Сергей ПАХОМОВ
 
 Я вернулся с войны. Дома, вроде бы, ничего не изменилось, но это не так. Родители сильно постарели. И дело было не в прибавившейся седине в волосах у отца, или новых морщинках на лице у матери. Дело было в их глазах, как будто опустошили их. Навсегда. Полностью.
Пока я воевал, родители тоже не сидели дома. После того как, не послушав их, я ушёл из дома, закончилась и их будничная жизнь. Они не  смогли жить так, как они жили до этого. Отец еле ходил, он у меня инвалид второй группы, но ездил хорошо, всю жизнь за рулём. Он начал возить ополченцам продукты, шмотки, да и так, когда надо, мотался по ближайшим блок-постам. Казачки вначале не воспринимали его всерьёз, а потом привыкли. Мама пошла по специальности, делать то, что она умеет, сшивать порванные шкуры, колоть обезболивающее, чтобы кому-то полегчало, хоть на какое-то время. Я был у них один, и когда меня не стало, не стало и их семьи, осталось только заполненное до отказа время суток.
Я зашёл в свою комнату, включил комп, поставил радио, скорее для фона:
«Не для меня придёт весна,
Не для меня Дон разольётся,
И сердце девичье забьётся
С восторгом чувств – не для меня».

Грустная такая тема, откуда она? Что-то очень знакомое.

Я вспомнил Дашку, надо съездить к ней. Дашка, как раз окончила школу, когда началась война. Сколько уже времени прошло с той поры? Целая вечность.

Я очень любил её, любил до ненависти, до умопомрачительной отчаянности. Я помню наши споры по поводу евроинтеграции, потом по поводу патриотизма. Дашка дошла до того, что перевела свой телефон на украинский язык, меня это выбешивало. Я не мог понять, почему мы, так любившие друг друга, вдруг стали такими разными. Как могла политика, которой мы мало интересовались, вдруг разъединить нас, провести линию противостояния между нашими чувствами.

Даже, когда мама отправила её учиться в Симферополь, в уже русский Симферополь, она всё равно была патриоткой Украины, хотя, я думаю, в Крыму это пройдёт.

Я почему-то вспомнил, как я дрался за неё в училище с Калмыком. Калмык умудрился мне тогда выбить коренной зуб и его же осколком распанахать внутри щеку. Я уложил тогда Калмыка броском спиной об бетонный пол, а потом ещё долго сплёвывал густую тягучую кровь вперемешку  со слюной.

Как давно это было.

«Не для меня цветут сады,
 В долине роща расцветает,
 Там соловей весну встречает,
 Он будет петь не для меня».

- Мам, - я тихонько позвал маму. – Мам.

- Что, сынок?

- Я возьму батину «копейку», хочу прокатиться?

- Бери, сынок. Папа спит. Он за твоё возвращение на радостях выпил чекушку, сидел и плакал. Теперь спит. Ты осторожнее на дороге, сынок.

- Да ладно тебе, мама, дороги пустые, всё будет хорошо.

У бати в старенькой машине была хорошая музыка, «свеновские» колонки и настоящий «JVC» за двести пятьдесят  баксов. Папка у меня любил музыку, и я слушал её в машине с ним с самого детства. Папка был всеядным, в плане музыки, у него не было предпочтений. Казалось, он в ней плывёт, и я всегда был рядом, его маленькая смешная копия.

«Не для меня журчат ручьи,
 Текут алмазными струями,
 Там дева с чёрными бровями,
 Она растёт не для меня».

Почему меня всё время преследует эта песня?
Я разогнал «копейку», пустынная дорога уходила в туман, густой липкий туман. И я всё вспомнил.

«Не для меня придёт Пасха,
 За стол родня вся соберётся,
 "Христос воскрес!" - из уст польётся,
 Пасхальный день не для меня».

Я был не за рулём. Нас было пятеро в «девятине». Я сидел сзади посередине, между Старым и Дракошей. А за рулём был Фадей. В принципе за ним я и пошёл на войну. Фадей был отцовским другом детства, но с ним не чувствовалась разница в возрасте, он вёл себя одинаково в любой возрастной категории. Они были не похожи с отцом. В то время, когда отец работал и растил меня, Фадей прошёл братву, тюрьму, были взлёты и падения, а потом, когда пришла война, он снова оказался в струе. Фадей не раз говорил мне, что он больше ничего не умеет, только воевать. И я пошёл за ним. Я знаю, был момент, когда отец чуть не убил Фадея, но я сказал, что это моё решение и я всё равно не буду сидеть дома. И отец понял, что меня уже ничего не удержит. У меня был его характер.
За рулём был Фадей, рядом Васыль. Мы неслись от Антрацита к Красному лучу, по сигналу местных парней, там была замечена диверсионная группа. Фадей был хорошим водителем, мы гнали километров сто сорок, гнали под бешеную музыку в динамиках.

«Не для меня цветут цветы,
 Распустит роза цвет душистый,
 Сорвешь цветок, а он завянет.
 Такая жизнь не для меня».

Я всё вспомнил.
Мы просто влетели в шквал огня, скорее всего, били из крупнокалиберного и калашей. Пули прошивали машину, как мешок с сеном. Я видел, как у Васыля дёргалась грудь, а сзади взрывалось клочьями сидение. Нас кидало из стороны в сторону, а потом, что-то горячее ударило мне в лицо. Я не чувствовал зубов и языка, только горячий огонь в этом месте, как будто я глотнул кипятка и, что-то влажное стекало с подбородка мне на грудь. А потом всё завертелось колесом. Фадей крутанул руль, и мы слетели с дороги на поле. Машина перевернулась несколько раз, пока не ударилась багажником об дерево. Я ещё некоторое время слышал выстрелы и видел, как Фадей по очереди выковыривал всех из машины. У Фадея голова было залита кровью, но, похоже, что он был цел. «Везучий», подумал я. «Отец столько раз говорил, что он везучий». 
Были убиты все, кроме Фадея. У меня пуля вошла в рот и вышла через затылок. Я уже не мог двигаться, но ещё некоторое время видел, что происходит вокруг. Фадей держал меня рукой за голову и что-то орал по рации, а потом он кричал мне, чтобы я с ним разговаривал.
Странный он. Он не мог понять, что я уже не могу разговаривать.
Когда приехали пацаны забрать нас, я уже был мёртв. Недолго пришлось мне повоевать. Так бывает.
«А для меня кусок свинца -
Он в тело белое вопьётся,
И слезы горькие польются.
 Такая жизнь, брат, ждёт меня».