На полпути остановился, хлопнул себя правой рукой по бедру: придумал! И свернул в проулок, к дому Савелия Лиходида. Постучал в окно, в хате зажегся свет. Минут через пять он уже шел домой резво и удовлетворенно. Шел, а сам думал: «Ну, сынок, брешешь! Сейчас я у тебя все выведаю, разговоришься. Не в кого тебе быть таким сухарем. Сейчас мы – один на один с тобой...»
Стол уже был накрыт. Гришка сидел в брюках и майке, в одних носках. Мать на кухне над тазом отмывала грязь от Тришкиных сапог.
 – Мать, бросай мытье, давай к столу! – весело скомандовал Кочерга. – Сынок, давай поближе!
На середину стола водрузилась откупоренная, без этикетки, бутылка. Отец налил из нее в два граненых стакана, матери плеснул в чашку. Плеснул на самое донышко: знал, все равно не пьет. Наткнул на вилку скибку упругого огурца, разрезанного по-украински – вдоль, подал его вместе с вилкой сыну. Подняли стаканы, чокнулись.
 – Ну, с приездом, сынок, что ли!
 – Благодарствую, папаша...
 – Ты пей, потом благодарить будешь.
Григорий поднес стакан ко рту, понюхал и поставил на стол.
 – Это что такое, папаша? – показал он глазами на стакан.
 – Как что? Выпивка, сынок...
 – Я вижу, что выпивка. Сами производите, или... Я пить не буду... Не ожидал...
 – Сынок, да я... Понимаешь, такое дело... Брось ты, Гриша! Какой-то ты прямо, я не знаю... Продавца дома нет... Понимаешь?
 – Можно было и без этого...
Григорий придвинул к себе сковородку с яичницей и принялся есть. Отец поставил стакан на стол, достал кисет, начал сворачивать цигарку. Руки его дрожали, рассыпая махру. Мать сидела окаменело. Потом она поднялась, пошла на кухню, принесла кружку молока и молча поставила перед Григорием. Тот отодвинул сковородку, выпил молоко, достал из кармана вчетверо сложенный носовой платок и ласково промокнул им губы.
 – Благодарствую, мамаша... А теперь постелите мне, я буду спать.
Мать двигалась по комнате, словно глухонемая, словно в доме был покойник. Молча постелила в комнате кровать, на которой спали со стариком, а себе постелила на кухне, на полике за печкой. Старый Кочерга, не раздеваясь, завалился на полик. Глядя в потолок, он соображал: «Черт его знает, что за человек! Не пьяница какой-нибудь, грамотный, культурный вроде, а вот воротит от него. Хуже чужого. На что обижается – не пойму. Мелкий какой-то он, трюхлявый сердцем»...
Проснулся Григорий рано. А отец с матерью вовсе не спали, но подниматься не стали, хотя слышали, что сын поднялся, одевается. Григорий вышел на кухню, умылся. Подошел к плите, взял со сковороды кусок яичницы, съел. На лавке взял бидончик, налил в кружку молока, выпил и стал надевать шинель. Делал все так, словно в доме кроме него никого не было – хладнокровно, уверенно, даже чуточку обиженно. Отец с матерью так и не поднялись. Григорий покосился за печку, ничего не сказал и потихоньку вышел.
К девяти утра он уже был в райцентре. Начальник милиции майор Буденко, войдя в коридор, удивился:
– Ты чего это, Кочерга... прости, Кочергин? Я же тебе разрешил отдохнуть три дня, а потом – за дела. Что такое?
– Обстоятельства, товарищ майор...
– Какие еще такие обстоятельства? Отец выгнал или принял плохо? – говорил майор, вставляя ключ в дверь.
– Угадали, товарищ майор. Вернее, я сам ушел.
– Ты серьезно? А ну-ка, рассказывай.
– Разрешите в кабинете доложить.
Майор внешне был спокоен, но в глазах его появилась тревога. Он изучающе смотрел на младшего лейтенанта.
– Ну, так что стряслось? Докладывай.
– Дело в том, товарищ майор, что я обнаружил очаг самогоноварения. И где вы думаете? Как ни удивительно – в доме собственных родителей. Я считаю своим долгом...
Майор, не глядя на Григория, хлопнул ладонью по столу.
– Так, так... Значит, в доме собственного отца? Ну, добро. Напиши-ка об этом в письменном виде. – Буденко достал из стола листок бумаги и протянул Григорию. Тот взял и начал писать. Майор, стоя у окна, наблюдал за ним. –  Написал? Ну, добро. А теперь иди, занимайся пока своими личными делами. Я тебя вызову, когда будет надо.
Григорий вышел. Буденко сел за стол, прочитал то, что написал Григорий, отложил листок в сторону. Посидел несколько минут, еще прочитал «докладную», положил ее в карман пиджака и снова задумался. «Антон Кочерга, лучший комбайнер района, и вдруг – самогонщик. Не может быть! Вот так ситуация...» Потом он вызвал следователя, велел ему собираться в дорогу. Оделся сам и вышел во двор, где стоял «газик».
– Куда? – спросил шофер.
– В Лопуховку...
Кочерги были дома. Буденко и следователь, постучав в дверь, вошли, поздоровались. Им никто не ответил. Майор по-свойски снял шинель, его примеру последовал лейтенант.
– Ну, Антон Семенович, правда или неправда? Я не верю.
– Неправда, Николай Петрович. Неправда.
– У кого взял?
– Не скажу.
– Почему же?
– Не знаю почему, а не скажу. Этот грех мы своими силами задавим. Не всякому грешнику – ад, не всякому праведнику – рай.
И тут старика прорвало. Он решил вылить всю боль и обиду, все пережитое за эти несколько часов. Но не было подходящих слов. Может быть, от этого из его глаз брызнули откровенные, как у ребенка, слезы. Он их размазывал кулаком, а сам говорил, говорил... 
– Нет, Николай Петрович, не дело – так жить людям, так поступать. Не тому вы моего Гришку научили...
– Мы не учили его, Антон Семенович.
– Так в городе научили, или где там – не знаю.
– И в городе его не учили плохому.
– Так почему же он такой, скажите? Почему?
Майор потер ладонью лоб, закурил. Протянул пачку папирос Кочерге.
...Выпал первый снег. Вокруг бело до боли в глазах. Глаза Ивана Сапанько щурятся от непривычной белизны. Отдыхают они тогда, когда смотрят на темную ленту дороги, на которой не удерживается снег: она осталась единственной черной полосой в безбрежной белой шири. Иван о чем-то думает, сделав губы трубочкой, потихоньку насвистывает. Машина идет из города в Лопуховку. В кабине, как и пять дней назад, сидит Григорий Кочергин, молчит, ни о чем не спрашивает. Сидит, насупив белесые брови. Одет он в пальто, на голове милицейская шапка с пятном от кокарды. Сапоги тоже, видать, милицейские остались. Ивану, как и всем лопуховцам, известно все, что произошло в эти дни с Григорием: его уволили из органов милиции.
– Ну что, Гриша, думаешь теперь делать?
– Пока не знаю.
– А сейчас к отцу или куда?
– А куда же еще...
– А не стыдно тебе на глаза ему показываться? Вдруг не пустит в дом?
– Куда он денется, пустит.
– Ну, а не стыдно тебе людей?
– А чего стыдно-то?
Больше Иван не заговаривал с ним. А вскоре и Лопуховка показалась...
 
 БЕСЕДА
 
Входи, товарищ Рахматуллин, 
Садись, за чаркой посидим. 
Давай все то, чего хлебнули, 
Запьем и луком заедим. 
 
С тобой нам есть о чем калякать... 
Ты пей и дурня не валяй... 
Известно: Хан-Батый – собака,
И хам был царь наш Николай. 
 
Вот видишь, Пушкина убили, 
Хоть и великий был поэт. 
Я им горжусь, как ты Джалилем. 
Но и Джалиля тоже нет... 
 
Смотрю, Гафурка, и дивлюсь я: 
Ну отчего все так у нас? – 
Ты почему-то чубом русый, 
А я скуласт, хоть синеглаз?

Пришел конец присловьям старым, 
Пришел, как прочему всему: 
Хоть ты, Валеич, и татарин, 
А первый гость в моем дому.
 
Вот мы сидим с тобою, курим, 
Едим махан и водку пьем. 
Узнай про то Батый-придурок – 
Он ободрал бы нас живьем. 
 
А мы сидим совсем без страха. 
И наши жены говорят 
О польских, что ли там, рубахах, 
Пить с нами водку не хотят. 
 
Тахирка твой с моей Маринкой 
Щебечут, словно снегири, 
А наши чешские ботинки 
Стоят рядочком у двери...
...........................

Холода... 
К кому мне прислониться? 
Все пути к тебе перемело. 
Мама, мама, почему мне снится 
Рук твоих ушедшее тепло? 
Жду и жду: а вот беда растает, 
Боль уйдет из сердца моего. 
Я большой, но так мне не хватает 
Глаз твоих и слова твоего. 
Я изведал радость и утраты, 
Но они меня не сбили с ног. 
Все ж хочу услышать, как когда-то 
Ты мне скажешь: «Ничего, сынок...» 
Приходи неслышно, легкой тучкой, 
Хоть минуту рядом постоим. 
Мама, мама, у тебя есть внучка, 
Щебетунья с именем твоим. ...
Только долог сон твой беспробудный. 
Над тобой в степи ветра трубят. 
Мама, мама, слышишь, как мне трудно? 
Как мне горько, мама, без тебя!..
..................................

БУРАН
 
Буран гуляет не на шутку – 
Так, что бросает звезды в дрожь,
А ты не просто первопутком,
А бездорожием бредешь.
 
Буран – в лицо,
Не видно света.
Жестки рюкзачные ремни.
Неведомо, когда и где там
Еще покажутся огни.
 
Озлясь на светопреставленье,
Идешь, одну усвоив суть:
Что лишь в одном твое спасенье – 
В том, чтоб еще, еще шагнуть...