Лев Альтмарк

Нет ничего вкуснее, чем пирог «Наполеон»! Мама говорит, что он просто тает во рту. До того, как я его попробовал впервые, даже не представлял, что это такое. Я знал, как тают снег и лёд на Урале, где мы жили, и это не очень большое удовольствие. Холод, сырость, слякоть, постоянно протекающие ботинки, простуда… Но когда во рту тает пирог «Наполеон» – это что-то волшебное. До того, как мы с родителями приехали отдыхать в Крым, я об этом даже не подозревал.

Родители сразу решили, что в самый свой первый отпуск нужно ехать к морю.
– Ребёнок должен окрепнуть, загореть, поесть настоящих фруктов и овощей, – говорила мама. – Да и нам пора побывать на море. Я же ещё ни разу там не была.
Папе дали отпуск в начале мая, и хоть это было, наверное, рановато, и море ещё не совсем прогрелось, но мы поехали.
Поселились мы в Ливадии. Мне, пятилетнему пацану, родители стали ежедневно покупать фрукты и овощи, но я от них отказывался и просил только «Наполеон». Родителям не оставалось ничего иного, как собираться и идти по каменистой неровной дорожке к спуску на море, где с утра и до обеда у ларька, в котором продавалось разливное вино и всегда толпились мужчины, стоял невысокий сухощавый старик в широкополой соломенной шляпе. В руках он держал фанерный щит, на котором благоухал на хрустящем сером пергаменте разрезанный на порции божественный «Наполеон»…
Раз в неделю мы ездили в Ялту. В Ливадии было по-провинциальному скучно и однообразно, а мне хотелось в кино, побродить по оживлённым улицам и паркам, зайти вместе с родителями в какой-нибудь магазин.

– Нельзя ребёнку отказывать, – говорил папа, – у меня в его возрасте не было таких возможностей…

Каждый раз мы приходили на автобусную остановку, и папа внимательно изучал расписание автобусов, хоть знал его наизусть. Автобус ходил раз в час, и это был ядовито-зелёный ПАЗик, от которого вкусно пахло бензином. И шофёр всегда был один и тот же – крепкий коренастый мужчина, ещё не старый, но совершенно седой и с густыми чёрными бровями, сросшимися на переносице. Одет он был всегда в тёмно-синее офицерское галифе с узкой красной полоской по шву, начищенные до блеска франтоватые хромовые сапоги и в клетчатую рубаху навыпуск с закатанными рукавами. Иногда, когда было особенно жарко, он приезжал в одной белой майке, и тогда я с завистью разглядывал, как играют его мускулы под загоревшей смуглой кожей.
Мне нравился этот шофёр, особенно его белозубая улыбка, негромкий голос, лёгкая картавинка, а главное, как он лихо рулил своим автобусом на узкой неровной дороге, петляющей в горах, и я даже считал, сколько камней вылетит из-под колёс его натужно завывающего на поворотах ПАЗика.
Каждый раз, когда он подъезжал к остановке, то распахивал дверь и выходил из салона, открывал капот и что-то подкручивал в двигателе.
– Ну что за колымага! – беззлобно ругался он и прибавлял для пассажиров. – Не волнуйтесь, товарищи, приедем на место вовремя, не опоздаем!
Потом он захлопывал капот и всегда просил кого-то из мужчин провернуть ручку, пока он будет заводить мотор. Чаще всего это оказывался папа, который до последнего не садился в автобус к нам с мамой, а докуривал папиросу. Я тут же выскакивал наружу и стоял за спиной папы, крутящего ручку, но смотрел только на дядю Сашу. Так звали шофёра.
А как-то раз они даже разговорились с папой.
– Ты, братишка, на фронте воевал? – спросил дядя Саша.
– Воевал, – ответил папа и почему-то сразу нахмурился.
– В каком году демобилизовался?
– В пятьдесят втором.
– Как такое получилось? – удивился дядя Саша.
– Сперва воевал на Втором ленинградском фронте до февраля сорок второго, а потом попал в окружение, и… и воркутинский «фронт». В пятьдесят втором освободился. Так в военном билете и отметили.
– А… понял, – кивнул головой дядя Саша, – прости, если что…
– Да ничего.
Папа вытер руки и полез в салон. Следом за ним отправился и я. Всю дорогу до Ялты я смотрел то на папу, то на нашего шофёра. Папа сидел, нахмурившись, а дядя Саша, как всегда, лихо вертел баранку и даже что-то насвистывал…
 
А потом наступил День Победы 9 мая. Мы собрались поехать в Ялту, чтобы походить по праздничному городу, посидеть в каком-нибудь кафе и отметить праздник.

Наш ПАЗик пришёл вовремя, но сегодня мы не узнали дядю Сашу. Вместо клетчатой рубашки он был в парадном офицерском кителе с золотыми капитанскими погонами, и на груди позвякивали в два ряда боевые ордена и медали. А над ними сияла геройская Золотая звезда.
– С праздником, капитан! С нашим… – пожал ему руку папа и запнулся. – С Днём Победы!
– С нашим Днём Победы, – поправил его дядя Саша. – Это праздник для всех нас, фронтовиков.
Пассажиры его тоже поздравляли и удивлялись, что он, оказывается, такой заслуженный боевой офицер, ведь все его хорошо знали, но никто и не подумал бы, что у него такое славное прошлое.
Когда мы уже выходили из автобуса, он придержал за рукав папу и сказал:
– Давай сегодня вечером отметим День Победы. Как на это смотришь? Я приеду в Ливадию, там и встретимся около винного ларька, поговорим по душам, помянем наших погибших…
– Конечно, – ответил папа, – обязательно приду. Спасибо, капитан…
– В четыре часа, идёт?
– Идёт.
Готовиться к встрече с дядей Сашей папа начал задолго до четырёх. Из Ялты мы вернулись часа в три, и мама сказала, что устала, поэтому отправилась подремать. Я же стал собираться с папой.
– Куда ты, сынок? – спросил он. – Там будут одни взрослые, тебе это неинтересно.
– А старик, который продаёт «Наполеон»? Ты же мне купишь?
Папа ничего не ответил, лишь погладил меня по волосам и велел поменять рубашку.
– Всё-таки праздник, сынок, – сказал он, – самый главный наш праздник…
 
У винного ларька было многолюдно. Почти все стойки на высоких металлических ножках с толстыми каменными столешницами были заняты компаниями. Лишь крайний, тот, за которым стоял подвыпивший дядя Саша, был пуст. Видимо, он никого к себе не пускал, а ждал папу. Китель его был уже расстёгнут, из-под него выглядывала белая майка и смуглая шея.

– Эй, – позвал он папу, – идите сюда. Я вас давно жду.

Я оглянулся по сторонам и развёл руками: старика с подносом, на котором всегда дожидался меня тающий во рту «Наполеон», сегодня не было.
– Схожу и поищу его, – сообщил я папе и, зажав в кулаке заготовленную купюру, отправился на поиски.
Когда я вернулся, папа с дядей Сашей, наверное, уже выпили, и дядя Саша что-то рассказывал, размахивая руками и задевая стаканы и нарезанные на тарелке огурцы с помидорами.
– Понимаешь, братишка, я всю войну на бомбардировщике пролетал, в воздушных боях столько раз участвовал, Берлин бомбил, – рассказывал он, – с самого училища, которое закончил в сороковом. Сбивали меня, в госпитале отлёживался и снова возвращался в строй… Свою семью – отца, мать и сестёр – всего пару раз и видел, когда на побывку отпускали. А жили они здесь недалеко – под Бахчисараем. Даже жениться до войны не успел, некогда было… И так со мной в итоге поступить?!
Мне стало интересно, чем же недоволен дядя Саша, ведь он настоящий герой, а героев везде любят, завидуют им, говорят о них по радио, пишут песни. Становилось даже немного обидно, что у него столько замечательных орденов и медалей, да ещё Золотая геройская звезда. А у папы нет ни одной даже самой захудалой медали! Неужели он не герой?! Такого представить я совершенно не мог, ведь и мой папа был на войне, а на войне все обязаны становиться героями. А как же иначе?!
– У меня ситуация хуже, – кивал ему в ответ папа и дымил папиросой, – призвали меня в тридцать девятом сразу после института. В лейтенантах был, сапёрным батальоном командовал. Западную Украину и Белоруссию освобождал, а с началом войны попал со своим батальоном в великолукский котёл. Вышел из окружения зимой сорок второго года, и сразу мне вкатали десятку лагерей. За измену Родине. Во враги народа, понимаешь ли, записали…
– Да, было такое, – согласно кивал головой дядя Саша, – и что обидно: ведь люди-то и в самом деле искренне считали, что если человек не погиб, а побывав в плену, вернулся к своим, то предал Родину, и потому никакого ему снисхождения… А мы, то есть те, кто были на передовой, об этом и знать ничего не знали, зато рядом со своими самолётами дневали и ночевали. Звёздочки геройские получали и считали, что мы именно та элита, которой Родина гордится.
– А что у тебя было потом? – Папа невесело вслушивался в его слова, но думал о чём-то своём.
– А потом я вернулся домой в Крым и обнаружил, что никого из моих здесь уже нет – ни родственников, ни знакомых, ни стариков. Нас, крымских татар, которые испокон веков жили здесь, оказывается, в одночасье собрали с вещами, погрузили в теплушки и отправили в Казахстан, Сибирь. Да мало ли ещё куда…
– Всех твоих родных? Как же они посмели? Ведь ты герой! К тебе должны были с уважением отнестись!

– Я приехал сюда и давай их разыскивать. Письма строчил во все инстанции, по райкомам ходил, в военкомате кулаком по столам стучал, военкому чуть рожу не набил… А мне знаешь, что везде отвечали? Мол, заткни себе свою геройскую звезду в одно место и не рыпайся. Это на фронте ты был героем, а здесь свои герои. Сиди тихо, тогда, может, не вспомнят, что ты татарин и тебе здесь не место. И никто на твои боевые заслуги не посмотрит, если под раздачу попадёшь.
– Ты так и не нашёл своих родных?
– А как? Ехать куда-то и искать ветра в поле, ведь ни на одну свою бумажку я ответа не получил. А мне уже серьёзно грозили, что могу и сам туда под конвоем отправиться, если продолжу шуметь… Так и работаю до сих пор простым шоферюгой. Не живу, а существую. Смотрю иногда на свои награды, – он провёл пальцем по орденам, и те слабо звякнули, – и думаю, на кого ж ты их, капитан, променял? Разве стоит даже самая большая золотая звезда слезинки твоей матери или печального вздоха твоего отца?!
– Значит, мне больше, чем тебе, повезло, – вдруг сказал папа, – хоть я и в бараках северных десять лет гнил, немало своих друзей в мёрзлую тундру зарыл, до сих пор во врагах народа числюсь, но… своих родных нашёл. На Урал они попали в эвакуацию. Туда после освобождения и поехал. Правда, моя первая жена, на которой я женился ещё до войны, отреклась от меня, как от  врага народа, но я встретил другую женщину, и она родила мне вон его… – Папа указал на меня пальцем и слегка приобнял.
– Да, ты и в самом деле счастливый человек, – вздохнул дядя Саша и тоже хотел погладить меня по голове, но не стал. – Завидую тебе. Все бы свои звёзды отдал за такого пацана…
 
Домой мы с папой вернулись уже в полной темноте. Я сразу отправился спать, но в открытое окно видел, как папа долго сидел на лавке у дверей дома, курил одну папиросу за другой и всё время почему-то вздыхал.
В соседнем доме спать пока не ложились, а шумно праздновали День Победы, смеялись, звенели фужерами и меняли пластинки в патефоне, но от этого чужого праздника веселей мне не становилось. А кроме всего, очень хотелось плакать, потому что было жалко папу и дядю Сашу. Но я не плакал, потому что ни папа, ни тем более дядя Саша этого не одобрили бы. Всё-таки они были настоящими мужчинами и героями, и мне очень хотелось походить на них. Несмотря ни на что…
 
Утром, когда мы пошли на пляж и проходили мимо старика, торгующего «Наполеоном», родители, как всегда, купили мне порцию на хрустящем сером клочке пергамента. Я откусил кусочек и стал жевать. Но «Наполеон» почему-то больше не таял во рту и, более того, даже слегка горчил.
Наверное, старик или его жена что-то перемудрили, когда готовили его. А может, я просто за эту ночь стал намного старше, потому что узнал что-то такое, что словами пока выразить не мог, но буду это вспоминать до конца жизни. И обязательно об этом когда-нибудь напишу.
  
К списку номеров журнала «Литературный Иерусалим» | К содержанию номера