Леонид ПОДОЛЬСКИЙ

Часть первая
(Пьеса в 3-х частях и 7 действиях)[1]
 
Действующие лица:
 1. Новиков Юрий Матвеевич, 70 лет, писатель, главный редактор некогда 
     известного столичного литературного журнала.   
 2. Варварина Ольга Николаевна, супруга Новикова, писательница,
     молодящаяся литературная дама, слегка старше мужа, дважды    
     лауреат Большой премии.
 3. Савченко Юлия, 50 – 55лет, талантливая провинциальная поэтесса.
 4. Дмитрий, муж Юлии Савченко, существенно старше ее, в прошлом
     писатель и журналист, ввиду тяжелой болезни прикован к постели.
 5. Сазонова Эльмира Антоновна, 75-80 лет, заведующая отделом поэзии,
     многолетняя бессменная помощница Новикова, чрезвычайно бодрая,
     живая и подвижная женщина, всю жизнь посвятившая служению
     литературе.
 6. Лиля – литинститутская любовь Новикова, талантливая поэтесса и 
     диссидентка, в 70-е годы ХХ века высланная из СССР и погибшая за 
     рубежом при подозрительных обстоятельствах.
 7. Васильев, писатель, погибший много лет назад.
 8. Катин Андрей Иванович, немолодой мужчина без возраста, олигарх, 
     владелец престижного издательства, спонсор и меценат, учредитель
     Большой премии, в прошлом бесталанный писатель, известный 
     авторитет.
 9. Шуткина Мария Денисовна (она же Маша Шуткина), 60 лет, главный
     редактор издательства, принадлежащего олигарху Катину,
     аляповато одетая, в черных очках и в черных перчатках без пальцев,
     законодательница литературной моды.
10. Белый Андрей Андреевич, юркий старичок далеко за 70 лет, 
      председатель жюри Большой премии, маститый литературный 
      критик. 
11. Макушин Вадим Семенович, 45 лет, писатель средней руки, член
      жюри Большой премии.
12. Скользский Андрей Семенович, 40-45 лет, писатель средней руки,
      член жюри Большой премии.
13. Шуткина Анастасия Денисовна, 50-55 лет, писательница и поэтесса
      средней руки, сестра Маши Шуткиной.
14. Сергиенко Александр Васильевич, бывший писатель, завсегдатай
      различных мероприятий, тусовщик, скандалист, донжуан, большой 
      любитель выпить, 60 лет.
15. Савельев Юрий Федорович, литературный начальник из 
      «патриотического» лагеря, слегка старше 70 лет.
16. Фигурский Роман Львович, известный литературный критик, около
      60 лет.
17. Аладин Виктор (Витенька), бомжеватый критик и литературовед,
      любитель Бахуса, 35 лет. 
18. Писатели, журналисты, телевизионщики.
 

Часть первая
Действие первое
 
Кабинет главного редактора известного литературного журнала Ю.М. Новикова. Новиков с мрачным видом расхаживает взад-вперед, потом садится за стол.
Новиков.  Устал. Все надоело… Больше не могу читать… все не то, не  то… Не о том… Мелко… Пошло…
                     Нет, ребята, все не так!
                     Все не так, ребята…
… Стихи! Кому нужны сейчас стихи?!.. Рифмы?!
Подходит к книжному шкафу, достает бутылку коньяка, наливает рюмку, выпивает.
… Муза?!.. Где моя муза?..
… Уйти, уйти… Надоело… Тираж – тысяча экземпляров и те на книжных полках. Пылятся по библиотекам…
Это раньше: «Метрополь» - ничего особенного, а шум – на весь мир! «Голос Америки»! Страсти-мордасти! А сейчас – хоть голым бегай! Никому ничего! Кончилась литература! И сам я кончился! Исписался! Изоврался! Устал…
Снова наливает рюмку коньяка и выпивает. Спокойнее:
Да, уйти! Красиво так уйти!.. Не отпускают. Друзья!.. Жена!.. Ольга Николаевна!..
Вот как обернулось… Без настоящей правды… Без больших идей…
А ведь когда-то за это место драчка была… Главный редактор!..
… Васильев, сукин сын… Вроде как тайный диссидент. Когда-то чуть ли не в черной сотне служил, вернее, прислуживал, но потом резко повернул влево. В «Апрель» не входил, в «Метрополе» не участвовал, но где-то там выступил. Рубашку на себе рвал. Думал, оценят, а вышло наоборот. В Союзе терпеть не могли либералов.
Потом  заходил иногда, в новое время, стрелял червонцы и плакался на жизнь. С женой развелся и пил, и давно ничего не писал. Да и зачем? О чем? Написал в молодости несколько вещей и считался перспективным, пока все не пошло кувырком.
Закрывает глаза и представляет кошмар; перед ним проплывает спотыкающаяся, пьяная тень Васильева.
И погиб бессмысленно и страшно: угодил  под электричку. Потом писали – перья-то не перевелись, - что будто не его одного, что будто всю российскую литературу переехала та электричка. А мол он, Васильев, только частный случай. Символический. 
Савельев тоже не подошел. Патентованный консерватор. Охранитель. Ругал Солженицына и Сахарова. Опять же, профессиональная болезнь, пил. Прославился охотой на ведьм…
Не его время в перестройку. Этот чуть позже всплыл, дождался-таки своего часа…
А я как раз посередине. И тем, и этим. Не то, чтобы близкий друг, но и не враг. Проходная фигура…
И вот, четверть века сижу… Устал… Похоронщик… И правые, и левые, все мы оказались в тупике…
… Одна Эльмира, святая дева!.. Электрификация мира… Тащит на себе журнал.  Коржавина… любила безответно… Тайно… Стихи писала… Всю жизнь пишет… И ведь замечательные стихи!
 Под псевдонимом! Святая! На таких и держится литература. Придут молодые, все рухнет! В литературе они – себя любят, славу, шум, а она – литературу, поэзию! А я – устал. Нет во мне этой любви. Устал! Уйти!
Снова наливает коньяк, выпивает.
… Ольга Николаевна, женушка… Голая королева! Пиарпродукт!  А я печатаю. Печатаю!  Новиков садится за стол, охватывает голову руками, сидит молча, стонет.
Входит Эльмира Антоновна со стопкой бумаг в руках.
Э.А. Юрий Матвеевич! Что это с вами? Опять депрессия? Видит полупустую бутылку коньяка на столе. Ах, вот оно что! Болезнь очень многих русских писателей! Кто – от совести, а кто – так. Возьмите себя в руки, Юрий Матвеевич!
Новиков. Нет, Эльмира, я не пьян. Совсем не пьян. Хуже… Литература кончается… Разве ты не видишь? Вот ты бьешься, как птичка в клетке… Как Сизиф… Мы с тобой Сизифы, Эльмира. Последние служители…
Все, что я написал при Советах, не нужно никому. Даже мне не нужно! Зачем? Убогая ложь! Самообман! Это не цензура виновата. Проще всего свалить на цензуру! Нет, хуже… Пусто… Привыкли…
Нас гениями считали. Гениями! Писатели! Хвалебные статьи, премии, поездки за границу… а – голенькие… Совсем… голенькие…
Жить не по лжи! Легко сказать…
Я пережил свои романы! Понимаешь, пережил. Это как детей. И – устал. Сил нет. Не могу писать, не хочу… Тело в порядке, а душа – кончилась. Думаешь, Маяковский из-за сифилиса застрелился?!
Э.А. А ваш новый роман про Серебряный век?! Его ждут! Про него пишут. Вы не имеете права…
Новиков оживляется. Ждут? Пишут?
Э.А. В «Литературной газете» большая статья.
Новиков. Что пишут? Ты – мне, я – тебе?! Комплиментарность, она и сгубила литературу. Тщеславие… Заказуха… Маленькие люди взялись писать о большом и непонятном. Огромном. Только кто их теперь помнит, этих маленьких людей с их полуправдой?! Висят портреты и – все… Все, что осталось от этих маленьких людей… Винтиков… Фамилии…   Переделять мир. Пушкина с корабля. Стройки социализма. Замах рублевый, а – пшик! Лужа…
И я тоже замахнулся. Серебряный век. Не могу.
Э.А. Да что же это с вами, Юрий Матвеевич? Вы – очень талантливый человек! Я читала… Очень сильное начало… Это большой роман, настоящий! Только затянули сильно. Пожадничали – все захотели охватить.
Новиков. Да, затянул. Не рассчитал… Зато какое было время: рассвет после долгой ночи… Пролегомены… Перелом истории…
Э.А. Юрий Матвеевич, все впереди! Сосредоточтесь! Возьмите себя в руки! Вы слишком долго плыли по течению, вот в чем ваша беда. Не умеете отказать. Ваша Варварина…
Новиков. Что Ольга Николаевна? Зря печатал? Так не мог не печатать. Жена! Имя! Премии! Критики!
Э.А. Дутое у нее имя. Вы же сами говорили. Не читали даже. И друзья у вас. Даже не друзья, а так, знакомые. Приятели… Захребетники…
Новиков. Нужные люди.
Э.А. Вот она и болезнь. А теперь мучаетесь. Конформизм, вот это как называется.
Новиков. Хуже. Жизнь прошла… Конформизм… Когда-то считался прогрессивным, подающим большие надежды, талантливым. То с Федором Абрамовым сравнивали, то с Юрием Трифоновым. И – все не то, не то. Прыти не хватило, смелости. Слишком любил себя… Боялся… Приспосабливался… Ты все знаешь, Эльмира…
Э.А. Насмешливо. А потом сразу все сломалось?!
 Слышали мы эту песню. В который раз. Раньше литература была вместо жизни, писатели вместо пророков, других не было, а сейчас наоборот? Не читают! Разучились! Сейчас телевизор и блогеры на любой вкус. Мелкота вместо писателей?!..
Новиков.  Не смейся, Эльмира, не смейся! Это ты  родилась с книжкой стихов в руках. Только запамятовал, с Пастернаком или с Бродским?
Ты фанатичка, Эльмира! Уникум!
Разве ты не знаешь, Эльмира, что мы давно существуем в режиме выживания? И журнал, и вся литература?! Что мы больше не нужны! Очень мало кому нужны. 
Осталась одна тусовка. Соцреализм нас доконал! Постмодернизм – это SOS… Обыкновенные лжепророки, вот мы кто…
Э.А. Юрий Матвеевич! Да что же вы? С такими мыслями прямо в петлю. У нас в литературе очень много талантливых людей.
Новиков. Да, талантливых! Только обыкновенное перепроизводство.  Литература умирает, а люди остались… Писатели… Поэты… Ну скажи ты мне, в чем смысл писать стихи? Магазины поэтов не берут. Журналы не читают. И ведь – тысячи поэтов. Сотни тысяч! Не «Стихи. ру», а целая галерея самолюбования! Любительщина… Пишут рецензии друг другу. Ты – мне, я – тебе.
И мы с тобой им больше не нужны! Хорошие стихи, плохие, все измеряется в лайках! Полная демократия: каждый щелкопер считается поэтом! Мы  с тобой безнадежно устарели, Эльмира!
Э.А. Возьмите себя в руки. Настоящая поэзия никогда не устареет! И настоящая проза! Время все расставит по своим местам.
Новиков перебивает. Банально…  Я тоже раньше так думал… Мой прах переживет и тленья избежит… Но мы-то с тобой знаем, Эльмира, как пекутся в наше время гении, какими деньгами. Сколько стоит фальшивый билет в бессмертие… И кто всем этим заправляет…
Э.А. Все я знаю, Юрий Матвеевич, все… И про вашу Варварину, и про Машу Шуткину. Она никто и звать ее никак, бездарь, я это давно говорила, а выстроила под себя чуть ли не всю литературу… Да хоть ваш любимый Фигурский, который за деньги пишет хвалебные  статьи. Так разве он один? И вы все знаете, и другие, не первый год в литературе, не инопланетяне. Куда ни кинь, везде полно жириновских. Коррупция, она не только где-то там…
Новиков. Вы правы, Эльмира Антоновна. Как всегда. Но ведь и в советское время - тот еще террариум. Еще похлеще. Такие же дутые! Жополизы! Лизоблюды!
Я устал, Эльмира. Четверть века на посту. Бессменный часовой перед заброшенным складом.
Э.А. Только вот что я вам скажу: у нас самый талантливый в мире народ. Нигде больше уже стихи не пишут, не рифмуют. Только у нас… Среди пустой породы, среди этого всего… прелюбодействия… бывает сверкнет иной раз настоящее. И мы с вами для того и поставлены здесь… Искать, а не хныкать… Каждый на своем посту.
Новиков. Ну, ну. Прямо Павка Корчагин… На своем посту… Изводишь единого таланта ради тысячи тонн поэтической руды… Искать и не хныкать! Ты бы и урановую руду голыми руками… ради единого поэтического словца… Из таких когда-то революционеров делали. Только ты сама знаешь, чем это закончилось. 
Э.А.  Ну, слава богу. Чувство юмора к вам вернулось. Скажите правду: вы ведь когда-то очень даже хотели стать главным редактором?! 
Новиков. Когда-то. Это ключевое слово: когда-то. Когда-то главные редакторы считались номенклатурой ЦК. Пайки, автомобили, квартиры, дачи… Да что там, бери выше – прямая дорога в классики. И в завершение трудов место, как минимум, на Ваганьковском кладбище. А если быть совсем уж благоверным жополизом… или талантливым – хотя вещи это малосовместимые – тогда, может, и на Новодевичьем… Рядом с самыми-самыми… серостями нашей великой и могучей…
Э.А. Так вот вы какой! Карьерист!
Новиков. Увы, ничто человеческое мне не чуждо. Так ведь и творческие возможности…
Только мы, Эльмира, с самого начала не вписались в крутой поворот. Не радикалы… Не либералы и не патриоты, а так, ни то, ни се… Партия здравого смысла…А здравый смысл, сама знаешь, на последнем месте.
Меня и назначили в перестройку, потому что умеренный, не оголтелый. Не одиозный. Не левый и не правый. В Союзе писателей сильно не любили либералов, а ретрограда в то время было нельзя…
Э.А. В литературе и не должно быть политики. Левых, правых. Художественная правда, она выше.
Новиков. Нам с тобой, к счастью-несчастью, досталось промежуточное время, когда перестали поучать и бить. Вместо этого сказали, что спасение утопающих – проблема самих утопающих. А ведь раньше: я не забыл, как тебя лупасили, наотмашь, по-советски, чуть ли не враг народа, за то, что не писала и не печатала стихи о Ленине. И всякое там… Я потому тебя и пригласил, за смелость и выдержку. За то, что битая. Не знал, какие завтра настанут времена.
Э.А. Спасибо, что напомнил. Я тебе по сей день благодарна. Надеюсь, не разочаровался?
Новиков. Я ведь тоже тайный либерал. С Литинститута. По безусой молодости слегка трепыхался. Кровь играла. Свободою горел. Сво-бо-дой!
Это потом: того нельзя, и этого нельзя, и то опасно – укатали Сивку крутые горки. В «Метрополе» не решился участвовать. А ведь какой мог получиться карьерный шаг! Начать печататься за границей! Взять за шиворот судьбу!
А в Литинститутской юности: тогда все еще было впереди, все могло пойти по-другому. Другая судьба. В двадцать лет решился написать свою первую настоящую повесть. Что до того было – не в счет, детство. «Три поэта» - про трех друзей. О Борисе Корнилове, Павле Васильеве, Ярославе Смелякове. За что двоих из них расстреляли, а Смелякова – по тюрьмам и лагерям. Сколько ни копался, ни тогда, ни потом, а ничего по-настоящему антисоветского у них не нашел.«
 Сибирская бригада», какие-то сходки, манифесты – все по большому счету выдумки НКВД. Диктатура пролетариата в чистом виде, только пролетариата там ни на грош. От его имени…
За то, что пили и шалили?! Так богема! Стихи писали и водку пили! Только кто не пил? От горькой жизни и пили горькую! От несвободы! Но за ними это ходило по пятам… Советская власть была до безумия подозрительна! И мстительна маниакально!
  В те годы я впервые протянул нитку – в Крым. «Жидовка», она же «Курсистка», привела:
                     Прокламация и забастовка,
                     Пересылка огромной страны,
                     В девятнадцатом стала жидовка
                     Комиссаром гражданской войны.
 
                     Ни стирать, ни рожать не умела,                     
                     Никакая ни мать, ни жена –
                     Лишь одной революции дело
                     Понимала и знала она.
 
                     Брызжет кляксы чекистская ручка,
                     Светит месяц в морозном окне.
                     И молчит огнестрельная штучка
                     На оттянутом сбоку ремне.
 
                     Неопрятна, как истинный гений,
                     И бледна, как пророк взаперти, -
                     Никому никаких снисхождений
                     Никогда у нее не найти…
Вот в чем суть: никаких снисхождений никому у нее, у них, не найти. Я не знал раньше, а тут открылось: десятки тысяч убитых. Бессудные массовые казни! Мертвые в море, как неубитая армия – плывут! «Фурия красного террора!» - все-таки гуманитарии, кое-что читали. Мельгунова. Шмелева. Это чуть позже Солженицын…
Толе Блинникову читал свое, добрый был парень, неглупый, сосед по общежитию. Так и застрял в провинции рядовым от литературы. Так и застрял… Запил и умер…
Но даже ему не все читал, отрывки. Там много чего было… антисоветского. Но сам же и испугался. Как раз скандал в институте – все как у них было положено: с исключением, с уголовным делом. Мы были маленькие люди, нас бы никто не защитил…
В общежитии спрятать было негде, все под негласным контролем. Уж что под контролем, знал, и все знали, самые глупые и те догадывались… Оттого сам – на мелкие кусочки. Черновики… все. Долго помнил наизусть…
И потом много раз руки просились к перу. Серебряный век, революция, эмиграция, Париж – все не так, как в учебниках.  Дон Аминадо, граф Толстой, Бунин, Цветаева с ее роковой судьбой, Мережковские… И по эту сторону: Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Пастернак, Блок… Так и не написал ни строчки. Все в себе. Ждал. О колхозах писал, о коллективизации. А чего ждал?
А какие образы! Те же Кутепов, Миллер, операция «Трест», несчастный Эфрон. Но и антоновцы, я-то ведь тамбовский. Мне сны снились. Словно наяву. И бабушка… как пушкинская няня. Молчал… долго... Так ведь и Пастернак сколько лет молчал, вынашивал своего Живаго…
Так и жили, одним днем, пока в девяносто первом все не рухнуло, вся прежняя жизнь. Думали: свобода, а оказались не нужны. Выплеснули вместе с совком. Войнович вернулся, Рыбаков вышел из подполья, а я где был, там и остался. Пересидел. Верноподданный… Не скандалист… Не герой… Вот она плата. Расплата…
… А «Серебряный век» я переносил. Перегорел. Ты знаешь, что такое переношенный ребенок?
Э.А. В молодости я верила, что все могло пойти совсем по-другому. Иначе. Могла быть другая жизнь, более счастливая, полная. Что у истории был выбор. А сейчас понимаю, что – нет.
Новиков. Глубинный народ?.. Не знаю¸ могло ли быть без трагических ошибок? Без…всего этого… задумывается.
Э.А. Юрий Матвеевич, я принесла вам стихи.
Новиков. Стихи? Мне? Но я давно не читаю стихи. Устал! Не хочу! Я полагаюсь на твой вкус, Эльмира. Без тебя бы я пропал. Без тебя и без Руслана. Молодые вас никогда не заменят.
Э.А. Замечательные стихи. Вы только послушайте.
Новиков. Из самотека?
Э.А. Из самотека. Из Сызрани. Поэтесса.
Новиков.  Молодая?
Э.А. Стихи – молодые! Очень сильные стихи! Вот послушайте.
                     Вы не такой, как мечталось – не лучше,
                                                                             не хуже, -
                     просто иной.
                     Мне показалось, что стало чуть-чуть расстояние уже
                     между Вами и мной.
                     Кажется, скоро оно и совсем растает
                     и до руки,
                     чтоб дотянуться, лишь шага всего не хватает,
                     или строки.
Новиков.  Стоит растерянный, преобразившийся, мечтательный.
М-да…, м-да!..
Ты это нарочно, Эльмира?! Будто послание… мне… Будто наяву…
Я почитаю, Эльмира! Действительно замечательные стихи!
Э.А. Передает Новикову стопку бумаг.
Почитайте, Юрий Матвеевич, почитайте! Выходит.
Новиков.  Читает заново.
                     Вы не такой, как мечталось – не лучше,
                                                                             не хуже –
                     просто иной.
                     Мне показалось, что стало чуть-чуть расстояние
                                                                             уже
                     между Вами и мной.
                     Кажется, скоро оно и совсем растает
                     и до руки
                     чтоб дотянуться, лишь шага всего не хватает,
                     или строки.
Странно… Будто не обыкновенные стихи, а – послание… Знак. Будто многие пустые годы ожидал я этого письма. Именно этих слов. Будто истосковавшаяся душа – ждала. Не такой, как другие – иной!
Отчего-то кажется, что она красивая, золотоволосая… Будто я давно ждал, и вот – дождался! 
А ведь были у меня женщины, и немало. Жена не в счет. Любит себя одну. Большого дарования у нее нет, но – умна, не отнять, хитра, пронырлива. Заурядная в общем-то женщина, средненькая, талант так себе. Наделена, однако, необыкновенной пробивной силой. 
Нет, не только… Деньги, женские прелести… Да, прелести… Выходит Ольга Николаевна не в счет.
Но ведь промелькнуло же и множество поклонниц… Как же, главный редактор, писатель, лауреат! Время-то еще советское, писатели были в цене.
Это сейчас писатель – чудак, неудачник, а еще недавно – небожитель. И все эти девочки: мечтательницы, охотницы, графоманки, но встречались и талантливые – все с экзальтированным восторгом смотрели на меня!
Только что видели? Человека? Мужчину?.. Да, бывало… но чаще – имя! Да что им далось имя? Писатель! «Что в имени тебе моем?» В самом деле, что?
И – пусто, все промелькнуло. ничего не осталось, «Как с белых яблонь дым». Разве что пальцы на память загибать…
А эта, из Сызрани, золотоволосая? Сколько ей лет? О ком это она?
 Какие слова особенные! Тут не может быть фальши. Читает.
                     Зову тебя. Ау! – кричу – Алё!
                     Невыносима тяжесть опозданий,
                     повисших между небом и землей,
                     невыполненных ангельских заданий.
 
                     Пути господни, происки планет,
                     все говорило: не бывает чуда. 
                     Огромное и каменное Нет
                     тысячекратно множилось повсюду.
 
                     Ты слышишь, слышишь? Я тебя люблю! –
                     шепчу на неизведанном наречьи,
                     косноязычно, словно во хмелю,
                     и Господу, и Дьяволу переча.
 
                     Душа звучит высокой нотой си,
                     но ничего под ней уже не светит.
                     О, кто-нибудь, помилуй и спаси!
                     Как нет тебя! Как я одна на свете.
Неужели это о муже? Вдова? Или? О ком? В задумчивости расхаживает по сцене.   
Что это со мной?
Одиночество, вот это что. Одиночество… Среди людей, вот только  настоящих друзей не было… Прихлебатели…
… Карьера… Вот о карьере думал!.. 
Сколько их было там, девчонок, в Литинституте. Не глупых вроде бы девчонок. И настоящих, талантливых, кто хорошие стихи писал, и графоманок. И ребят тоже. И – никто не пробился. Никто! Печатались. Ну и что, что печатались? Положить на это жизнь? За несколько строчек – жизнь? А ведь неплохие, хорошие, замечательные девчонки и ребята.
А – сам? Посмотреть со стороны, преуспел. А на самом деле? Жил этим, пробиться, выскочить на самый верх, стать классиком, войти в учебники, получить дачу… Сукин сын!
А ведь все могло быть по-другому… Или не могло? Новиков (садится), закрывает глаза, представляет.
Лиля!
Перед Новиковым – в его воображении – появляется Лиля, молодая, красивая, в ярком платье; она проходит перед ним, останавливается, исчезает и появляется вновь; читает стихи и – исчезает, как всегда исчезает мираж.
Лиля мираж.
                     Мир создан из простых частиц,
                     из капель и пыльцы,
                     корней деревьев, перьев птиц…
                     И надо лишь концы
 
                     связать в один простой узор,
                     где будем ты и я,
                     земной ковер, небесный взор –
                     разгадка бытия.
 
                     Мир создан из простых вещей,
                     из дома и реки,
                     из детских книг и постных щей,
                     тепла родной щеки.
 
                     Лови свой миг, пока не сник,
                     беги, пока не лень.
                     И по рецепту Книги книг
                     пеки свой каждый день. 
Новиков. Он очнулся и протирает глаза.
Как похожи их стихи, манера письма, звучание слов. Будто Лиля и незнакомка из Сызрани, Юлия – будто это один человек. Одна рука…
До сих пор ее помню, будто расстались только вчера. Вспоминаю, особенно по ночам. Ее глаза, родинки, ямочки на щеках, губы, груди, соски. Мечтаю о ней, словно она жива. Кощунственно мечтаю. Разве можно вожделеть мертвую? Лиля…
… Недолгий был роман в Литинституте. Концерты, театры, стихи. Любовь… Да, любовь!..
Все могло быть совсем иначе. Но… Нет, я не был виноват. Не был!
С этой их идеологией,   классовостью, со всем этим фарисейством… Только весь, как оплеванный – на всю жизнь. Руки хотел на себя наложить!
Пережил… Со временем забылось. Только в интернете появляется иногда… Как плевки. Как пятна крови… Редко…
Век волкодав. Век бандитов и опричников.
Это, кажется, Брехт сказал: «Несчастная страна, которая нуждается в героях». А я – не герой. Совсем не герой. Я и не мечтал стать героем… Обыкновенный человек… И не нужно мне ни про Павку Корчагина, ни про Зорге! И про Че Гевару не нужно!..
… Стихи писала. Вот и дописалась. Зато какие стихи! Только время было нехорошее, брежневское… Уговаривал ее не о том писать. О чем-нибудь безопасном. О любви, о комсомоле, да хоть про Братскую ГЭС. И не такие люди писали. Приспосабливались! 
Много о чем можно было писать. Хотя, как чуть поглубже копнешь, так табу. Нельзя! Какое слово могучее было: «нельзя»!
Нельзя было о том, как собственного деда высылали. И как соседей расстреляли в двадцатом, прямо за околицей. Это бабушка – крестилась и носила полевые цветы…
Как же,  революция, как прожорливый монстр, требовала крови!
Я не писал, знал это слово, «нельзя», а она писала, Лиля. Стихи ее в списках ходили. Про Свободу, про это самое "нельзя», про Бутовский полигон, про Коммунарку. Дед у нее   там был расстрелян.  Так ведь большевик дед. Раскулачивал-расказачивал, расстреливал направо и налево, вот и до него докатилось кранное колесо…
… Прямо из постели (а хороша была Лилечка, во всем хороша) вытащили к оперу и вот эти самые стихи ткнули в лицо.
- «Знаешь? Читал? Пиши!» - Отпираться было глупо. На всю жизнь запомнил дрожь в коленях  и пот под мышками. Резкий такой запах. Вот с  тех пор навсегда запомнил, что у страха есть запах.
- Узнаю. – Не герой. Но и выхода не было. И писал, все писал. И ходил на очную ставку. И все – закончилась любовь! 
Лиля даже разговаривать не стала. Гордая! Только что такое гордость против системы?! Против бандитов?!
Уезжала Лилечка – выслали Лилечку из страны. Провожали Лилечку два отвязных поэта, которые сами… нарочно… провоцировали. Тоже хотели на Запад. Из остальных, а друзей у Лилечки было много, никто не пришел. Боялись! Прощались заранее.
Только прощания не получилось. Не простила!
Новиков закрывает глаза и снова перед ним Лиля.
Лиля (видение). Ты слабый человек, Юра. Ты далеко пойдешь, потому что им нужны слабые, вертлявые люди без принципов. Холуи.
Новиков. У меня не было выбора. Не отвертеться. Я тебя предупреждал: не нужно было про Бутовский полигон. Не время. Лиля поворачивается к Новикову спиной и медленно удаляется; Новиков кричит ей вслед. Я как все, Лиля, как все. Тут у них каждый второй…
Новиков остается один. Не остановилась, ушла. Уехала и погибла. В горах у Лили отказали тормоза. Точно как у Амальрика. Она не простила и ей не простили…
Ходит в раздумьи по кабинету. Да, слабый человек. Оттого и Варварина. Польстился на ее славу. Ведь все знал… знал… догадывался… Не мальчик... И про Машу Шуткину знал, и про олигарха Катина… И про махрового критика, беспощадного к врагам соцреализма. Рассказывали, что порядочная сволочь, выслуживался, на том и сделал карьеру. Ольга Николаевна, правда, утверждает, что любовь. Но какая там любовь? Скоротечная, как чахотка. Разве что родилась девочка Настенька. Но выросла и упорхнула…
… Да, много чего знал. Подозревал... Крутыми, нелегкими тропами взбиралась Ольга Николаевна к славе…
… А начинал совсем неплохо. Издал несколько книг и даже вроде неплохих книг. Так, по крайней мере, казалось тогда. Записался в деревенщики, получил премию, стал лауреатом. Но не судьба… Закончилось прежнее время, и прежние книги закончились… Соцреализм закончился…
Входит Э.А. с распечатанной стопкой стихов.
Э.А. Юрий Матвеевич, прочитали? Вот, послушайте:
                     Из пены сирени рождается лето,
                     из первого слова – строка…
Запомните это имя: Юлия Савченко!
Новиков. Да, красиво. Даже очень… Я, знаете, молодость вспомнил: все могло быть по-другому… Иная жизнь… Но – поздно, никто не вернется и ничего не изменится. Мы бессильны перед прошлым. И, боюсь, перед будущим тоже. Мы – щепки на ветру истории.
Э.А. Ну, не знаю. Опять у вас сплин. Вот, послушайте:
                     Как хлопьям снега, радуюсь стихам.
                     Я их тебе охапками носила.
                     И мир в ответ задумчиво стихал,
                     поверив в их бесхитростную силу.
 
                     Был каждый день – как новая глава.
                     Мне нравилось в шагах теряться  гулких
                     и близко к сердцу принимать слова,
                     что бродят беспризорно в переулках.
 
                     Их мерзлый бред отогревать теплом
                     Единственно нашедшегося слова,
                     и дальше жить, мешая явь со сном,
                     во имя драгоценного улова.
 
Новиков в сторону. О ком это она?  Смотрит в бумаги на столе (в компьютер), читает:
                     Стоит он, молящий о чуде[2],
                     Глаза источают беду
                     Подайте, пожалуйста, люди,
                     На водку, на хлеб и еду!
 
                     И тянет ладонь через силу,
                     и тупо взирает вокруг.
                     Да кто же подает тебе, милый?
                     Россия – в лесу этих рук.
 
                     Я еду в троллейбусе теплом,
                     Луч солнца играет в окне.
                     Но бьется, колотится в стекла:
                     «Подайте, подайте и мне!
 
                     Подайте мне прежние годы,
                     уплывшие в вечную ночь,
                     подайте надежды, свободы,
                     подайте тоску превозмочь!
 
                     Подайте опоры, гарантий,
                     спасенья от избранных каст,
                     подайте, подайте, подайте…»
                     Никто. Ничего. Не подаст.
 
Она, похоже, не очень счастлива.
Э.А. Будем печатать? Никто, слава богу, больше не требует от нас жизнеутверждающих стихов. Ничего не требуют.
Новиков. Да, никакой дядя Митя из ЦК. Давайте в номер. Я сам напишу Юлии.
Э.А. С  удивлением. Хорошо, Юрий Матвеевич. Выходит.
Новиков.  Читает стихи, переворачивает страницы.
А стихи хороши. Необыкновенно хороши. Кто она, эта незнакомка из Сызрани? Молода? Красива? Печаталась? Слышала что-нибудь обо мне в своей тихой провинции? Быть может, она думает, что в Москве живут боги? Гении? Что в Москве нет ни интриг, ни сплетен, что в Москве какие-то особенные люди? И что я, Новиков, тоже особенный, что ко мне не пристала никакая грязь? Не слышала здешних шепотков?
 Смеется, говорит с иронией.
                   Чтобы была красива. Чтобы не замужем. Чтобы…           Нет, глупо…  Поздно… И Варварина не позволит…
                   Мечты. Пустые мечты… Начать все заново… Пусть недостоин, стар… пусть не слишком хороший человек…
                   Вдохновения захотел?.. Чтобы сердце забилось неровно?.. Любви?..
                   Все с чистого листа! Увидеть ее, хотя бы только увидеть! Невероятные стихи!
                   Возвышенная натура. Быть может, одинокая?
                   Это вам не брутальная проза Варвариной.
Новиков садится к компьютеру, стучит по клавишам, печатает письмо, читает его вслух.
«Ваши стихи произвели на нас очень сильное впечатление. Планируем напечатать их в ближайшем номере журнала. Пожалуйста, срочно пришлите Вашу фотографию и Вашу краткую литературную биографию. И, если можете, пришлите еще стихи».
Сухо и бездарно. Казенно. Это не тот случай, когда нужно так писать…
 Казалось бы, писатель и лауреат и - обыкновенное письмо не в состоянии осилить, написать так, чтобы выразить восторг, симпатию и – ничего лишнего. Узнать сколько ей лет? Замужем ли она?
Задумывается.
 Я кажется схожу с ума! Схожу с ума! Не нужно спешить, взять на вооружение терпение и время. Терпение и время!
Отправляет письмо.
 Ну все, письмо отправлено. Рубикон перейден. Теперь ждать. Ждать…
Окончание первого действия.
 
 
Действие второе
 
В комнате у компьютера Юлия Савченко.
Юлия. Письмо от главного редактора! И так быстро! Приняли мои стихи! Ура!!! Просто чудо! Сколько раз я посылала в московские журналы, и в петербургские тоже  и - тишина. Ни ответа, ни привета! Будто они  люди другого сорта. А тут: чудо! Какая радость!
Читает.
« Ваши стихи произвели на нас очень сильное впечатление. Планируем напечатать их в ближайшем номере журнала. Пожалуйста, срочно пришлите Вашу фотографию и Вашу краткую литературную биографию. И, если можете, пришлите еще стихи». И подпись: Юрий Новиков, главный редактор.
 Сам Юрий Новиков мне написал! Какое счастье! Бывает и на нашей улице праздник! Который раз читаю и все поверить не могу. «Ваши стихи произвели на нас очень сильное впечатление!» Будто во сне! Будто это мне приснилось!
Кричит в соседнюю комнату. 
 Дима, Дима, ты слышишь, Дима?.. Молчит. Он ничего не понимает. Он все забыл. Бедный Дима! Что с ним сделала болезнь. Он с каждым днем все хуже. Природа словно нарочно мстит за нашу любовь!
Но что же я пошлю в Москву? Какую фотографию?
Смотрится в зеркало.
 Бледная, запущенная, непричесанная. Разве я такая была раньше? Красивая? Да, еще красивая… Осенняя роза… Осенняя… «Черная роза, эмблема печали»… А ведь когда-то, не так еще давно… Даже совсем… Нужно взять фото с микрофоном, в моем лучшем платье… В тот день был полный зал. Люди слушали стихи и плакали… Мои стихи… Далекий счастливый день!.. Дима сидел в первом ряду…
А стихи? Какие послать стихи? Те, что написала на днях? Нет, не стану рисковать, они могут не понравиться. Они очень печальные. Лучше другие, которые написала несколько лет назад. Тогда Дима был еще здоров. Они родились, эти стихи, сами пришли ко мне, как раз в день, когда Дима поехал в Самару. Накануне того проклятого собрания. Я будто что-то чувствовала, не хотела его отпускать… Счастье оказалось так недолговечно, так переменчиво…
                     Любовь – не когда прожигает огнём,
                     когда проживают подолгу вдвоем,
                     когда унимается то, что трясло,
                     когда понимается все с полусло…
 
                     Любовь – когда тапочки, чай и очки,
                     когда близко-близко родные зрачки.
                     Когда не срывают одежд, не крадут –
                     Во сне укрывают теплей от простуд.
 
                     Когда замечаешь: белеет висок,
                     когда оставляешь получше кусок,
                     когда не стенанья, не розы к ногам,
                     а ловишь дыханье в ночи по губам.
 
                     Любовь, когда нету ни дня, чтобы врозь,
                     когда прорастаешь друг в друга насквозь,
                     когда словно слиты в один монолит,
                     и больно, когда у другого болит.
 
Сегодня вечером все и отправлю, как только уложу Диму спать. Бедный мой, любимый Дима.
Из-за сцены или из другой комнаты доносится не очень внятный крик.
Дима. Юля! Юля!
Юлия. Тебе плохо? Бегу, сейчас. Это Дима проснулся.
Юлия скрывается (уходит в соседнюю комнату). Появляется Новиков.
Новиков. Письмо от Юлии. Странно, отчего я так волнуюсь? Будто мальчишка. Как школьник. Неужели действительно влюблен? Но – в кого? Я же ее никогда не видел. Только маленькая фотография в электронной почте. Неужели в стихи? Через стихи? Нет, влюблен совсем не так, как влюбляются мальчишки, те – бескорыстно и бездумно, просто оттого, что  им положено влюбляться. А я – неужели от одиночества, от неустроенности, от того, что жил не так, как нужно, как положено в моем возрасте? От того, что Ольга Николаевна не любит, да и не любила, она давно разучилась любить. А может и не умела никогда. Любит только себя и свою славу. Свой успех. А я? Я, наверное, тоже не умею любить. Когда-то был секс, но давно закончился. Осталась привычка. По понедельникам и пятницам, да и то все реже…
Жизнь прошла, а – никого. Казалось бы, известный литератор, лауреат, а…  Если посмотреть правде в глаза – не нужен никому. И книги мои не нужны. И журнал – по инерции. Умру и на следующий день забудут…
 Читает про себя письмо, смотрит на фотографию.
А ведь красива… Красива! Но от какого года эта фотография? Сколько ей лет?
А биография так себе. Журналистка. Талантлива, даже более того, однако ее не очень печатают. Без связей. В своей провинции Юлия явно страдает от невостребованности…
Проблема небольших городов – там нет места большому таланту. Оттуда бежать нужно. Четырнадцать книг издала, но кто ее там читает? Впрочем, сейчас нигде не читают. Никому ничего не нужно. Все, как муравьи, каждый на своей куче… Телевизор и интернет: они вместе убивают книги…
А Юлия – она прирожденная поэтесса.
Читает.
                     Любовь – не когда прожигает огнём,
                     когда проживают подолгу вдвоем,
                     когда унимается то, что трясло,
                     когда понимается все с полусло…
 
                     Любовь, когда тапочки, чай и очки,
                     Когда близко-близко родные зрачки.
                     Когда не срывают одежд, не крадут –
                     во сне укрывают теплей от простуд
 
                     Когда замечаешь: белеет висок,
                     когда оставляешь получше кусок,
                     когда не стенанья, не розы к ногам,
                     а ловишь дыханье в ночи по губам.
 
                     Любовь, когда нету ни дня, чтобы врозь,
                     когда прорастаешь друг в друга насквозь,
                     когда словно слиты в один монолит,
                     и больно, когда у другого болит.
 
Это без сомнения о муже. Едва ли такое    можно придумать! О муже! Преданная, верная. И – немолодая? Совсем не романтическая любовь. Но – настоящая? А ведь у меня никогда ничего подобного не было. Были женщины, много, и жена знаменитая, а – не было…  Спим отдельно…
Такая не изменит, не уйдет от мужа, не кинется на шею другому оттого, что он главный редактор. Ни за какие коврижки не кинется. Она, может, и в своей Сызрани сидит из-за мужа. Она не уедет в Москву, будет охранять свое гнездышко. Своего…
Но кто же он, этот счастливчик?
Счастливчик? Однако… 
Читает.
                     Твой бедный разум, неподвластный фразам,
                     напоминает жаркий и бессвязный
                     тот бред, что ты шептал мне по ночам,
                     когда мы были молоды, безумны,
                     и страсти огнедышащий Везувий
                     объятья наши грешные венчал.
 
                     Во мне ты видишь маму или дочку,
                     и каждый день – подарок и отсрочка,
                     но мы теперь – навеки визави,
                     я не уйду, я буду близко, тесно,
                     я дочь твоя, и мать, сестра, невеста,
                     зови, как хочешь, лишь зови, зови…
 
О ком это она? Опять о муже? «Твой бедный разум, неподвластный фразам». Что она имеет в виду? Неужели?
Новиков удаляется. На сцене Юлия. В руках она держит письмо.
Юлия. Опять письмо. Так скоро. Что-то случилось? Неужели они передумали?
Читает.
«Дорогая Юлия!
Мы организуем выступления наших авторов на Всероссийском радио и телевидении. Вы сами знаете, как это важно для поэтов. Мы хотим пригласить Вас в Москву, выступить и дать интервью, встретиться с читателями (слушателями), чтобы о Вас смогли узнать тысячи любителей поэзии. Мы очень хотим Вас увидеть.
                     С теплом, главный редактор
                                       Юрий Новиков.
«Мы очень хотим Вас увидеть!» Очень хотят меня увидеть. А я…  А Дима… Шестой год…
Я тоже очень хочу их увидеть! Они такие замечательные люди. И журнал… И я так мечтаю выступить на радио, на телевидении, чтобы вся Россия – вся Россия! – слушала мои стихи. Все, кто любят поэзию. Или, может быть, эссе… Я пошлю им эссе… Не только стихи… Про Фета?! Он такой замечательный поэт… И такая судьба…
… А самой – невозможно… Я ведь не очень виновата… Не очень… Придется сознаться и все написать, как есть…
Когда-нибудь в другой раз… Только лучше бы этот другой раз не наступил или хоть не скоро… Чтобы Дима был жив! Даже такой… За прошлое счастье нужно платить!.. Но какая высокая цена…
Юлия уходит; появляется Новиков с листом бумаги в руках.
Новиков. Письмо от Юлии. Теперь мы, кажется, все узнаем. Приедет? Не приедет? Увидимся?
«Здравствуйте, Юрий Матвеевич!
Я Вам очень благодарна за Ваше приглашение и за Ваше очень теплое, дружеское отношение ко мне. О бóльшем и о лучшем я не могла бы даже мечтать. Но, увы, я давно никуда не выезжаю из нашей маленькой провинциальной Сызрани. Дело в том, что мой муж, Дмитрий, очень тяжело болен и я не могу его оставить. В прошлом Дмитрий журналист и писатель, написал несколько очень неплохих книг, но он давно страдал гипертонией и из-за скандала в областной писательской организации (все, как всегда, из-за денег, литературные начальники украли у рядовых писателей гранты) у Димы произошел тяжелый инсульт. С тех пор почти шесть лет Дима лежит дома, у него повышенное внутричерепное давление и глубокое нарушение психики, он ничего не помнит, узнает только меня и с трудом с моей помощью изредка передвигается по квартире. Мне одной приходится ухаживать за мужем, лишь изредка помогает Димина сестра, но она работает и у нее семья, дети и внуки, а оставлять Диму одного надолго нельзя. Он всякий раз падает и мы не можем его поднять, он очень тяжелый. Приходится вызывать то МЧС, то скорую помощь.
За последние годы мне присудили несколько премий, и еще я веду блог, читателей и слушателей не очень много, бóльшую часть времени приходится посвящать мужу, а стихи и эссе я пишу в основном по ночам. Я даже не могу получить свои премии, хотя меня везде приглашают. С деньгами, конечно, туговато, как у всех, все уходит на лекарства. Какие-то лекарства Диме дают бесплатно, но чаще всего не те, которые нужны. Поэтому приехать я никак не смогу, несмотря на то, что мне очень бы хотелось. От всей души прошу меня простить.
Недавно я прочитала последнюю книгу Ваших рассказов и книга мне очень понравилась. Я с нетерпением ожидаю выхода вашего романа про Серебряный век, о котором Вы говорили в своем недавнем интервью.
У Вас в рассказах часто встречаются очень одинокие люди, даже среди самых успешных. Вы это исключительно точно уловили: одиночество, особенно одиночество на людях – это болезнь нового времени, обратная сторона социальных сетей». 
Однако… Однако, какая удивительная проницательность. Ни один критик не разгадал, все писали о другом, а она… Почувствовала мое настроение… мое тщательно скрываемое одиночество. И – ей ведь тоже потребовалось выговориться, очень может быть, что и у нее нет никого, кому можно уткнуться в грудь и заплакать. И вот… Две одиноких души  за тысячу миль друг от друга…
Юлия, судя по всему, очень любит своего мужа. Или – раньше любила? Пишет в  стихах, что штопала ему носки. Кто штопает сейчас носки? Это ведь какая бедность, это только в Советском Союзе штопали.
Купает его и ухаживает за ним, может быть, кормит с ложечки. Но любить? Да можно ли любить такого глубокого инвалида? Или только жалеет? Впрочем, какая разница? Не обо мне она сейчас думает. А я – так, случайный, удобный корреспондент.
А если, не дай бог, такое случится со мной? Что станет делать Ольга Николаевна? Наймет сиделку, отправит в больницу, в дом престарелых?
Нет, не стоит об этом думать! Не думать! Не расслабляться!
Лучше посмотрим, что Юлия написала про Фета. Пробегает глазами текст.
Романтическая любовь… Трагедия… Гибель девушки… Несчастные обстоятельства… Стихи…
Нет уж, стихи – отдельно, и сентиментальный, расчетливый немец – отдельно. Мы отчего-то очень снисходительны к известным людям…К поэтам… А сам? Тоже расчетливый немец?
Новиков удаляется; с письмом в руках появляется Юлия.
Юлия. Опять письмо от него! Неужели он ко мне не равнодушен? Но он же никогда не видел меня… настоящую. Только старую фотографию. Не слышал мой голос. Разве только в Ютубе. Не разговаривал со мной… А если увидит? Разочаруется? Смотрится в зеркало. Не знаю. Я все еще недурна собой. Нужно держать себя в форме.
А он? В «Википедии» очень даже симпатичный мужчина. Только жена у него – сама Варварина… Даром что про нее много всякого пишут в интернете… Лауреатка… Пишут, что дутая, не настоящая, что…
О чем это я? Головка закружилась?! Я другому отдана и буду век ему верна. Что мне до Варвариной?
Читает.
 «Дорогая, милая Юлия!
Я потрясен тем, что Вы мне сообщили. Увы, наша жизнь очень плохо устроена, бездумно, будто ничего с нами не может произойти. Все мы похожи на страусов, прячущих голову в песок и, если все же что-то происходит, мы оказываемся беззащитными перед судьбой. Наша медицина, наша жизнь не приспособлены к тяжелым болезням, к уходу. 
Я восторгаюсь Вами, Вашим мужеством и Вашей преданностью. Может быть, я чем-то смогу Вам помочь? Прислать денег? Помочь с врачами, с московскими клиниками, хотя пока не знаю как. Сызрань небольшой город и медицина у вас наверняка не самая лучшая. Вы всегда можете рассчитывать на меня. Есть ли у вас все необходимые лекарства?
Несмотря ни на что, мне очень хочется Вас увидеть. Говорить с Вами. Слушать Ваши стихи. Они такие теплые, добрые, умные. И, главное, очень талантливые. И Ваше эссе – оно показывает Ваше великодушие, Вашу особенную любовь к поэтам. Возможно, Вы все-таки смогли бы на день-другой вырваться? Я бы устроил Вам встречу с читателями, выступление на радио. На телевидении.
И еще: можно мне звать 
Вас просто Юля? Не Юлия, хотя звучит это очень красиво, а – Юля. И – на «ты»?
                     Ваш (до разрешения) Юрий».
Нет, он явно ко мне не равнодушен. Даже очень!
Юлия уходит. С письмом в руках появляется Новиков.
Новиков. Письмо от Юли. Только сегодня утром отослал и вот, ответ. Мы с ней, как в XIX веке: возвышенные чувства, стихи, робкие намеки, подробные письма. И я, словно школьник, влюблен в фотографию. Впадаю в детство. Волнуюсь…
Читает.
 «Дорогой Юрий!
Спасибо за Ваше теплое, дружеское письмо. Конечно, вы можете называть меня Юлей и – на «ты». Я тоже постараюсь обращаться к Вам, то есть к Тебе, на «ты». Только, может быть, не сразу, мне нужно привыкнуть.
Я очень благодарна Вам, то есть Тебе, за предложение помощи, что подтверждает Ваши дружеские чувства, но – не нужно. У нас все есть. Мы с Димой всегда жили скромно и в прошлой жизни отложили немного денег. Муж заведовал большим клубом, где выступали многие известные артисты. В 90-е годы мы, как и большинство людей, все свои сбережения потеряли, но потом дела пошли лучше. В свое время Дима написал две диссертации, но, увы, не для себя, а для новых русских, за деньги.
Я тоже очень хотела бы с Вами увидеться, говорить с Вами (с Тобой) о жизни, о литературе, о поэзии, но, к моему большому сожалению, сейчас это невозможно. И еще, очень хочу пожелать Вам (Тебе) побыстрее закончить Ваш замечательный (я уверена, что замечательный) роман про Серебряный век. Я когда-то очень увлекалась поэтами Серебряного века, да и сейчас их очень люблю. Когда мне грустно и плохо, они приходят ко мне на помощь. В разное время я написала несколько эссе о гениях Серебряного века: о незаслуженно забытых у нас Мережковском и Гиппиус, о Бунине, о Николае Гумилеве, о Мандельштаме и Блоке и давно собираюсь написать эссе о Ходасевиче.
Новиков читает про себя, потом снова вслух.
«Серебряный век, в действительности несколько десятилетий, последних, трагических, накануне и во время катастрофы, когда прежний мир рухнул, а новый, жестокий, плебейский, родился в крови и во зле. Поэты, как самые чувствительные, ощутили приближение катастрофы раньше всех и все, почти все, погибли, как погибают бабочки и стрекозы с   наступлением холодов. Гумилев. Мандельштам. Блок, Есенин, Цветаева, даже Маяковский – ни один из них не умер собственной, естественной смертью, не дожил до преклонных лет. Но и судьбы тех, кто не наложил на себя руки, не сошел с ума, не умер от голода, не спился и не был убит – Ахматовой, Мережковского, Гиппиус, Пастернака, Мариенгофа, Ходасевича – оказались почти столь же трагическими: до конца жизни им предстояла эмиграция, внутренняя и внешняя. Новый мир не принял поэтов Серебряного века и они, за малым исключением, не приняли этот новый мир, построенный на обмане и крови, мир иллюзорных надежд».
Удивительно, но именно эту мысль, чуть ли не слово в слово, я собирался высказать в эпилоге своего романа. Но не завершил… И не знаю… Быть может, никогда… Укатали Сивку горки…
А как Юля пишет о Гумилеве: и о его африканских путешествиях, и о любви и расставании с Ахматовой, и о несуществующем, придуманном НКВД заговоре Таганцева.
А о времени… Как описывает агонию… Умерший век словно подходит к обрыву: «Безумству храбрых поем мы песню»: «безумство храбрых оборачивалось кровью, насилием, ужасом, махновскими тачанками и буденовскими погромами».
Слог, образы, воображение – будь Юля решительней и амбициозней, она могла бы стать замечательной романисткой, намного талантливей Варвариной. Но куда бы она понесла свои сочинения? Кто станет читать самотек? Даже я, при моих нынешних скромных возможностях, едва ли смог бы ей помочь. Везде нужны большие знакомства, поручительства, связи, дорогой пиар. Мир меняется, а мы остаемся прежними. Нет, пожалуй, становимся хуже, безразличней… 
Новиков уходит, появляется Юлия.
Юлия. Письмо от него. Это неспроста. Неужели он влюбился? Не может быть…
В меня или в мои стихи? А может в старую фотографию? В ту меня, которой больше нет?
А я? Одиночество. Вот что это: я устала от одиночества… «В глуши, во мраке заточенья»… Дима! Димочка мой!.. Но сколько лет без единого слова поддержки… Интернет… Люди пишут в интернете, восторгаются, чего-то желают, но это в другой жизни, в виртуальной, не настоящей… А здесь только я и Дима. Дима не помнит ничего, не знает ничего… Не мыслит… «Все прошло, как с белых яблонь дым»… Не помнит наш бульвар, нашу скамейку, желтые листья, которые мы собирали… Сирень, которую он мне дарил…
Какая несправедливая жизнь. Какая быстротечная. Я так устала от одиночества, от борьбы…
Читает. 
«Дорогая Юля!
Я в полнейшем восторге от всего, что Вы прислали. И от Ваших стихов, и от Ваших замечательных эссе. Вы – несомненный очень большой талант. Почему я не знал Вас раньше? Где Вы скрывались столько лет? Я просто влюблен в… ваше творчество и… все больше мечтаю увидеть Вас наяву. Простите мне мои сумбурные слова, но – чувства переполняют меня, мне так много хочется Вам сказать…
Чуть было не упустил самое главное: все, что Вы прислали, мы обязательно опубликуем в ближайшем номере, может быть, в двух номерах. Жаль только, что теперь у нас совсем не те тиражи, что раньше.
                     Ваш, нет, твой Юрий».
Он в самом деле влюблен! Это несомненно! С ума сойти! Могла бы я это когда-нибудь себе представить? Но… это безнадежно. Мы с ним, кажется, зашли слишком далеко. Что же делать?
Юлия удаляется, на сцене появляется Новиков.
Новиков. Наконец-то. Несколько дней не отвечала. А я… я… старый дурень, все это время сходил с ума. Испугался, что написал лишнее, что она не ответит. Но вот, прислала эссе о Мандельштаме… Просматривает. «Поэты умирают, поэтов убивают, но поэзия бессмертна». Перелистывает страницы, читает письмо.
«Я тоже очень хочу с Вами встретиться, но это невозможно. Пока невозможно.
Я задержалась с ответом не по злой воле. Дима упал на пол и у него не было сил подняться. И я не могла его поднять, он очень тяжелый. Пришлось в очередной раз вызвать МЧС. Я очень сильно переволновалась.
Все последующие дни я сидела возле Димы, сторожила его и очень боялась, что он мог простудиться, пока лежал на полу, и может заболеть. Или снова упадет с кровати».
А я? Какое место во всем этом занимаю я?
Новиков удаляется, на сцене Юлия.
Юлия. Он каждый день мне пишет. И какие письма. Вот уже несколько месяцев. И… мне это очень приятно. Такой известный, солидный… Заслуженный… Лауреат, пусть и много лет назад… Главный редактор… И – я, кажется, к нему не совсем безразлична… Но я другому отдана и буду век ему верна… Нет, ничего из этого выйдет, ничем не закончится…
… Пишем о литературе, об искусстве, про Серебряный век, о путешествиях, - но это Юра рассказывает о путешествиях, он много где побывал, много чего и много кого видел, он давно принадлежит к литературной элите, а я, а мы с Димой, мы, можно сказать, нигде не были. Только в Крыму и на Кавказском побережье, и очень много лет назад в Болгарии. В советское время почти не выпускали за границу – партком, райком, десятки нелепых вопросов, охраняли советскую честь, сторожили железный занавес, а потом, в девяностые, шла борьба за существование, не до того было. Разве что в мечтах… Да и сейчас…
… «Среди поэтов и писателей немало странных людей. Умных, но непрактичных… Современных Калинычей…» Спасибо Юре, благодаря мне он стал их печатать.
Но что же дальше? Передавали, что его Варварина получила Большую премию. Но про Варварину Юра упорно молчит.
Пишет, то литература – это полоса почти непреодолимых препятствий. Зона особенного неблагоприятствования. Что везде круговая порука. Что соревнуются люди и связи, а не тексты. Что кто-то зачем-то  придумал какие-то нелепые каноны. И что вовсе не талант, совсем не талант, что-то совсем другое определяет писательскую судьбу…
Он очень мрачно настроен в последнее время.
Юлия удаляется, на сцене Новиков с письмом.
Новиков. Письмо от Юлии. Вот уже несколько месяцев мы состоим в переписке. Умна, красива, талантлива, образованна… Не счастлúва. Но это сейчас, а раньше была очень счастлива со своим Димой. Очень любила его. Писала замечательные стихи. Иногда печаталась. Работала журналистом на радио, в областной газете. Защищала людей. Старалась не писать гадости. Вот и вся – самая обыкновенная – биография… 
А наши письма: мы пишем о литературе, об искусстве, про Серебряный век, но никогда – о планах на будущее. О том, что между нами. Это – табу!
А что  –  между нами? Исключительно тонкая, невидимая нить. Которая связала бы нас при иных обстоятельствах!
Еще мы пишем о путешествиях. В действительности Юля очень мало где бывала. В советское время не пускали за границу, а потом… мы все очень хорошо знаем, что произошло потом.
Тысячи интеллигентных людей, образованных, тех самых, что выступали за перемены и поддерживали демократов, оказались на мели. И Юля с мужем тоже. По интеллекту, по знаниям, по таланту они заслуживали много большего, но… Юлии муж, Дмитрий, написал целых две диссертации, но, увы, не для себя. Для новых русских. Настоящие интеллигенты редко бывают практичными.
И Юлины друзья: писатели и поэты. С легкой Юлиной руки я стал их печатать. Но – они буквально прозябают в провинции. Один из них, особенно талантливый, как Платонов, работает дворником. Другой по старой диссидентской привычке служит истопником. Да стоит ли таких жертв литература? И ведь кто их гнобит? Люди бездарные, серые, прохиндеи… На их месте я давно бы бросил писать, сбежал бы хоть на край света, как в свое время Довлатов…
Впрочем, что мне до них, я кажется схожу с ума. Так и напишу, так и нужно написать!
«Дорогая Юля!
Я кажется схожу с ума. Я знаю, что это глупо, я, сколько мог, воздерживался писать тебе о своих чувствах, боялся показаться смешным, но – я болен тобой, твоей красотой, и внутренней, и внешней, болен твоей поэзией, болен безнадежно…
Я знаю, что я смешон, в мои-то лета, но это сильнее меня. Нам нужно, необходимо увидеться, обязательно увидеться. Я не знаю, что это, любовь или наваждение, роковая страсть, но все равно…
Я не поэт, мне не хватает слов, чтобы выразить свои чувства; впрочем, все давно сказано. Не мной, мне остается только повторять. 
                     В глуши, во мраке заточенья
                     Тянулись тихо дни мои
                     Без божества, без вдохновенья,
                     Без слез, без жизни, без любви.
 
                     Душе настало пробужденье:
                     И вот опять явилась ты,
                     Как мимолетное виденье,
                     Как гений чистой красоты.
 
                     И сердце бьется в упоеньи,
                     И для него воскресли вновь
                     И божество, и вдохновенье,
                     И жизнь, и слезы, и любовь.
 
Да, Юля, ты – мое вдохновенье. Благодаря тебе я снова принялся за свой «Серебряный век».
Юля, прости мою нечаянную, мою отчаянную, мою ребяческую смелость. Я закрываю глаза и нажимаю на знак «отправить». И отдаюсь на твою милость!
С теплом, твой Юра.
Новиков уходит, на сцене Юлия.
Юлия.  Ну вот, этого и следовало ожидать. Мужчины не могут без этого. Без чего-нибудь такого. Но ведь и я, и я…
Нет, это не любовь, это не может быть любовь, что-то иное, может быть, отчаянье… Одиночество… Сожаление о прошлом… Попытка… Впрочем, отчего я так жестока?
Но – я другому отдана, я буду век ему верна. В самом деле… в самом  деле… Дима… Нет… И Варварина тоже… Неразрешимый четырехугольник… Невозможный… Нужно сохранять хладнокровие…
Я, кажется, все правильно написала.
Читает.   «Дорогой Юра!
Я очень благодарна тебе за все. За твои письма, за поддержку, за публикации, ты – очень близкий, очень дорогой мне человек. Я искренно ценю нашу дружбу, но – я должна тебе это написать, - у нас с тобой нет будущего, нет продолжения. Я очень хочу тебя увидеть, говорить с тобой, общаться, но – боюсь. Очень боюсь. У тебя жена и у меня муж. Я хочу, чтобы мы с тобой навсегда остались друзьями, продолжали беседовать о литературе, об искусстве, но – не о любви. Я бы никогда не простила себе измену. Никогда. Не соблазняй меня без нужды. Всему свое время…»
 
Конец первой части.
 
 Часть вторая
Действие первое
 
Торжественный зал с высокой трибуной, куда ведут высокие ступени. В зале накрыты столы в ожидании фуршета, собрался литературный бомонд. На высокой трибуне литературный критик (старичок). Белый, председатель жюри Большой премии, он что-то высокопарно говорит и активно жестикулирует, звучат фанфары, гремят музыка и аплодисменты, в которых полностью тонут звуки его голоса; на высокую трибуну поднимается писательница Варварина, Андреев торжественно и не очень ловко вручает ей диплом лауреата Большой премии и золотую статуэтку музы Каллиопы; Варварина произносит благодарственные слова, но звуки ее голоса тонут в звуках фанфар и аплодисментов, доносятся лишь отдельные слова: «литература», «премия», «служение», «талант», «интуиция», «Родине». Аплодисменты постепенно затихают, Варварина и Белый спускаются с Высокой трибуны. Навстречу Варвариной сквозь толпу бросается Новиков, он обнимает ее, они целуются. Затем Варварину поздравляют другие: олигарх Катин, М. Шуткина и ее сестра А. Шуткина, писатели Скользкий, Макушин и другие. Новиков оказывается в стороне, он стоит у края сцены и комментирует.
Новиков. Вот она, вся королевская рать. Литература вращается вокруг Катина и Шуткиной, как Земля вокруг воображаемой оси. И моя Ольга Николаевна где-то рядом, будто малая планета. А я – на дальней орбите. Вот, уже забыли… 
Сказать честно, я не знаю, радоваться или печалиться. С одной стороны, муж, штамп в паспорте, но, с другой стороны, российский литератор. Не последний человек… 
Скажу откровенно, довольно серенькая вещица.
Савельев. Входит стремительным шагом и устремляется к Новикову.
Дружище, поздравляю с высокой наградой! Хватает Новикова за руку и экспрессивно трясет. Какую жену отхватил, а?! Лауреатша! Дважды! Львица! Умеет! Пробилась на Олимп! С самой Шуткиной на короткой ноге!
Новиков. Спасибо, Юрий Федорович, спасибо! Ты, как всегда: напор и натиск. Поздравлять нужно Ольгу Николаевну, а не меня. Она – звезда на нашем литературном небосклоне. А я всего лишь искусственный спутник, скромно греюсь в лучах ее славы.
Савельев. И ее поздравлю! И ее! А ты, Юра, не скромничай, и ты не последний человек в литературе! Главный редактор, это, брат, не лыком шит. Только ты попроще,ты на «ты», без отчества. Скоро полвека, как знакомы. Можно сказать, с пацанских времен. Ты, я помню, всегда был парень умный, правильный, посередке, не то, что я, дурак. Как оседлал свою лошадку, так и скачу. В охранители записали, в ретрограды. А чего охранять-то? И кто это про ретроградство придумал? 
Новиков. Однако до вершины доскакали.
Савельев. Да брось! Какая там вершина! Это раньше… Хорошее было времечко, золотое… Литература была в чести… Там не Катин, там само могучее государство присматривало…
Хотел к тебе как-то зайти с коньячком. Посидели бы, выпили… Помянули кой-кого. Наших уже немного осталось… Некрепкий народ… Я года всего на два тебя старше – помню, вместе заседали в бюро. Я  в аспирантуре тогда. Такими делами ворочали. Проводные ремни, идеологический фронт… Как в армии…
Новиков. Ты что-то сентиментально настроен.
Савельев. Сентиментально? А что делать? Жизнь: то вверх, то вниз. Сам знаешь. То те, то эти. Молодые, они другие, наших школ не проходили… Им уже не понять…
Моя Зинаида, жена, она тоже стихи пишет. Ну, ты ее знаешь. Поэтесса. Твоя – прозу, а моя – стихи. Занимается патриотизмом. Это нынче снова в моде. Или, как сейчас говорят, в тренде. От чего ушли, к тому и пришли. Деда могилу раскопала под Смоленском. Дед у нее был герой. Только поэтов теперь, как собак нерезаных. Еле выбил для нее премию. Но, сам понимаешь, труба пониже и дым пожиже. Велела у тебя спросить: напечатаешь? Как-никак, свои люди. Ты – мне, я – тебе…
Новиков. У меня на поэзии сидит Сазонова. Я туда не лезу. У нас с самого начала с ней уговор.
Савельев. Да знаю я ее. Сколько крови  хорошим людям попортила. Дура баба. Фанатичка нецелованная. С прынципом… И зачем только ты ее взял?
Новиков. Поэзию очень любит. Дока. Марку держит. Я ей как-то подсунул, напечатал Маши Шуткиной стихи, еще молодой был, не главред, так   она год потом со мной не разговаривала. С тех пор ни-ни.
Савельев. Слышал я эту историю. С самой Шуткиной умудрился поцапаться. Язык не удержал, а она баба злопамятная… С гонором… И языки кругом, вот такой у нас народ… Так до сих пор и не наладил с ней отношения?
Новиков. Так до сих пор. Доброжелателей у нас и правда много…
Савельев. Ну-ну. Вот люди. И жена не поможет?
Новиков. И жена.
Савельев. Между нами, Маша – стерва, наших на дух не переносит. Патриотов земли русской. И она, и босс ее, Катин. Вся честная компания. Одна твоя Варварина у них в чести. Вне конкуренции. Сумела! Значит, есть за что.   Пойду поздравлю! И тебя! Муж! Треплет Новикова по плечу. 
Новиков. В сторону. Сукин сын! Отвратительный тип!
На передний план выходят олигарх Катин и критик Белый, председатель жюри Большой премии, которого Катин держит под руку. На заднем плане продолжаются поздравления.
Катин. Славно потрудились, Андрей Андреевич. Молодец. Все исполнил. И вы, и ваши. Как в армии! Дисциплина!.. Литература – это вам не физика с математикой. Тут – куда повернешь, туда и вышло… как дышло… Кто платит денежки… И я, как обещал, слово держу, поставим вас и на следующий год. В виде поощрения…
Белый. Спасибо за доверие, Андрей Иванович! Вы наш благодетель. Главный спонсор.
Катин. Хорошо, что правильно понимаешь. Все бы так. А то есть… пишут, критикуют, завидуют… 
Я, со своей стороны, всегда рад поддержать… великую нашу литературу… Время непростое… В некотором роде причастен и сам.
Белый. Еще как причастны. И как писатель, и как благотворитель. Я ведь, смею напомнить, самолично писал предисловие. Действительно замечательная вещь. Умная…
Катин. А ведь кто-то написал, что графоманство. Будто   большие деньги балуются.
Белый. Завидуют, Андрей Иванович, завидуют. У нас люди такие, злые, завистливые.
К Катину и Белому робко подходит критик Фигурский.
Фигурский заискивающе. Добрый день! Разрешите представиться.       
Белый (Катину). Известный критик Роман Львович Фигурский. Давно собирался вам представить. 
Катин. А-а. Слышал.
Фигурский. Готов служить… То есть принять участие… То есть, если потребуется…
Белый. Роман Львович – очень авторитетный человек в литературе.
Катин. А-а. Авторитетный…
Фигурский пятясь. Спасибо.  Кланяется. 
Катин. Хочет в жюри?
Белый. Андрей Иванович, Фигурский точно кашу не испортит. Имя! И человек хороший, с пониманием.
Катин. Черт с тобой, бери! И еще Новикова. Этот с гонором, сукин сын, в свое время… сделал мне афронт… Не догадывался, как повернется… Маша его терпеть не может, но – просили за него. Не могу отказать. Тоже кашу не испортит. 
Белый. Есть!
Катин. И гавриков своих, Скользкого и второго, как его там…
Белый. Макушина?
Катин. Их тоже можешь оставить. Борозду не испортят?
Белый. Свои люди, проверенные. Понимают с полуслова.
Катин. Пусть кормятся, так и быть.
Белый. Есть! Спасибо вам, Андрей Иванович. Без вас бы мы… пропали. Критика сегодня… на подножном корму. Совсем читать перестали…
Катин. Ладно. Свободен. Белый раскланивается и задом удаляется, направляется к столу с закусками.
Дошли до ручки. Вот тебе и свобода. Хоть веревки из них вей. Уходит.
На переднем плане снова Новиков. К нему подходит писатель Сергиенко.
Сергиенко. Сколько лет, сколько зим. Не узнаете, Юрий Матвеевич?
Новиков. Узнаю.
Сергиенко. Лезет жать руку. С триумфом, Юрий Матвеевич! Вы сегодня прямо как Цезарь при Каннах.
Новиков. Битву при Каннах, если память мне не изменяет, выиграл Ганнибал.
Сергиенко. Один хрен, Цезарь, Ганнибал. Все они макаронники. Не выручите по старому знакомству: пару тысяч на неделю?
Новиков роется в карманах и молча протягивает Сергиенко деньги.
Сергиенко. Благодарю. Ты настоящий друг. До чего родные дети довели. Судятся с отцом из-за квартиры. Снова кланяется и удаляется.
Новиков. Тусовщик и пьяница. Ни одной строчки за тридцать лет. Только и бегает по фуршетам.
В свое время крутился вокруг Ольги Николаевны и я к нему ревновал… А ведь этот тип со многими… ловелас…   Как же, бывший писатель: написал один посредственный роман и учинил грандиозный скандал из-за премии.
На втором плане за фуршетом.
А. Шуткина. Господа писатели! Сейчас Андрей Иванович будет говорить речь. Прошу наполнить бокалы!
Катин поднимает бокал. За нашу несравненную Ольгу Николаевну!  За нашего Чехова в юбке! За нашу Жорж Санд!
Возгласы. Чехов или Толстой? Чехов! Нет, Толстой!
А. Шуткина. Раз Андрей Иванович сказал Чехов, значит Чехов. Нужно слушаться старших!
К стоящему в одиночестве Новикову подходит Эльмира Антоновна. 
Э.А. Читали роман, Юрий Матвеевич?
Новиков. Читал. Не мог обидеть супругу. Тем более, что с премией определились давно. Слегка противоречивое впечатление.
Э.А. Умеете быть дипломатом. Чистая коммерция, а не литература. Ничего, что могло бы задеть душу. Они думают, что  читателя можно зомбировать, а люди просто перестают читать. Они убивают литературу.
Новиков. Однако, приз читательских симпатий…
Э.А. Будто вы не догадываетесь, что есть специальные фирмы. Они какую угодно нагонят статистику.
Новиков. Я опасаюсь, что, чем дальше, тем больше людьми станут манипулировать.
Э.А. Всегда манипулировали. Уходит.
Новиков. Эльмира права: манипулировали всегда!
И вот, ради этого… Известный муж известной жены…
… Однако, какая первая ночь! Книжная ярмарка, Нижний. И этот Сергиенко там крутился, сукин сын… Но какая женщина! Сучка! Было за что ее обожать… И потом – Париж, Франция, фраки, речи… Праздник жизни! Хорошая профессия – писатель… Была…
Это позже обнаружилось, что – чужая, что только о себе… Что только слава ей нужна… Что бывшая то ли гражданская жена, то ли любовница Катина… А может и не бывшая? Нет, он к тому времени женился на молодой… Но Ольга Николаевна доила его до последнего… она и сейчас…
… Что очень посредственные тексты, - так ведь и не ожидал от нее. Зато олигарх Катин, Маша Шуткина и целая свора критиков в кармане. Так ведь и сам – служил, печатал. Только нужно правду сказать: не служил, а прислуживал и отнюдь не бескорыстно…
… А сколько есть хороших писателей, настоящих, умных, но у них ни малейшего шанса. Не вхожи ни в какую тусовку… 
… А Юля, Юленька, она далека от всего этого, от московских страстей и интриг. От Катина, от Шуткиной, от критика Белого, от лицемерного бомонда. Она всего лишь пишет замечательные, искренние стихи. Умна, красива и – наивна. У нее нет ни малейших шансов в этой хитрой системе…
Удивительно, но я хочу ее увидеть. Увидеть, а там, что Бог пошлет. Только Бог ничего не пошлет. Я не смогу уехать в Сызрань и начать все сначала.И не смогу забрать Юлю в Москву. Варварина не позволит. Поздно…
Это в советское время получил бы строгача в партбилет, но выбил бы новую квартиру. Все-таки главный редактор, номенклатура. В Советском Союзе ценили литературу и гибкий позвоночник. А сейчас вместо ЦК олигарх Катин.
Новиков возвращается к пирующим и занимает место рядом с Варвариной. Слегка пьяный Катин поднимает бокал.
Катин. Я пью за нашу литературу. И всех прошу выпить. Приказываю! Всем! Литература – это тоже бизнес. Теперь все – бизнес. Даже любовь. Малый бизнес, как у нас говорят. Не металлургия, не нефть и газ. Не ценные бумаги. Да, ваши тексты – это не ценные бумаги. Совсем. Я когда-то тоже писал… баловался…  Потом бросил. Не до того…
Здесь крутятся маленькие деньги, здесь и откаты – маленькие. И люди. Мелочевка. Один нефтяник может скупить всю литературу. И еще останется. Может пять раз скупить. Писатели – это мелкие предприниматели, только с большими амбициями. И даже издатели… мелкий бизнес…  Где уж там… доброе, вечное… враки…
Чтобы вся эта махина работала – реклама, издательства, премии, персонал, торговля…
Чтобы кого-то раскрутить, - что нужно? Думаете, талант?
(Возгласы). Деньги!
Катин. Правильно: деньги! Широкий карман! Вот он (оттопыривает свой карман). За карман и предлагаю выпить! Есть карман, есть литература! Какая-никакая. Нет кармана, нет литературы! А что есть? – спросите вы. Самовыражение! Тусовка. И больше ни-че-го.
Это раньше писатели – инженеры человеческих душ. Только: врал Горький! От гордыни врал! Шестеренки с головами! 
Шестеренки, менеджеры, управленцы – такой порядок!
(Возгласы). За менеджеров! За управленцев! За деньги!
Катин. Да, за деньги! За большие деньги! Все пьют; пиршество продолжается; за столом рядом Новиков и Варварина, она берет Новикова под руку и отводит в сторону.
Варварина. Юра, ты рад за меня? Моему успеху? Я ведь – в учебники!
Новиков. Как я могу быть не рад? Хотя, признаюсь, я тебя  за другое полюбил. Ты помнишь: Нижний, книжная ярмарка. Полжизни за эту  неповторимую ночь! Что-то шепчет ей на ухо.
Варварина. Ты с ума сошел! Правду говорят: седина в голову, бес в ребро.
Новиков. Вот именно, в ребро.
Варварина. Юра, не гневи Бога. Хочу сообщить тебе приятную новость: на будущий год тебя хотят включить в жюри Большой  премии.
Новиков. Договорилась с Катиным?
Варварина. Да, договорилась с Катиным. Ты же знаешь, это он финансирует премию.
Новиков. А Шуткина?
Варварина. А что Шуткина? Изобразила бурную радость.
Новиков молчит. К ним подходит Маша Шуткина в темных очках и  черных перчатках без пальцев. Делает книксен и протягивает руку для поцелуя.
М.Шуткина. Я тебя от всей души поздравляю, Юра! В свое время ты сделал очень правильный выбор… Знаменитый муж знаменитой жены!
Новиков. Спасибо, Маша и я тебя поздравляю! Ты у нас бессменная чемпионка! Триумфаторы меняются, а ты всегда на высоте!
М.Шуткина. Вы, писатели, всегда преувеличиваете. Я слышала, что ты скоро заканчиваешь роман про Серебряный век. Надеюсь, ты про нас не забудешь?
Новиков. Ловлю тебя на слове. Ты знаешь, что я всегда рад. Всегда ценю. Нисколько не заблуждаюсь насчет твоего безупречного вкуса.
М.Шуткина. Ну вот и отлично. Мы ведь с тобой много лет знакомы. Пора прийти к общему знаменателю.
Варварина. Я тебе говорила, Юра!
Новиков. Спасибо, Маша! Обязательно. Если что не так, прости неловкого пиита.
Шуткина и Варварина возвращаются к праздничному столу. Новиков остается в одиночестве.
Новиков. Неужели она догадалась, что я конченый? Или – всерьез? А почему бы и нет? И я – кандидат на премию?
Если бы найти вдохновение! Начать все заново! 
Мне нужно увидеть Юлю!.. Обязательно увидеть!.. Проснуться… Отряхнуть с себя всю эту мишуру…
Или – поздно?.. Уходит.
Фуршет заканчивается, бомонд удаляется, на переднем плане члены жюри Макушин и Скользкий.
Макушин. Ты все слышал. Так прямо и сказал, кто такие писатели. Шестерки. А уж мы с тобой и подавно. Штамповщики.
Скользкий. Ну и хрен. Назвался груздем, полезай в кузов. Тебе заплатили и мне заплатили. А что Варварина, что кто-то еще – ты хоть читал?
Макушин. Читал.
Скользкий. И как? Бред?
Макушин. Не бред. Но бесталанно. Средний уровень, на большее не тянет. А дальше – машина. Катин и Шуткина плюс шестеренки. То есть мы с тобой. Соучастники.
Скользкий. Ну и хрен.
Макушин. У нас, надо правду сказать, несколько сотен середняков, а нужно несколько гениев на страну. Элементарное перепроизводство. Но, как всегда, с понтами. Все пишут и никто не читает. Великая литература кончается. Не может без обратной связи.
Скользкий. На наш век хватит. А там хоть трава не расти. Я, знаешь, разучился читать. Надоело. Как написал про Достоевского, защитил, так все, как отрубило. Баста. Работаю за гонорар.
Макушин. Там были и толковые авторы, получше Варвариной.
Скользкий. Ну?
Макушин. Хозяин-барин. Варварина – то ли бывшая жена, то ли любовница.
Скользкий. Я откровенно проволынил. Знал, что бесполезно. Подходит, пошатываясь, бомжеватого вида критик Аладин.
Оба восклицают. А, Витенька! Ты, как всегда, на дармовщинку?!
Аладин. Так точно. Я еще лет десять назад написал первую рецензию на Варварину. На Жорж Санд она точно не тянет. Но без меня не обойдутся. Буду писать большую статью.
Скользкий. Ты смотри не демпингуй. 
Аладин. Да ладно вам. Лучше займите тысячу до ближайшей получки.
Скользкий. Будто ты работаешь.
Аладин. Ест-тест-но. Я свободный человек. Фрилансер.
Макушин достает из кармана банкноту и протягивает Аладину. Аладин церемонно откланивается. К Скользкому и Макушину подходит Новиков.
Нровиков. Рад вас видеть, коллеги! Здоровается. А это кто, неужели Аладин? Указывает на удаляющуюся фигуру.
Скользкий. Он самый.
Новиков. Жалко его. Был очень талантливый молодой человек. Многообещающий. Написал исключительно интересную работу о современной литературе. Мы печатали.
Скользкий. Еще напишет. Богема.
Новиков. Сколько я видел таких, многообещающих, талантливых, невостребованных. У которых не оказалось будущего.
Макушин. Он – поэт. А поэты чувствуют по-особенному. Не выдерживают тяжесть бытия. Первыми ощущают флюиды… Вспомните хотя бы Блока.
Скользкий. В России всегда флюиды…
Стоят молча, затем молча прощаются; Макушин и Скользкий удаляются в одну сторону, Новиков в другую. У края сцены Новиков останавливается.
Новиков. Пошло и скучно. Человек пропадает, а они… «флюиды». Краснобаи… Пустые люди…
Я очень хочу увидеть Юлю!
Катин и Маша Шуткина идут под руку.
Катин. Мы здесь главные. Мы – хозяева этой жизни. У кого деньги и власть, тот и заказывает. Аксиома.
Занавес.
 
 
Часть вторая
Действие второе
 
Гостиная в квартире Новикова и Варвариной. На диване открытый чемодан. Новиков сидит в кресле, Варварина примеряет праздничное платье.
Варварина. Правда красивое платье и очень мне идет!? Чудесно, правда? Никогда не скажешь, что мне так много лет. Практически нет морщинок. На меня ещё засматриваются молодые люди… Ходит перед зеркалом и перед Новиковым, любуясь собой. Никогда не догадаешься, что у меня взрослые внуки… Хорошо, что они далеко, в Америке… Я за них спокойна… Ты когда-то правильно сказал: примадонна русской литературы… Лауреат… Звезда…
Новиков. Да, исключительно эффектная. В Америку ты тоже ездила в этом платье?
Варварина. Нет, в другом. В других. Это новое. Там было синее, в горошек, и розовое с белым. Ты забыл? Когда-то ты помнил весь мой гардероб наизусть… Ревновал…
Новиков. Было из-за чего. Из-за кого.
Варварина. Ревность тебя воодушевляла. Ты ведь и сам… не из тихих… Кидался на меня…, как кобель. Спорил с кем-то невидимым в постели… Вы, писатели, люди с богатым воображением. Не то,что сейчас. Творческий кризис…
Новиков. Да, кризис. Это ты правильно заметила: кризис. Ты не пригласила меня в Америку к дочке. И в Германию опять собираешься одна… везде одна…
Варварина. Меня хотят видеть читатели. Наши бывшие. Соскучились по России… В Германии хорошо… Но – немцы скучные, у них строгий немецкий порядок… Орднунг… Нашим бывшим там очень одиноко… Тоскливо…
Кстати, и ты меня нечасто приглашал. Ревновал не только к мужчинам… К успеху… Я тебя понимаю, ты писал умнее, глубже… а успех всегда сопутствовал мне… Пусть у меня и не самые умные поклонники, как ты когда-то сказал.
Новиков. Зато исключительно влиятельные.
Варварина. Ты опять о своем. Это, знаешь, становится скучно.
Новиков. Но, между нами, ты не станешь утверждать, что твои «Рифейские истории» - это действительно шедевр. Что без Шуткиной и Катина… Ты же умная женщина. Даже очень умная. И исключительно практичная… Ты, не сомневаюсь, очень хорошо понимаешь, что  гениями у нас назначают, как и миллиардерами, и министрами… Те же Леонов или Федин… Ты ведь тоже, назначенный лауреат.
Варварина. Как и ты.
Новиков. Как и я в свое время. Таковы были правила  игры.
Варварина. Вот ты и сказал все, что обо мне думаешь. И о моем творчестве.
Новиков. Нет, не все. А твоя «Куколка»? Завлекательная, обаятельная, любвеобильная, пробивная, себе на уме – это ведь ты? Попрыгунья с   интеллектом. Жорж Дюруа женского пола.
Варварина. Ты не думаешь, что я могу обидеться?
Я знаю, что не стала твоей музой. У каждого из нас своя жизнь. Мы оба с тобой эгоцентрики. Оба творческие люди.
Новиков. Да, мы не виноваты. Мы с тобой два берега, два разных берега у одной реки. И только по понедельникам и пятницам… И то все реже…
Варварина. Да, только по понедельникам и  пятницам… В свое время ты был замечательным любовником. Но так и остался чужим.
Новиков. Ты знаешь, кто стоял между нами. 
Варварина. Вот тут ты очень сильно ошибаешься. Мы с Катиным расстались очень давно. До тебя. Но я ему благодарна. Это он сделал из куколки примадонну, пусть и не совсем настоящую. Его деньги. И мог бы тебе помочь, если бы не твоя гордыня. Не твое высокомерие. И не твоя леность. Он и Шуткина. Жизнь – это всегда компромиссы. 
Новиков. Ты очень умная женщина. Даже мудрая.
Варварина. Да, жизнь меня учила. Много раз. Я за все платила дорогой ценой.
Новиков. О чем теперь ты станешь рассказывать в Германии? О России, о литературе? О круговой поруке? О кризисе? Что литература… чахнет?
Варварина. Ты, Юра, до скучного серьезный. Я не стану в Германии рассказывать о литературе. Исключительно о себе любимой. Историю про Золушку, которая стала принцессой. Которая стучалась во все двери… Людям всегда интересно, как я достигла таких высот. Они обожают сказочные истории со счастливым концом…
Да, я мудрая женщина, ты прав. Я наперед знаю все, что ты хочешь сейчас сказать. Что ты смертельно устал, издергался, искрутился, что растерял вдохновение, что без настоящей музы ты впал в депрессию и уже лет пять как ничего не пишешь, что твой роман про Серебряный век – это слишком тяжелая, неподъемная ноша. Что прошлые грехи гнут тебя к земле. Ну, что еще? Что литература приходит в упадок, что читателей все меньше, что катины и шуткины ее окончательно погубят… Что писатели – совсем не пророки…
Ты, Юра, очень непрактичный и неблагодарный человек. Не командный игрок.
Новиков. Ну вот, теперь и ты сказала все, что думаешь обо мне. Не в первый раз.
Варварина. Я просто пытаюсь направить тебя на путь истины. Фрондировать тебе не идет. Это просто глупо.
Новиков. Да, вероятно ты права. Даже наверняка права. Нужно быть или героем, или негодяем, а не болтаться где-то между ними…
… Вот ты поедешь в Германию и станешь рассказывать про нашу нелепую жизнь. Не правду и не неправду, а так – и тебя будут слушать наши бывшие люди. У каждого из них за плечами своя жизнь, наверняка не самая удачная, иначе они не подались бы за границу. Германия – это сытая, культурная, благополучная и благожелательная Европа, где можно потреблять и мирно наслаждаться ностальгией. Откуда все видится в розовом свете. Где можно лелеять свою русскость. 
Я размышляю иногда: это правильно, что люди рождаются, взрослеют и умирают. Сначала они полны надежд и желания изменить жизнь, потом  испытывают разочарование, а к концу жизни им становится нечего сказать. Они все видели, все поняли, во всем поучаствовали, воспроизвели себе подобных, но самое главное осталось неизменным. Те же мысли, те же слова… Та же немытая Россия… Это и называется: усталость. Господь Бог подарил нам жизнь, но не позаботился придать ей очевидного смысла. И с этим разочарованием мы уходим, так ничего значительного и не совершив. 
Вот мы с тобой, Ольга Николаевна, не сказали людям ровно ничего, несмотря на все наши премии. Ровно ничего…
Пока Новиков рассуждает, Варварина переодевается и предстает перед ним в очередном праздничном платье.
Варварина. А это? Как тебе это платье, Новиков? Нравится? Возбуждает? Сводит с ума?
Вот она я, Господи! Смотрится в зеркало. Куколка! Та самая куколка! Красавица! Кокетливо идет перед Новиковым.
                     Что смолкнул веселия глас?
                     Раздайтесь, вакхальны припевы! 
                     Да здравствуют нежные девы
                     И юные жены, любившие нас!
Ну, Новиков!
Новиков.      Полнее стакан наливайте!
                     На звонкое дно
                     В густое вино
                     Заветные кольца бросайте!
Вместе.        Подымем стаканы, содвинем их рядом!
                     Да здравствуют музы, да здравствует разум!
Новиков достает из шкафа бутылку коньяка, наливает в   рюмки.
В этом платье ты совершенно очаровательна! Прямо как в ту самую первую ночь!
Поднимает бокал. Я предлагаю нарушить наш строгий немецкий порядок! Наш скучный орднунг. Докажем, что есть еще порох в пороховницах! Они пьют и Новиков снова наливает.
Варварина. Докажем! Они снова пьют, обнимаются и целуются. 
Мой критик перед смертью – к тому времени мы с ним давно расстались – хандрил совсем как ты: «зачем я писал?», «зачем грешил?», «зачем врал?», «зачем ругал Солженицына?», «Евтушенко?», «зачем прислуживал?» - очень много было этих «зачем?» Ну, ты знаешь, какая была жизнь. И какие люди.
Новиков. Раскаивался?
Варварина. Мне кажется, что он был не из тех, кто раскаивается. Понял, что продешевил, что поставил не на тех. Что после него ничего…
Но это всегда так. Нам не дано предугадать. Глупо из-за этого страдать, как ты. Есть сегодня, только сегодня! Один только миг! Успех… Слава… Заслуженная, незаслуженная, какая разница?.. А потом – ничего…  Потом – все равно… Забудут…
А ты – закис. Какой-то кризис… Тебе нужно взбодриться. Влюбиться. Как Гёте! Иначе – тихая, бесцветная, беспросветная  старость.
Новиков. И это говоришь ты?
Варварина. И это говорю я. Допинг… вот что нам с тобой нужно: допинг… 
 А впрочем, Юра, поздно…
Нам только и осталось, что доиграть наши роли до конца. Красиво. Будто два голубка. Для публики…
Люди любят, когда красиво...
Занавес.
 
 
Часть вторая
Действие третье
 
Юлия Савченко с письмом в руках.
Ю.С. Письмо от Юры. От него давно не было писем, целых две недели. Я думала: все, он излечился, успокоился. Как раз его супруга, Варварина, получила Большую премию. Я прочитала ее книгу: о чем? Для чего? Зачем? Ей дали премию, надо полагать, не за талант… Совсем не за талант… В интернете много всякого пишут… Много нехорошего… Будто она и Катин… бывшие любовники. А может и не бывшие. И про Юру тоже пишут. Много всякого… Будто он конформист, будто сотрудничал… Будто и нашим, и вашим… Жизнь, как дождь -  никто через нее не пройдет, основательно не промокнув… Не запачкавшись… Особенно в нашей стране… 
Только я… вдалеке… как на необитаемом острове… Я и мой Дима…
Но что же мне делать? Не отвечать? Нет, я не могу…
Читает.  «Дорогая Юля! Прости, что я так долго не писал. Целую вечность. Размышлял. Думал о тебе. О нас. Я по-прежнему схожу с ума. Не знаю, что мне делать. Я нестерпимо хочу, желаю тебя увидеть. Увижу – и все решится.  Читает дважды, не понимает. Что значит: все решится?
 С ума схожу от твоих стихов.
                     Вы не такой, как мечталось – не лучше,
                                                                             не хуже –
                           просто иной.
                     Мне показалось, что стало чуть-чуть расстояние
                                                                                                уже
                     Между Вами и мной.
 
  
                     Кажется, скоро оно и совсем растает
                     и до руки
                     чтоб дотянуться, лишь шага всего не хватает
                     или строки.
 
С этими словами-строками я ложусь спать и с ними же просыпаюсь…  И с ними же просыпаюсь…
Тут некоторая оказия. Я никогда не писал тебе об этом. Но ты, конечно, знаешь. Моя супруга – моя официальная супруга – награждена Большой премией и я, конечно, должен был присутствовать и участвовать в церемонии. Я не знаю, что тебе об этом сказать. С одной стороны, я рад за нее, она очень довольна (хотя все понимает, она не глупая), а с другой – и во всем этом награждении, и в торжествах было немало фальши, немало лицемерия… Я еще раз убедился, что человек – не самое благородное существо. А в наше время особенно. Но не буду больше об этом.
На днях состоится литературный фестиваль в Самаре. Я специально предложил свою кандидатуру в жюри. Я планирую сделать небольшой крюк и заехать в Сызрань. Прости меня за мое самовольное решение, иначе я не мог. Я приеду и позвоню.
                                                          Твой Юра».
Что делать?! Что делать? Я не знаю, что делать. Я ничего не знаю. Вернее, я знаю только одно: я до конца останусь верна своему Диме. Дима ни в чем не виноват. Никто не виноват в том, что именно так сложилась жизнь. Что мы застряли в маленьком городе. Что мы много лет были счастливы. Что с Димой случилось несчастье.
А Юра? Было так хорошо писать ему письма, разговаривать с ним о литературе, посылать ему стихи… Печататься…
Но вот он приедет и я не знаю, я ничего не знаю… «Вы не такой, как мечталось – не хуже, не лучше – просто иной». Иной. Не знакомый. Что делать? Что делать?
Занавес.
Конец второй части
 
                   
 
 Часть третья
Действие первое
 
Новиков в гостинице. Смотрит на часы.
Новиков. Поздно. Звонить неприлично, невозможно. Примчался за тысячу километров и вот – последняя преграда… Последняя?..  Раньше не смог бы вообразить. Любимец женщин, Дон Жуан… Вот что значит старость… Одиночество…
Дождаться утра. Но как бьется сердце. Как я волнуюсь. Будто школьник. Будто перед первым поцелуем. Надо лечь…
А может тихо взять обратный билет? Уехать? Юля мне не ответила. Я представляю ее смятенье. Как снег на голову. И – что дальше? Совершенно тупиковая ситуация. Варварина, и этот, Дмитрий… Увидеть! А зачем – увидеть?
Нет, нужно лечь…  Он выключает свет.
Наступает утро. Разбитый Новиков с трудом поднимается с постели.
Всю ночь не спал. Задремал только под утро. Видел странный сон. Будто я звонил очень долго, отчаянно, безнадежно, но никто не брал телефон. Никто не отвечал. Будто я звонил в пустоту. Юля куда-то исчезла и я, несолоно хлебавши, уехал, старый дурень.
В самом деле, что это со мной? Прямо-таки мальчишеский страх. Сердце бьется с перебоями.
Нужно взять себя в руки.
Берет телефон, долго набирает номер, звонит.
Новиков. Юля, это я! Здравствуй! Приехал. Остановился в гостинице. Как ты? Как Дмитрий?
Ю.С.  В своей комнате. Ты? Здесь? Я будто чувствовала, что сегодня. Не могла спать. Я вообще сплю очень мало. Пишу по ночам стихи. Я не могу пригласить тебя домой. У меня не убрано. И я не в порядке. И Дима, он не привык к чужим, он будет сильно волноваться.
Новиков. Нет, нет, не надо к тебе. Давай просто встретимся. Где-нибудь посидим.
Ю.С. Только мне нужно привести в порядок мужа. И себя тоже. Я ужасно выгляжу сегодня. Почему ты…? Зачем ты? Где ты остановился?
Новиков. В гостинице.
Ю.С. Ах, да, ты кажется говорил. Я никак не смогу раньше двух. Я должна вызвать Димину сестру. Я не могу его оставить одного…
Новиков. Я подожду… Хоть целый день…
Ю.С. Ты, пожалуйста, прости. Я никак не смогу раньше. Никак…
Новиков. Я буду ждать.
 
Действие второе
 
Городская площадь. Часы на башне. Стоят столики кафе. Новиков стоит под часами с букетом цветов, он заметно нервничает; появляется Юлия, тщательно одетая и причесанная, она идет Новикову навстречу. В нерешительности они останавливаются, потом обнимаются и целуются. Новиков вручает Юле цветы.
Новиков. Я очень рад, что мы встретились. Не виртуально, а -   наяву. Давай немного прогуляемся. У вас очень славный городок. Я успел побродить здесь с утра. Зайдем куда-нибудь, посидим. Я присмотрел здесь рядом очень приличный ресторан.
Ю.С. Хорошо. Я много лет не была в ресторане. С тех пор, как заболел Дима я очень редко выхожу из дома. Не могу его оставить.
Меня здесь многие знают. Раньше я часто выступала в Доме культуры, читала стихи, вела литературные вечера. Люди станут говорить…
Новиков. Но что же делать?
Ю.С. Покориться судьбе. У нас нет выбора.
Новиков. Покориться судьбе?
Ю.С. Да, покориться судьбе, звездам. Человек рождается несвободным. Он множеством невидимых нитей привязан к прошлому, к семье, к родителям, к предкам, к тому месту, где он родился. А потом мы врастаем в свою собственную жизнь и – снова в плену. В своем коконе…
Я всю жизнь прожила в этом маленьком городке, знаю здесь все. Несколько лет училась в университете и вернулась. Я и Дима, мы всегда были вместе. Мы оба закончили факультет журналистики, нас отправили сюда. Скоро Дима стал заведовать домом культуры, нам дали квартиру, а я много лет работала журналистом. И писала стихи – для души. Много печаталась. Ты не поверишь, но много лет я была довольна жизнью, даже счастлива. Просто потому, что есть внешняя жизнь – стремление к богатству, к почету, к славе, желание сделать карьеру, и есть внутренняя жизнь, творчество, любовь к близкому человеку. Я и жила этой творческой, внутренней жизнью. Иногда мы ездили с Димой, но – редко, детей у нас не было, это я виновата, не Дмитрий. Детей мне заменяло творчество.
Я недолго проработала в радиоредакции, еще – внештатно на союзном и российском телевидении, потом из радиоредакции я ушла. Сама. Я больше не смогла там работать.
Новиков. Почему?
Ю.С. Я плохо переносила ложь. Даже не ложь, а неправду. А там… Нет, никто их не заставлял. То есть бывало, но больше они сами. Они верили – нет, я не знаю, во что они верили, - но требовали во всем государственного пафоса. Никаких человеческих чувств. Если победа, то ей можно только гордиться, она обязана быть красивой, лакированной, если смерть, то обязательно во имя высокой государственной идеи. Даже сталинские преступления, большой террор – не просто злодейство, а чуть ли не необходимое, оправданное злодейство, не просто так, но ради какой-то высокой цели. Например, ради индустриализации или подготовки к войне. Нет, я как-то не так говорю, не очень ясно, сбивчиво, лучше я прочту стихотворение. Ты сразу все поймешь. «Мать героя», так оно называется.
                     Когда нас журналистике учили, 
                     из той поры мне вспомнился пример,
                     как репортаж мне сделать поручили
                     о матери Героя СССР.
 
                     Я, помня указание главреда,
                     старалась не забыть любой вопрос,
                     с наградою поздравить, с Днем победы
                     и к празднику вручить букетик роз.
 
                     То было мое первое заданье.
                     Я шла, сознанья миссии полна.
                     А встретила несчастное созданье,
                     что плакала, притуляясь у окна.
 
                     И жаловалась мне, что одинока,
                     без хлеба-молока уж сколько дней,
                     забыли пионеры к ней дорогу,
                     а обещали шефствовать над ней.
 
                     Все ценное давно снесёно в скупку,
                     молчит  за неуплату телефон…
                    Я убрала блокнот обратно в сумку
                     и зачехлила снова микрофон.
 
                     Купила и сварила ей покушать,
                     В аптеке что-то, капли, мазь для ног,
                     и, сев напротив, стала слушать, слушать
                     ее невнятный горький монолог.
 
                     Как на войне погибли все три сына,
                     А кто Герой из них, кто не Герой,
                     то было ей по правде все едино,
                     все вместе спят теперь в земле сырой.
 
                     Всех засосала страшная воронка,
                     испепелив всю жизнь ее дотла.
                     Последняя на мужа похоронка
                     уже в мае сорок пятого пришла.
 
                     Все младшенького чаще вспоминала,
                     как он сирень дарил ей по весне.
                     (Он не герой, другой, но я молчала,
                     и плакала безмолвно вместе с ней).
 
                     Война гремела, бомбы было слышно…
                     А за окном вовсю цвет сирень,
                     как никогда разросшаяся пышно,
                     ведь рвать-то было некому теперь…
 
                     И всхлипывала в старенький платочек, 
                     что отнято у ней войною все.
                     «Теперь-то он, мой младшенький сыночек,
                     уж никогда сирень не принесет…»
 
                     Я позабыла все свои вопросы, 
                     корреспондентский статус и кураж.
                     Нелепыми смотрелись в вазе розы.
                     Не клеился парадный репортаж.
 
                     Я долго не могла найти зачина,
                     откинув трескотню фальшивых фраз.
                     Я не могла писать, как нас учили.
                     Я написала правду без прикрас.
 
                     Мой материал начальством был охаян.
                     Кричал редактор, что со мною влип.
                     В монтажной оператор, чертыхаясь,
                     вымарывал из пленки каждый всхлип.
 
                     Мою заметку в мать и душу кроя,
                     пытались мне доступно объяснить:
                     «Должна быть не такою мать Героя!
                     Должна гордиться, а не слезы лить!»
 
                     А я, не понимая одиоза,
                     все видела, кусая карандаш,
                     тоску ее, ее святые слезы,
                     не втиснутые в бодрый репортаж.
 
                     Я, испугавшись стать тогда такой же,
                     ушла от них на вольные хлеба.
                     О как я ненавижу толстокожий
                     тот оптимизм советского раба!
 
                     Парад вранья от вышколенных кадров,
                     лукавых цифр, победных рапортов,
                     посулов лживых о счастливом завтра,
                     разинутых внимающих им ртов!
 
                     Чур, чур меня, ученье государства,
                     его шаблонов, прописей, лекал!
                     Пить низких истин горькое лекарство
                     От миражей его кривых зеркал.
                      
                      Людей ценить превыше, чем награды 
                      С тех пор я обучилась как азам.
                       И не бояться негатива правды,
                       И верить, вопреки Москве слезам.
      Словом, настоящей советской журналистки, гордой и оптимистической, из меня не получилось. Ни тогда, ни потом.
Новиков. Зато получилась замечательная поэтесса.
Ю.С. Может быть. Но вы сами знаете, что происходит с поэзией. У нас есть талантливые поэты, настоящие…Много. Но всё тот же официоз. Одни и те же имена… забронзовевшие.
Новиков. И растерянный, заробевший перед этими именами любитель. У нас всё меньше читают и слушают поэзию.
Ю.С. Не нужно об этом. Слишком грустно. Лучше расскажите как движется ваш роман про Серебряный век.
Новиков. Я застрял на половине. Устал. Вдохновенье…Куда-то ушло вдохновенье…Почти добрался до революции… до переворота… Прежнее время – закончилось, а люди…поэты остались… Истекающее кровью время…
Ю.С. Да, время оборвалось… Внезапно и страшно…Очень красивое время. Имена…Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Блок… Дягилевские сезоны…Вот послушайте:
В поднятьи головы крылатый
Намёк – но мешковат сюртук;
В закрытьи глаз, в покое рук –
Тайник движенья непочатый;
 
Так вот кому лететь и петь
И слова пламенная ковкость,-
Чтоб прирождённую неловкость
Врождённым ритмом одолеть!
 
Новиков. Мандельштам?
Ю.С. Да, Мандельштам. «Автопортрет».
Новиков. Мандельштам оставался под запретом, когда я учился в литинституте. Не могли простить «кавказского горца» и «тонкошеих вождей». Его нелюбовь к этому новому миру, даже его страдание, всё было против него. Кое-кто тайно читал «Воспоминания» Надежды Мандельштам, но его непростые стихи мы в то время почти не знали.  Да и сейчас – имена поэтов все больше превращаются в лейблы. А вы, то есть ты, написала замечательное эссе о Мандельштаме, очень глубокое. Наверное здесь, в провинции, работается лучше, чем в суетливой Москве?
Ю.С. Не знаю. Я давно не была в Москве. Нас здесь несколько человек, которые очень любят литературу. С моей подачи вы их знаете. Мы собираемся иногда, читаем стихи, обсуждаем, или по скайпу… Когда-то литература обреталась в салонах, а нынче – по небогатым углам, по провинциальным библиотекам…
Нынешняя интеллигенция не жирует. 
Новиков. Да, кризис… Когда-то нас называли инженерами человеческих душ. А сейчас – чудаки. Но я был восхищен твоими эссе – о Мандельштаме, о Гумилеве, Цветаевой.
Ю.С. Да, о Цветаевой… Я не могу без слез думать о ее роковой судьбе… О трагических судьбах…
Когда я училась в университете, я очень подробно читала Достоевского. Многое знала наизусть. Вот, слушайте: «У нас создавался веками какой-то нигде не виданный высший культурный тип, которого нет в целом мире, - тип всемирного боления за всех. Это – тип русский, но так как он взят в высшем культурном слое народа русского, то, стало быть, я имею честь принадлежать к нему. Он хранит в себе будущее России. Нас, может быть, всего только тысяча человек – может более, может менее, - но вся Россия жила лишь пока для того, чтобы произвести эту тысячу. Скажут – мало, вознегодуют, что на тысячу человек истрачено столько веков и столько миллионов народу. По-моему, немало». И дальше, через несколько строк: «Русским Европа так же драгоценна как и Россия: каждый камень в ней мне мил и дорог. Европа так же была отечеством нашим, как и Россия. О, более! Нельзя более любить Россию, чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж, сокровища их наук и искусств, вся история их – мне милей, чем Россия. О, русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого божьего мира, эти осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим». И вот, опять: «Одна Россия живет не для себя, а для мысли… для одной лишь Европы».
Пусть на самом деле не тысяча человек, а миллион-два, но Достоевский очень правильно описал этот феномен русского европейца, русского интеллигента. Вот что такое Серебряный век! И – все это погибло, погребено, было вырвано из русской почвы: и Бунин, и Рахманинов, и Набоков; но и те, кто остался, кто не сумел уехать или вернулся: Мандельштам, Цветаева, Пастернак – они погибли или надолго замолчали. Серебряный век сменился железным занавесом на много  десятилетий.
Новиков. Ты права, Юля. Железный занавес – это не только пограничник с автоматом, это культурная изоляция. У нас был насильственно введен соцреализм. Ну, ты прекрасно знаешь, что это такое. В редакции от тебя ожидали соцреализма, а ты принесла им нечто совершенно иное. Гуманистическое. Ты оказалась с ними несовместима, как правда и ложь.
Но давай зайдем в ресторан, пообедаем и выпьем вина. Они заходят в ресторан, садятся за столик, официант приносит бокалы и бутылку вина, разливает вино по бокалам, Юля и Новиков поднимают бокалы и чокаются. 
Новиков. Юля… Юлечка… Мне кажется иногда, что ты ангел. Ты так красива и умна, и стихи у тебя… красивые и умные. И эссе. Ты самая близкая мне. Посланная Богом! О, как я хотел бы быть с тобой! Любоваться, слушать твой голос. Сколько раз я слушал его в  Ютубе. Отчего мы не встретились раньше? Разве это справедливо? Почему только сейчас?
Ю.С. Не нужно… Не нужно об этом говорить. Я тоже… люблю тебя… как друга. Очень хотела бы любить. Я рада, что тебе интересно со мной… Что именно со мной в тебе открывается лучшее, что ты становишься другим… В каждом человеке есть вилка, верх и низ – мы оба, и ты, и я – мы оба становимся лучше. Мы, может быть, даже созданы друг для друга, но… в другой жизни. У меня никого нет… кроме тебя и мужа, Димы. Мы с ним всегда были очень близки, очень. С самых ранних лет. Быть может потому я и осталась в Сызрани. Не рвалась в Москву…
Новиков. Что же делать?
Ю.С. Ты тоже женат. И жена у тебя знаменитая. Тебе, наверное, завидуют.
Новиков. Это холодный брак, без чувств. Не настоящий. Давно. Два чужих человека, которые когда-то были любовниками. А настоящая – ты!
Ю.С. Да. Может быть. Но что же делать? Я другому отдана и буду век ему верна. Дима не виноват, что так случилось. Это могло произойти с каждым. Может быть, когда-нибудь… Но нет, все звезды против нас.
Новиков. Я не дождусь. Мне уже семьдесят. Слишком поздно… всю жизнь мне казалось, что все можно исправить… Но нет. Я дождался – слишком поздно…
Вот она, расплата – за грехи молодости… За конформизм…
Я ждал от тебя вдохновенья. Ну что же, может быть…
Мы не могли встретиться раньше?
Ю.С. Шансов практически не было. Я высчитывала все твои поездки – Крым, Кавказ, фестивали, - о которых ты писал. Заграница не в счет, кроме Болгарии мы с Димой нигде не были. Ни разу наши дороги не пересекались.
Новиков. Так вот почему ты спрашивала меня.
Ю.С. Да. Поэтому. Шансов у нас не было.
Новиков. И теперь… Слишком поздно. Разве что на небесах, в другой жизни. Если она есть. Или в стихах. Но я полвека не пишу стихи. Я давно разучился.
Новиков поднимается, берет Юлю за руки, наклоняется к ней и целует – нежным, долгим поцелуем, в котором очень много и любви, и отчаяния. Юля  поднимается ему навстречу.  
Ю.С. Да, в стихах. В стихах… В мечтах…
Они обнимаются и молча прощаются; Юля уходит. Новиков молча смотрит ей вслед.
Новиков. Ничто не вернуть… Поздно… Слишком поздно… Как она похожа на Лилю…
Занавес.