Очень близкий по суровым испытаниям  человек рассказал эту поистине драматическую историю.

    Мама с папой, –  говорил он, вспоминая горькую страницу из детства, –  на обочине бетонной дороги, а я с братом за углом казённого, двухэтажного кирпичного дома, где мы жили, стоявшего рядом с бетонной дорогой, связывавшей городок энергетиков с возводимой ими гидроэлектростанцией, прижались к стене и слышим их голоса. Брату тринадцать лет, он впереди, мне семь, я за ним, держусь за его руку. Брат тихо плачет, потому что всё понимает, а я полон страха и, не осознавая, что происходит, только запоминаю слова, мамой и папой произнесённые:

    -   Ты должен жить, Фёдор! Должен!

    -   А какой от меня толк, от безрукого?!

    Произошло страшное: их отец, которого звали Фёдор, пройдя войну, получив одну контузию и ранение,  через двенадцать лет после Победы пострадал в обычной мирной жизни и не где-нибудь, а на своём рабочем месте. Он, будучи ответственным железнодорожником, приказал стрелочнице пустить маневровый паровоз по второму пути, а сам пошёл проверять свободный первый. Но стрелочница всё перепутала и вскоре вслед за отцом пустила маневровый по первому пути, а машинист, чьё место в кабине паровоза справа, отпустил в свою очередь на сторону по какой-то личной надобности помощника, чьё место слева, и утратил, таким образом, обзор железнодорожного полотна с левого бока, где шагал вдоль рельсов Фёдор. Был яркий солнечный день конца марта. Весна ощущалась повсюду. Ничто не предвещало трагедии. В самом воздухе царила музыка этого прекрасного времени года. Вдруг Фёдор услышал слева (правое ухо после контузии на фронте так и не восстановилось, оно не реагировало на звуки) нарастающий шум. Отскочил, оглянулся и получил мощный удар буфером маневрового паровоза, дышащего путигонными парами,  в лицевую кость, а затем, потеряв сознание, мгновенно оказался под брюхом паровоза, когда же очнулся, представил, что снова везут в Германию, как это было пятнадцать лет назад — в далёком уже сорок втором, когда он и ещё несколько человек, угоняемых на принудительные работы, пропилили пол в товарном вагоне  и попадали на шпалы, выпрыгивая после, как пули из-под поезда. Так тогда это происходило в полном сознании и с точным расчётом ручного хватания за рельс для прыжка из под состава. Но на этот раз Фёдор схватился за рельс, а по руке прокатилось колесо, и вторая рука, последовавшая за первой, также попала под паровозное колесо. Машинист всё же увидел жертву, стал тормозить, да было поздно. Теперь вот, в майские дни выйдя из больницы, ещё с забинтованными культями, Фёдор решил покончить с собой, порываясь броситься под МАЗ или ТАТРу, грузовые машины, что круглосуточно, выполняя план по строительству ГЭС, с грузом и порожняком проносились возле их дома. Но слова женщины, матери этих парней, держащей мужа за предплечья забинтованных культей, возымели силу:

    -   У тебя двое сыновей! – взмолилась она. – Ты должен жить ради них. Неужели ты их оставишь на меня одну?!

    Фёдор услышал жену и понял, что долг отца, несмотря на горькую судьбу, надо выполнить. С этой задачей он справился с честью – обоих сыновей поставил на ноги.

     А моему рассказчику есть, чем сегодня гордиться, и откуда брать силы — он равняется на отца!

     Наш институт был преисполнен выдающимися личностями. И не только среди гигантов театрального искусства, среди тех, кто блистал на сцене, обеспечил себе имя и вёл творческие дисциплины, но и среди преподавателей иных предметов, без которых была бы немыслима полноценная жизнь в искусстве. 

    Игорь Борисович Дюшен, например, приобщал нас к зарубежной литературе. Именно приобщал! Он не навязывал свой предмет, а привлекал к нему внимание. Он говорил: «Я вам сейчас продиктую список литературы, которую вы можете читать, можете не читать, но это то, что я настоятельно рекомендую». И ведь практически весь список, указанных им авторов, а среди них – и Альбер Камю, и Франц Кафка, и Марсель Пруст, и Гюстав Флобер, и Эрих Мария Ремарк, и Томас Манн, и Бертран Рассел – я всех их прочёл.

    В обучении, кстати сказать, важную роль играет поведенческое мастерство преподавателя. Своим профессорским титулом Игорь Борисович практически не пользовался – учёность свою никогда не демонстрировал. С ним запросто можно было заговорить вне аудитории на любую тему и получить в его лице увлекательного собеседника. Да и в аудитории он живо откликался на наши порой дурацкие выходки.

     Как-то во время лекции попросили его сыграть на пианино. Он отказался. Сокурсники мои возмутились: «Ну, почему? Другим-то играете!» – «Играл! – с сожалением признался профессор. – Но вот вызвали в ректорат и запретили это делать. Сказали: как это так – профессор развлекает студентов. А того не понимают в ректорате, какой воспитательный пример тем самым подаётся. Я в шестьдесят лет сел учиться игре на пианино и студенты видят, что успешно, что у меня получается». 

     И ещё одно сильное качество имелось у Игоря Борисовича: он с большим упоением представлял своих героев – поэтов, писателей, персонажей их произведений, всех тех и всего того, о ком и о чём шла речь во время уроков.

    Вот и случилась у меня по этому поводу казусная история с профессором Дюшеном во время экзамена. Дело в том, что в наше время у Игоря Борисовича было правило: той части экзаменуемых, кто пришёл на его экзамен в первой половине, он ставил "отл-отлично”, а кто во второй "хор-хорошо", "удов-удовлетворительно" и "неудов-неудовлетворительно" он вообще не ставил. Я проспал и попал во "вторую половину". А мне очень надо было к уже имеющимся оценкам "отл" получить ещё одну. От этого зависела повышенная стипендия. И вот, имея на руках билет с вопросом о поэзии Рембо, прямо так и говорю: "Я бы хотел прожить такую жизнь, какую прожил Рембо". А предметно поэзию Рембо-то в тот миг не знал. Потому и плутанул. Решил увести профессора в им же ярко изложенные нам во время занятий биографические данные поэта. "Да? - усомнился Игорь Борисович, глядя в зачётку - на моё фото в армейской гимнастёрке и с короткой стрижкой (я пришёл в институт, считай, прямо из воинской части), он уже собирался ставить "хор" - Но, думаю, - подводя итог, произнёс Игорь Борисович, - что после службы в армии это невозможно"... И тут со мной случилось нечто. Я стал демонстрировать неуёмные, поэтические, а значит — и артистические, страсти, припомнив некоторые бесноватые выходки из биографии Рембо. Ожидавшие за дверью сокурсники потом рассказывали. Решив, что я сыплюсь, проваливаю экзамен, они заглянули и увидели такую картину: "Я вверх, Дюшен вверх. Я вправо, Дюшен вправо. Я влево, Дюшен влево. Я под стол, Дюшен под стол. Наконец, Дюшен, явно довольный сотворённым мной представлением, подаёт зачетку и говорит: "Ну, тут "хор" поставить я никак не могу, только "отл"! 

     Вот и думайте, что хотите, а для меня после того случая Игорь Борисович Дюшен навсегда остался выдающимся человеком. 

    Это произошло в ГИТИСе. В 1973 году, в январе.

    В годы борьбы с пьянством, когда пьяные буквально шатались на улицах, когда веселью не было конца и края, мне довелось, например, видеть, как пьяный, войдя в заднюю дверь пустого поздневечернего трамвая, качнулся вперёд и в полусогнутом  состоянии летел, не выпрямляясь до дверцы водителя (кабины), а там и рухнул, и заснул. Весёлая картинка! Не правда ли?! 

     Так вот, в это время, в наши шикарные студенческие годы, мои два друга-сокурсника, провожая меня домой на каникулы (сами они по каким-то причинам, не помню, оставались в Москве в общежитии, где накануне проводов мы хорошо и долго посидели, принимая дары Бахуса), посадив меня в послеобеденный поезд следующего дня, выпив  на посошок в купе плацкатрты водки, решили продолжить. Приобрели бутылку «беленькой», к ней докторской колбаски, батон хлеба, и поразмыслив, где продолжить, присели за якобы дворовый стол с двумя скамьями в тени огромных тополей вблизи какого-то никому не приметного двухэтажного здания. Только присели, разложили закуску, разлили водку в гранёные стаканы,  будто бы не навсегда позаимствованные  у стоявших неподалёку газировочных автоматов, тут и подъехал «воронок». И милицейский сержант средних лет, то есть не молодой, как мы, потирая руки, радостно воскликнул:

     -   О, ребята! Мы вас по всей Москве ищем, а вы сами пришли!

     Тут мои друзья подняли головы, повернулись в строну неприметного здания и увидели вывеску на нём: «112 отделение милиции»! Веселье на том и закончилось.

      Мама, готовя мне, только что приехавшему в отпуск из Москвы, обед, по ходу дела рассказала, как в начале войны работала на оборонительных – они копали противотанковые рвы, а немцы запустили над ними самолёт, и тот на бреющем полёте, над бегущими в рассыпную от его приближения девчонками, разбрасывал листовки с таким вот содержанием: «Русские мадамочки, не ройте нам ямочки. Приедут наши таночки, зароют ваши ямочки».

    -   И, действительно, – усмехнулась мама, – они не там, где мы рыли, а в объезд пошли.

    -   Так что, и копать не надо было? – удивился я.

    -   Конечно. Напрасная трата сил! – по-женски категорично высказалась она.

    А того не поняла, что и малые препятствия работали на победу и тормозили врага. Танки-то не прямо поехали, а в объезд.

    В школьный туалет заходит директор, а там у писсуара ученик с пионерским галстуком набекрень (наша эпоха – шестидесятые годы прошлого столетия) левой рукой справляет малую нужду, а в правой держит папиросу типа «Беломор» и по-взрослому дымит, как паровоз.      Директор мгновенно оказывается рядом и стучит рукой по плечу ученика. А ученик, курильщик «Беломора», не ведая,  кто у него за спиной, небрежно отвечает:

   -   Ладно. Так и быть. Оставлю!

     У нас, когда я служил срочную службу, каждый офицер имел свой тревожный чемоданчик. Конфуз же состоял в том, что гарнизонная баня в бурятском лесу под Улан-Удэ была одна. В будние дни в ней мылись солдаты. В выходные – офицеры и их жёны. То есть один день – мужской, другой – женский. И надо же было тому случиться: сразу после воскресенья, после женского банного дня ранним тёмным зимним утром объявили боевую тревогу, в полку появился наш комдив – генерал-майор Бондарец. На плацу воцарилась такая тишина, что скрип снега от валенок караульного на КПП долетал к нам на плац и звучал очень явственно. Генерал Бондарец решил заняться проверкой содержимого тревожных чемоданчиков своих  подчинённых. И вдруг у самого молодого, первого года службы офицера, он обнаружил нечто несуразное для военного дела.

    -   О! – вынимал и показывал стоявшим по стойке смирно на плацу офицерам предметы женского туалета комдив. – Манишка. Дамские трусики. Хорошо же ты на войну собрался,. лейтенант?!

     А лейтенант готов был сквозь землю провалиться со стыда. Оказывается, его молоденькая жёнушка, не спросив мужа, сходила с его тревожным чемоданчиком в баню. И не посчитала нужным сообщать об этом мужу.

     Ну, мужики в бане! Не мужики, а остряки. Острословы!

     -   Куда Васька-то делся? — ищет напарника парильщик, обращаясь к уборщику парной. 

    -   А я знаю?! — заканчивая подметать банные листья, отвечает уборщик. — Может, хрен пошёл помыть!

     -   Причём не свой, — ухмыляясь, подхватывает, держа в руках совок, напарник уже уборщика.

     -   А губернатора! — ёрничает уборщик.

     И покатился по бане общий гулкий смех.

     Один фейсбушник в связи с принятием в Румынии закона о праздновании Победы не 9-го, а 8 мая, принижая заслуги нашего Отечества, отрицая День Победы, как праздник страны, написал, что 9 мая надо отмечать не как Победу, а как день памяти погибших. 

    Пришлось ответить: «Ты прав, — написал ему я, — 9 мая действительно «не день России,  не день СССР». 9 мая – День Великой, сокрушительной Победы Советского Союза над фашистской Германией и её сателлитами  (в том числе Румынией). А день памяти погибших в Великой Отечественной войне – это каждый день России. Вот это ты не путай»!

      И получил от друга-минчанина такую вот поддержку: «Юрий! — написал он в комментариях. — Ты настоящий русский. Простой и сложный, но классный!»

А зря

     Свою первую ночь с моей будущей женой мы провели у меня на съёмной квартире. Ближе к обеду поехали к ней на Спортивную. Надо было взять кое-что из её вещей, чтобы и следующую, и последующие ночи провести у меня. Стояла прекрасная солнечная осень начала октября. Настроение было приподнятым. Поэтому, когда вошли в подъезд не растерялись,  столкнувшись с её мамой, которая, также, как и мы, пребывая в хорошем настроении, поздоровавшись на ходу, пронеслась двумя пролётами ниже, а затем, резко остановившись, подозрительно спросила:

    -   Вера! А ты дома ночевала?

    Однако, девятнадцатилетняя Вера моя, в ту пору студентка Пединститута имени Ленина,  была не робкого десятка и ответила маме как надо:

    -   Ну, а где ж я ночевала?! – возмутилась Вера.

    Так что мама, будучи учёной, кандидатом медицинских наук, а поэтому сильно занятой женщиной, не придав серьёзного значения моему присутствию в окружении её дочери, побежала дальше по своим делам. А зря.

Всё в той же бане

    Мужики рассуждают о главном в жизни:

     -   Главное, — говорит один, —  чтоб деньги были.

     -   Деньги — ерунда, — заявляет второй, —  пустое! Главное, чтоб стояк стоял.

     -   А стояк-то зачем?! — удивляется третий.

    Голос из соседней кабинки:

    -   Чтоб деньги тратить!

    И опять раскатисто звучит банный смех!

     Проведя с сыном три дня в Питере, где он проходил службу в армии после прибытия из США (а там мой парень вырос и окончил школу), я обнаружил, что с русским языком у него дела плохи. Говорю, к примеру:

     -   Скажешь командиру от моего имени спасибо. А наши совместные фото с ним я сделаю и пришлю по почте.

       -   Ладно, — отвечает сын, — я потом ему спрошу!

      От такого ответа я просто подпрыгнул и начал его отчитывать:

       -   Ты посмотри на себя — русопятый парень, а говоришь, как не знаю кто! Про «Войну и мир» Льва Толстого слышал?

       -  Слышал.

      -   Вот возьми, почитай. Сразу увидишь, как речь поменяется в лучшую сторону.

       Прошло месяца два после этого разговора, и я вдруг не могу дозвониться сыну — это из Москвы в Питер. Не отвечает телефон и точка. Прошу своего питерского друга из числа военных навестить моего парня и узнать, в чём дело?

         Друг звонит и сообщает:

      -   Всё в порядке. Просто у него деньги кончились на телефоне. Сейчас я дам ему свой, пообщайтесь!

       И слышу я из телефона друга радостный голос сына:

      -   Папа, — взахлёб от собственных достижений, сообщает он. — Ну прочитал я русскую книгу!

    -   Какую?! — Сердце у меня уходит в пятки, думаю: «Ну, наконец! Наверно, всё-таки «Войну и мир» Толстого?!

     -   «Спецназ ГРУ»! Классная книга! — ошарашивает сын — Вот только не помню автора.

      -   Что ж? — подумал я, приходя в себя, после его сообщения. — Наверно, надо радоваться, что он в восторге от русского, а не от американского спецназа?! — И я похвалил сына: — Ну, молодец, — сказал я, добавив. — Только автора тоже надо знать.