Ни разу не падал в обморок. Но близко к нему бывал. 

    И что удивительно - все случаи пограничного состояния почему-то связаны с мамой.

   Сохранились отчётливые впечатления от первого эпизода. В этот день, валяясь в дошкольном тунеядстве на диване, я с упоением слушал сказку Алексея Толстого про Папу Карло и Буратино, словно загипнотизированный интонациями голоса Николая Литвинова. 

      Не все, конечно, помнят, что в середине прошлого века радио оказалось главным медийным монополистом. 

      После войны оно говорило и пело в любом доме, а также на просторах городов и селений. Металлические колокольчики   висели тогда на фонарных столбах и голосили днями напролёт теперь уже о мирной жизни. 

      Дистанцию ещё до войны просчитали так ловко, что, идя по улице, можно было беспрерывно наслаждаться не только «вестями с полей» но и детскими передачами. И, конечно, песнями. Одна из таких песен – музыка Г.Носова, слова А.Чуркина - стала моей любимой. Она просто разрывала моё сердце от любви к Родине и родителям. Вообще ко всему, что я тогда ценил. Особенно сама мелодия, куда-то сразу уносящая. Привожу текст песни целиком, осознавая её заслуги в эмоциональном развитии моего поколения. Наши детские сердца тогда, в начале 50 годов ХХ века – очень нуждались в нежности:  

ДАЛЕКО-ДАЛЕКО

 Далеко-далеко,

Где кочуют туманы,

Где от легкого ветра

Колышется рожь, -

Ты в родимом краю,

У степного кургана,

Обо мне вспоминая,

Как прежде, живешь.

От далекого друга

День и ночь непрестанно

Дорогой и желанной

Ты все весточки ждешь.

  Небосвод над тобой

Опрокинулся синий,

Плещут быстрые реки,

Вздыхают моря.

Широко протянулась

Большая Россия –

Дорогая отчизна

Твоя и моя.

О тебе, светлоокой,

Моей зорьке красивой,

На далекой границе

Вновь задумался я.

   Далеко-далеко

За лесами седыми,

Я твой сон и покой

Всякий час берегу,

Чтоб звериной тропой

В край, навеки родимый,

Не пройти никогда

Никакому врагу.

В нашей жизни тревожной

Пограничной заставы

О тебе, мое сердце,

Я забыть не могу.

     Но вернёмся к началу.

     Сквозь сказку о Буратино вдруг прорвался вскрик мамы, и я стремглав бросился к ней. Мама стояла посередине кухни, из указательного пальца её левой руки толчками выпрыгивала кровь!

     В ушах моих зашумело, будто в голове на полную катушку раскрутили водяной кран, ноги, как макаронины, стали гнуться и шататься, я сообразил, что сейчас вот-вот грохнусь на пол, и, раздвигая туман перед глазами, заковылял к дивану, над которым и висела разговорчивая тарелка, продолжавшая повествовать о деревянном мальчике, будто ничего вокруг не произошло.

      Вскоре стало ясно, что у мамы был талант резать пальцы на почве кулинарии. 

    После первого - для меня - кухонного кровопролития, последовали  другие, и все, как под копирку: вскрик, лужа крови, рука под струёй, марля на пальце. И главное, порезы оказывались в большинстве случаев почему-то варварски глубокими! 

     Иногда я сам попадал себе по пальцу лезвием, но, чтобы - до кости?  Никогда! У меня обнаружилась превосходная реакция, которая потом весьма помогала в занятиях боксом – я отдёргивал палец практически мгновенно, как только его касался нож. А мама была слишком азартной по характеру и не умела вовремя тормозить.

    По ходу маминого кровавого марафона я эмпирическим путём выяснил, что мой организм радикально реагирует только на пролитие именно её крови. Ничья другая кровь, включая собственную, не заставляла нервную систему закатывать глаза под лоб и тушить в голове свет. Что и происходит обычно в первой фазе обморока – так называемом, полуобмороке. 

     Почему я делаю такие категоричные выводы? Потому что однажды при мне двоюродный брат Саня Чинцов, старший из двух сыновей-близняшек тёти Дуси, насквозь проткнул ржавой кочергой ступню. Я отлично видел красный конец этой кочерги, торчащий из его ступни уже с этой, нашей стороны. И видел, как хлестала кровь, когда кочергу выдернул санитар в белом халате, прежде чем увезти Саню с собой. 

     И что? Да хоть бы хны! Будто и не было полуобмороков из-за порезанных маминых пальцев! 

     Конечно, какая-то тайна скрывалась в том, что организм отзывался только на мамину кровь.

    И вот недавно сообщили в новостях об открытии. Его сделали в микробиологической лаборатории одного из европейских университетов.

      Исследуя поведение крови на клеточном уровне, учёные обнаружили, что кровь, находящаяся отдельно от хозяина, при изменении его эмоционального самочувствия тоже меняет своё поведение! 

   Когда участника эксперимента   смешили до слёз в палате, в это же время в «лабораторных» кровяных клетках   резко повышалась иммунная защита. А после фильмов ужасов, иммунная защита снижалась.  

     Во как! И по заячьему следу добегают до медведя! 

     Получается, выражение – «голос крови» - утрачивает статус фигуры речи, становится научным. И это только начало! А ситуация, когда человек испытывает непреодолимое желание услышать другого, звонит, и ему на другом конце связи говорят – знал, что ты позвонишь! Это что такое? 

     Какой такой «передатчик» работает у нас в организме? Не хуже вай-файа? Даже круче - ему не нужен интернет. Он шурует напрямую, на любое расстояние, вплоть до внеземного. А вдруг, и вообще – везде?

    Но к чертям науку, есть и личный опыт! 

      Вот случай. Будучи аспирантом МГУ, однажды почти два летних месяца я провёл в деревне.  Вполне идиллически, как   тургеневская девушка с книжкой среди дерев. 

     И вдруг почувствовал среди этого пейзанского рая внезапное и острое беспокойство, тревогу, тянущую маету, причин для которых не было никаких.

    Поозиравшись во внутреннем пространстве и ничего тревожного не обнаружив, я на всякий случай позвонил в Москву, маме. Но она не взяла трубку. И не подходила к телефону дня три. 

     На четвёртый день наконец-то услышал её странный, какой-то бледный голос, которым она стала меня убеждать, что всё в порядке, ничего, мол, не случилось. И убедила.

     Вернувшись в Москву, я сразу обратил внимание, что она как-то странно стала держать и поворачивать голову, замедленно и кривовато.

     - Заметил? – огорчённо, но и не без удовольствия сказала мама. И под моим мощным напором всё же уступила, скупо поведала, почему так держит голову. Детали я вызнал от второй участницы происшествия. 

    Итак, мама и её подруга отправились по магазинам, и, проходя мимо углового дома на Ленинском проспекте, обе попали под вылетевшие с шестого этажа оконные стёкла. Подружку бог миловал, а маму один из осколков стекла задел. Он чиркнул её за ухом, распоров шею, судя по обнаруженному мною розовому шраму и шву, сантиметров на семь. Шов шёл, изгибаясь, от середины уха и до середины правой стороны шеи.  Мама ещё долго, может, с полгода, поворачивала голову вместе с плечами.

       Но счастье в этом несчастье было! Им оказалась мамина подруга, бывшая боевая разведчица, преподаватель немецкого языка у отца в Академии Общественных наук, Нина Пантелеймоновна Рогова, безусловная любимица всей нашей семьи! 

   Она хладнокровно зажала маме платком рваную клокочущую рану, остановила ближайшую машину и довезла её до Первой градской больницы, в травматологию. 

   Не будь её рядом, мама могла потерять слишком много крови.

   В этот день (я сопоставил хронологию события и собственного деревенского самочувствия) мне и поплохело. И было нехорошо несколько дней, пока маме делали операцию, держали на капельнице, и она страдала.     

      Какая тут ещё нужна наука? Факт есть факт – мамина кровь «разговаривает» с моей кровью на своём языке и на любом расстоянии. 

     Ещё Нина Пантелеймоновна поделилась, как «Анечка» мужественно себя вела. – Ни разу не застонала! Только охнула, когда стекло чиркнуло. Я даже не сразу и поняла, что произошло! – искренне восхищалась мамой бывшая разведчица. А я с тоскливым чувством вины подумал, что сам, на месте Нины Пантелеймоновны, точно бы наконец-то грохнулся в полноценный обморок. 

      Недавно маме пошёл 97 год. Когда я сажусь к ней поближе, она берёт меня за руку и крепко держит её. Вспоминаю в эти мгновения, как она, вообще-то, не баловавшая лаской своей, иногда даже не замечая того, оглаживала мою голову своими изрезанными руками, оглаживала мои плечи. Словно убирала с них, сметала прочь всё дурное, тяготящее моё сердце. Своей материнской невыразимой силой защищая от всего зла мира, как никто и никогда не защитит. И я правда испытывал облегчение, запоминал её тепло.   

    Я с закрытыми глазами узнаю мамины руки, даже если только на мгновение припаду к ним.