Дмитрий ВОРОНИН
                                                                           
1
 
       Модест Курдюков решился. Решился окончательно после того как увидел в фойе своего театра огромный плакат, на котором разноцветными буквами было выведено несколько впечатляющих призывов. Сверху значительно располагался фиолетовый лозунг  «Родина-мать зовёт!», следующей сурово чернела надпись: «Ты записался на вакцину?», за ней шло коричневое изречение «Промедление смерти подобно!», потом красным было мощно выделено: «Будь героем – привейся от врага!», и замыкал этот будоражащий ряд знакомый с детства розовый постулат: «Сделал дело – гуляй смело!». Внизу под плакатом белел листок бумаги, на котором чётко проступал отпечатанный текст: «Запись на вакцинацию производится в кабинете художника-модельера театра Сосулькина А.И. Приём пациентов осуществляется в любое время в течение рабочего дня. Записавшимся предоставляется право на отгул плюс три дня к отпуску за поставленную прививку».
       « Как бы не опоздать, – поёжился Курдюков, прочитав несколько раз коричневую надпись, – Да и три дня к отпуску – дело хорошее ».
       Постояв для храбрости перед плакатом три минуты, ведущий актёр театра нетвёрдой походкой направился к модельеру Сосулькину. Желающих записаться на вакцину было мало – один Курдюков. Он нерешительно  потоптался у двери кабинета художника в надежде, что кто-то пристроится за ним в очередь и появится возможность свалить на минутку, но никто не подходил. «Может, уже все привились, – встревожился актёр, – или заболели, или, не дай Бог, померли. А если померли, то надо стучать, чего уж тут».
        Аполлинарий Сосулькин Курдюкова совсем не ждал, и когда тот резко открыл дверь, бутылку с коньяком «Реми Мартин» убрать не успел, так и стоял, держа посудину в одной руке, а наполненную рюмку – в другой. На инкрустированном столике возле антикварного диванчика на фарфоровых тарелочках реквизитного сервиза времён наполеоновских войн были разложены дольки лимона, красная икра, тонко нарезанные кольца салями и кусочки сыра камамбер, в одной вазочке горкой возвышались шоколадные конфеты «Дернье Кри» и «Бергамот» фабрики «Рот Фронт», в другой лежало несколько кистей сортового винограда «Ред глоуб» и «Кримсон сидлисс».  «Как дорогого гостя встречают, – обрадовался актёр, оценивая взглядом набор деликатесов, – не меньше тысячи затратили, а то и тысячу двести».
       – Из «Магнита» продукты? – поинтересовался Курдюков. – Хороший магазин, я в нём всегда пельменями закупаюсь, да и водочки когда прихватываю, всё ж дешевле, чем возле дома.
        Художник бросил тревожный взгляд на стол, пытаясь найти там какой-нибудь товар из сетевого магазина, но, ничего крамольного не обнаружив, снисходительно блеснул золотым зубом:
       – Ну что ты, Модест, такие продукты в «Магните» не продаются, это всё из «Азбуки вкуса».
        «Видать, больше истрачено, чем тысяча двести. Наверное – полторы, – промелькнула догадка в голове у Курдюкова. –   Надо, значит, всё попробовать».
         – Я тут, понимаешь ли, на запись решился, – уселся на диванчик актёр, – чтобы от заразы этой уколоться, как бы поздно потом не было. Что ты на это скажешь?
       – Молодец, Модест, правильно решился, своевременно, – вновь блеснул золотом художник, – настоящий мужской поступок. Ты у нас теперь герой, прима, так сказать, пример для подражания. 
       – Ну, какая я прима, – отправил в рот пару кружочков салями Курдюков, – скорее хорошая втора. Небось, уже весь театр вакцинировался. 
       – Нет-нет. Именно прима, – поморщился от бесцеремонности актёра Сосулькин и, тяжело вздохнув, плеснул коньяка во вторую рюмку. – И не спорь, Модест, не спорь, я знаю, что говорю. Ты ж первым привитым станешь в театральной труппе, на тебя равняться начнут, в поликлинику пойдут, план по вакцинации выполним.  Из департамента ругают нас за полную несознательность. Да и как не ругать, если все актёры медицину игнорируют. А эта ведьма, актриса Тараканова, так и заявила: «Чего прививаться? Зараза к заразе не пристаёт».  Так что за тебя, дорогой.
       – Скажешь тоже – равняться, –  засмущался «герой», выпивая «Реми Мартин», – Надо же, и клопами не пахнет! Странный какой-то коньяк у тебя, вкус не заводской, сам гнал? Рецепт дашь?
       – Кх-кх, – закашлялся от возмущения художник. – Это настоящий, элитный, французский.
       – А-а, – разочарованно вздохнул Курдюков, – ну, тогда и жалеть нечего, наливай ещё.
        Выпив вторую рюмку, Модест сунул в рот кусочек камамбера и тут же выплюнул его обратно на тарелку.
       – Аполлинарий, что за дрянь ты на стол выставляешь? Сыр-то просроченный, протух давно. Ты на упаковку, на дату хоть смотрел, когда покупал? Или это уценёнка? Деньги на еде экономишь? Здоровье дороже! Так ведь и кони двинуть можно легко от отравления. И никакая вакцина уже не понадобится. Выбрось эту гадость немедленно.
       – Кх-кх-кх, – вновь закашлялся Сосулькин. – Это ж камамбер, лучшая французская фирма.
       – Какой ещё прострел, – не разобрал слов художника Курдюков и ударил его кулаком по спине, – может, у тебя этот, как его, ковид, раскашлялся больно? Маску, наверное, в метро не надеваешь.
       – Кх-кх-кх, – поперхнулся от удара Сосулькин. – Тьфу на тебя, накаркаешь тоже. Да и какое метро, я ж на «Туареге» на работу езжу. Не видел, что ли, мою ласточку?
       – Ну, тогда наливай по третьей, выпьем за твоё здоровье и за твою синицу, – сунул в рот ложку с икрой прима театра. – А сыр этот выбрось на помойку. Лучше плавленый следующий раз купи, он надёжней.
        Минут через сорок с пузатой бутылкой было покончено. 
       – Может, за водочкой сгонять? – внёс предложение повеселевший Курдюков. – В самый раз водочкой догнаться.
       – Не, не надо, сейчас ещё бутылку достану.   
       – Да ну его, этот твой лягушачий напиток, – отмахнулся Курдюков,  – воняет какими-то сладкими духами, будто от рыночной торговки. Водка-то своя, родная и без запахов.
       – У меня наш «три звёздочки» есть, почти как самогон, клопами за версту отдаёт. В «Пятёрочке» покупал. Будешь?
       – Ну, если клопами, то давай. Клопы – это знак качества! А огурцов солёных у тебя нет случаем, вместо этих твоих шоколадок? Любовницу, наверное, ждал, навыкладывал деликатесов, а тут я вместо неё, – заржал Курдюков.
       – Какая любовница, Модест? – возмутился Сосулькин и виновато развёл руками. – Просто не ожидал тебя с утра пораньше, вот и не запасся бочковыми.
       – Жаль, лучшая закусь под это дело.
        Ещё через полчаса Курдюков, обнимая Сосулькина за трясущиеся плечи, душевно вытягивал: 
                        Не жалею, не зову, не плачу,
                        Всё пройдёт, как с белых яблонь дым.
                        Увяданья золотом охваченный, 
                        Я не буду больше молодым…
       – Модестушка, ты золото, Модестушка, так душевно поёшь, сердце заходится, – пьяненько плакал на груди у актёра художник, – люблю тебя безмерно. Завтра по селектору объявлю, что наш народный артист – герой и на ковид за всех первым в бой пошёл грудью на амбразуру. За всех! За весь театр! И даже за эту ведьму Тараканову.
      – Чего это ты, Аполлоша, меня заранее хоронишь, – прекратил пение народный, – что, от вакцины мрут разве?
       – Что ты, Модестушка, – испугался Сосулькин, – что ты, конечно, не мрут. Это я так, к слову. Вчера вот сам укололся, и ничего, жив пока. Даже соплей нет, и танцевать могу.
        Художник попытался встать с диванчика, чтобы выдать коленца, но ноги не послушались после «трёх звёздочек».
       – Точно прививку поставили? Не врёшь? – засомневался Курдюков, с опаской  косясь на камамбер, – А то ведь подозрительно, нюх-то ты потерял совсем. Вон какую вонючку купил и не почувствовал.
          – Вот те крест, укололи, – трижды осенил себя Сосулькин и для большей убедительности три раза плюнул через правое плечо, а потом ещё три ‒ через левое.
       – Ладно, верю,  – успокоился народный артист и разлил остатки подмосковного коньяка по рюмкам. – Приму завтра и я на себя удар. 
       – Правильно, Модестушка, кому, как не тебе, в первопроходцы налаживаться, – опять расчувствовался Аполлинарий, шмыгая носом. – Ты у нас, как Белка и Стрелка на спутнике, как  Юрка Гагарин в неизведанных просторах медицинских изысканий, так сказать.
       – Ну, не скромничай, Аполлоша, ты тоже герой, не хуже моего, – засмущался Курдюков, – вчера ещё вакцинировался.
         – Не, я не герой, я по принуждению, – неожиданно расплакался художник.
       – Это как так?
       – А так вот. Не хотел я, но худрук Вахмистров, ты ж его знаешь, сатрапа, всё никак свои замашки армейские не приструнит. Вызвал меня к себе в кабинет позавчера и заявил сразу в лоб, мол, или прививку ставь, или работу в пошивочном ателье ищи. Я, мол, в случае отказа на твоё место сразу свою секретаршу Варьку определю, она давно просится, шьёт не хуже твоего,  – пуще прежнего разрыдался Сосулькин. – А где я такое место ещё найду, чтобы деньги запросто так капали, скажи, Модестушка? Пришлось идти под укол.
       – Да, дела, ‒ погладил голову Аполлинария Курдюков. – Не полез на рожон из-за дуры Варьки, и то ладно. Зато место за собой удержал.
       – А если он следующий раз застрелиться предложит?
       – Вот тогда и пошлёшь его куда подальше.
       – А и пошлю! Так пошлю, что он у меня сам раскудрить его туда! – подтянул живот к груди Сосулькин.
 
2
 
        Ровно в десять утра Курдюков сдал плащ в гардероб ведомственной поликлиники и поднялся на второй этаж в поисках кабинета, где делались прививки от иноземной заразы. В коридоре толпился народ, и было непонятно, кто стоит именно на процедуру вакцинации, а кто просто так пришёл, по своим болячкам.
       – Вы последняя «Спутником»  колоться? – наугад обратился актёр к первой попавшейся женщине.
       – Да вы что! – в ужасе шарахнулась от него толстуха. – Боже упаси! Вы чего, не в курсах, что от неё все мрут повально, как мухи после дихлофоса. В день по десять тыщ человек коньки отбрасывает. Укололи, и всё, капец.
       – Как капец? – испуганно уставился на дородную даму Курдюков. – Какие десять тыщ? По телику передают, что сотня-другая, не больше.
       – А вы верьте этому ящику, сами в ящик и сыграете, – подбоченилась новая знакомая, ощутив на себе пристальное внимание болезных людей. – Вон про пенсионный возраст тоже говорили сколько лет, что повышать и в мыслях нет. И что? А про морковку с капустой? Мол, овощи по прежней цене останутся. А они уже курицу обогнали. Теперь вот про хлеб болтать начали. К чему бы это? Моя бабка говаривала, как соль с хлебом и спичками в рост пойдут, ждите войну. То-то! У меня подруга в морге уборщицей работает и сосед по лестничной площадке могильщиком на новом кладбище, так он домой каждый вечер пьяным приползает от усталости, и Нинка жалуется, что работы прибавилось, а денег нет, всё врачам в доплаты ушло. Мрут, мрут, хоронить не успевают, гробов не хватает. Беги-ка ты лучше отсюдова, пока не поздно.
        Курдюков вдруг почувствовал дурноту: голова слегка закружилась, ноги предательски ослабели, в глазах зарябило, и он, чтобы не упасть, прижался к стене возле одного из врачебных кабинетов. В тот же момент дверь кабинета распахнулась, и оттуда, шаркая ногами, вышла маленькая старушка в белом халате и скальпелем в руке, ветеран поликлиники, врачиха Убейкобыла. Обведя всех подслеповатым взглядом, она кокетливо поправила на голове спутанную седую прядь и дребезжащим голосом произнесла:
       – Кто тут на укол от ковида, заходи. Вакцина уже час как вскрыта, потом порченой колоть придётся. А как вы хотели? Она у нас на вес золота, даже врачам не хватает, в очередь записываются, а вы не идёте. Ну, ничего, могил-то нынче много накапывают.
        Сердце Модеста бешено колотилось. Актёр осторожно стал пятиться в сторону лестничного проёма.  Добравшись до коридорного поворота, он резко отступил за угол и тут же устремился вниз. Подбежав к раздевалке, Курдюков без очереди сунул номерок гардеробщице и, вырвав из её рук плащ, пулей выскочил на улицу.
       – Уф, – громко выдохнул несостоявшийся герой, вытерев лоб от пота, – чуть не погиб почём зря. А всё эта глупая бравада. Повезло, что добрая женщина встретилась мне, дураку, вразумила вовремя, а так бы уже и не стоял тут на улице, не дышал бы этим волшебным воздухом, не любовался бы на голубей и автомобили.
        Курдюков нервно закурил, и после нескольких затяжек его пульс наконец-то пришёл в норму. Окончательно успокоившись, актёр вдруг вспомнил, что в двух кварталах от поликлиники главреж театра Иванов-Станиславский в это время должен проводить на местном телевидении презентацию новой пьесы «Коварный Ковид». «Пойду, поддержу Станиславского в такое трудное время», – подумал Курдюков, повернувшись в сторону телецентра.
 
3
 
       – Ба, Модест Петрович! – всплеснул руками Станиславский, увидев вошедшего в зал Курдюкова. – Каким ветром тебя сюда надуло? Ты ж, вроде, на прививку намылился, мне Аполлинарий хвастался. Укололся уже? Молодец! Герой! И сразу к нам. Поболеть, так сказать, поддержать команду. Похвально, похвально, Модестушка. Как чувствуешь себя после «Спутника»? Гляжу, огурчиком выглядишь. Просто замечательно.
       – Не вакцинировался я, Иннокентий Сталенович, – уселся в кресло Курдюков, – не стал я в себя отраву эту ядовитую впрыскивать. Мне моя жизнь ещё дорога пока.
       – Да ты что, Петрович? – изменился в лице Иванов-Станиславский. – Мы ж вчера вечером в театре твой огромный портрет повесили и над ним лозунг прикрепили  «Наше дело правое, победа будет за нами!». Люди, узнав о твоём беспримерном подвиге, с утра очередь образовали записываться на вакцинацию. А ты их обманул, оказывается, предал. И что теперь? Как ты завтра на работу выйдешь, как им в глаза посмотришь? Беги назад в поликлинику, пока не поздно.
       Курдюков, не ожидавший такого наезда, оторвал пятую точку от мягкого сиденья и растерянно топтался перед разъярённым главрежем, пытаясь оправдаться:
       – А чего это я должен первым? Пускай вон ваша супруга Агриппина Тиграновна идёт хотя бы. Она дама видная, здоровая, да ещё и ведущая актриса в театре, все заглавные роли ей, куда уж мне. Получает-то о-го-го сколько, я такое и во сне не снил.  Вот пусть пример и показывает, что не зря на таких бонусах сидит. 
       – Кеша-а, – аж задохнулась от такой наглости ведущая актриса, – да что ж это такое творится? Какая-то вошь на твою жену рот раскрывает. Дай ему в морду немедленно или я сейчас дам.
       – Погоди, Грушенька, успокойся, успеем в морду ещё, – перехватил увесистый кулак женушки муженёк. – Да и не место сейчас разборки устраивать. У нас прямой эфир через десять минут, а вдруг ты об него ноготок сломаешь? Тогда вся передача насмарку. Мы с ним потом порешаем, на худсовете.
       – Ладно, – разжала ладонь Грушенька, – пусть поживёт ещё до завтра. Но завтра ты его уволь за профнепригодность и звания народного лиши. Кеша, дай слово, что уволишь.
       – Не знаю, Грунечка, в моих ли силах звания лишить, но вот в статисты точно переведём, пусть поживёт на обычной зарплате, как все нормальные люди.
       Модест Петрович некрепко стоял на дрожащих ногах, держась за спинку кресла, и прерывисто дышал. Он чем-то походил на карася, выброшенного из воды на берег. К такой прыткой атаке Курдюков готов не был и уже собрался упасть на колени перед Агриппиной Тиграновной, но неожиданно на помощь поверженному актёру пришла известная в прошлом журналистка газеты «Правда» Николь Антоновна Мозгоедова, до сих пор освещающая значительные события в области культуры для «Московского комсомольца»:

       – Правильно вы поступаете, Модест Петрович, что не идёте под танки на верную погибель. Этими прививками мировая закулиса пытается всех нас превратить в зомби. Билл Гейтс вместе с Ротшильдами и королевой Елизаветой чипируют население планеты, чтобы умертвить его по единому сигналу. Восемь миллиардов жителей – это слишком много для них, достаточно и одного. Это дьявол на землю вернулся, сам Люцифер. И клеймит всех подряд для пополнения ада.   

       – Что вы тут чушь мелете, госпожа Мозгоедова? – аж подскочил от возмущения Иннокентий Сталенович. – Какие чипы, какое зомбирование? Вам медицина реально помочь желает, вакцину бесплатно дарит, а вы тут фигню какую-то нам втюхиваете. У вас что, и школьного образования даже нет, или коммуняк наслушались в своей «Правде»?

       – Сам ты коммуняка, – обиделась на замечание в необразованности Николь Антоновна. – Я давно уже в «Московском комсомольце» работаю, там люди серьёзные, клеветать и врать не станут. У меня, к твоему сведению, журфак МГУ за плечами и курсы Литинститута. А вот что ты сам закончил, это ещё посмотреть надо. Судя по твоим постановкам, так только театральное ПТУ в Задрищенске. И вообще, продали Родину олигархам и трасгендерам и жируете на народные.

       – Ого, – выпучился на старую журналистку главреж, – погляди-ка, Грушенька, у нас госпожа Мозгоедова из интеллигентных, оказывается, может даже покруче Ахматовой будет.

       – Сам дурак! – огрызнулась Николь Антоновна. – Дурак и хам. Я из пролетарской семьи в отличие от тебя – троцкиста недобитого. Мой дед с такими, как ты, и вовсе не церемонился, приговор за две минуты – и к стенке. 

       Курдюков тихонечко отступил в дальний угол помещения и с изумлением наблюдал за неожиданной перепалкой между участниками предстоящей  телепередачи. 

       – Ну, это уж совсем какой-то беспредел! – встряла в перебранку супруга Станиславского. – Ты чё это, старая карга, себе позволяешь? Ты на кого это свой поганый клюв разеваешь? 

       – Сама карга! На образину свою в зеркало посмотри! Рожу заштукатурила и рада, – раскраснелась от злости журналистка.

       – Раскудахталось графское отродье. Знаем мы вас, пролетарок. Сами батюшку царя быдлу сдали, империю просрали, а теперь под Зюганова краситесь. Вон морда-то вся пятнами кумачовыми покрылась, кх-кх-кх, – закашлялась от возмущения ведущая актриса театра. – Не выйдет, ваше благородие, не замаскируетесь.

       – Иди к чёрту, либералка поганая-я-я, – затрясла поднятыми кулачками Николь Антоновна, –  фашизм не пройдёт! Нет геноциду! Не позволим уничтожить цвет нации! К ответу геев и лесбиянок!

       – Это ты-то – цвет нации? Это я-то – лесбиянка? – скривила рот в приступе ярости Агриппина. – Ах ты, гнида полусдохшая! Против вакцинации она. Может, ты ещё и против рождаемости, курица общипанная? И против ипотеки? Может, ты и Курилы японцам отдашь, вошь перезрелая? На Навального работаешь, дрянь? В глаза мне смотри, маодзэдуниха недобитая! Кеша, звони куда следует, пусть забирают эту инагентшу для дальнейшего разбирательства.

       – Сама курица общипанная, бройлерша жирнозадая! – взвизгнула «графиня» и, вытянув вперёд руки с тонкими пальцами, кинулась в атаку на Агриппину Тиграновну. – Сейчас все зенки твои бесстыжие выцарапаю и волосёнки последние повыдёргиваю. Мои предки Измаил брали!

       – Ну, попробуй, рискни здоровьем, жаба белогвардейская! – выставила навстречу щуплой старушке свою мощную грудь Грушенька. – Токо смотри, потом тебе уже никакая прививка не поможет. И маску на морду надень, а то не хватало ещё бешенство от тебя подхватить. 

        – Сама зараза, – отпрыгнула назад Николь Антоновна, испугавшись груди Агриппины, и, развернувшись, выбежала из зала. – Я про вас такое в газете напишу! Вы ещё меня попомните.

       Курдюков, воспользовавшись моментом, тоже выскользнул из киностудии.

 4

        Ровно в семнадцать ноль-ноль Модест Петрович вошёл в фойе родного театра. Предстоял вечерний выход на сцену, и следовало загодя подготовиться, настроить себя на игру. В глаза актёру сразу бросился новый стенд с давно забытой надписью: «Они позорят наш коллектив!». В центре стенда красовалась одна- единственная фотография, и эта фотография была с лицом Курдюкова.

       – Что это? – непонимающе посмотрел он на уборщицу Глашу, которая с усердием натирала пол у ног Модеста Петровича.

       – Ой, да не обращайте внимания, – скривила лицо Глаша. – Для меня вы всё равно герой, такой, как Петров и Боширов и батька Лукашенко.

       – Причём тут батька Лукашенко? – удивился Курдюков.

       – У меня тётка родная в Белоруссии живёт. Так там продукты натуральные и зараза эта запрещена. Они все за батьку, – шёпотом пояснила Глаша.

       – А-а.

       – Ну да, – тихо продолжила молодая женщина, – у них социализм и всё народное. Даже трактор «Беларусь» до сих пор выпускают. Вот и вы, Модест Петрович, такой же герой. Отказались от прививки, не испугались остаться без работы и денег за правое дело. У нас тут все сегодня шепчутся, что вы настоящий революционер, как этот, как его. Вот же чёрт, забыла! А, вот, вспомнила! Как Кропоткин! И взорвать, если надо, сможете. 

       – А что за правое дело, Глаша? – улыбнулся Курдюков.

       – Ну, как же?! – недоверчиво покосилась на актёра уборщица. – Борьба с НЛО.

       – С каким ещё НЛО? – изумился Модест Петрович.

       – С потусторонним, – испуганно оглянулась по сторонам Глаша, – ведь как всё хитро они устроили, правда? Занесли эту заразу в Китай с Большой Медведицы и через польскую Европу к нам её закинули. Помните, у нас польские яблоки по дешёвке продавали в магазинах и везде? Я их, дура, сама покупала. Теперь вот боюсь, как бы не заразилась. И вакцину, что нам колют, эти медвежатники придумали, чтобы русскую кровь потом своим потомкам перекачивать. В них-то крови нет уже, вот мужики там и живут друг с другом. Они и наших мужчин такими хотят сделать. Но фиг им! Вы, Модест Петрович, не побоялись вурдалаков, против них пошли. У нас теперь в театре вас очень сильно зауважали, никто даже на этот стенд и не смотрит. Все говорят, что даже если вы и пьяный на сцене играете, то это всё равно гениально. А ещё после того как эту клевету тут повесили, вас батей стали величать. Сама слышала, как слесарь-сантехник Бухарин на своего начальника кричал: «Вот придёт батька Курдюков, он вам покажет, мироедам!». 

       «Кошмар какой-то, бред сивой кобылы», – прикрыл глаза Курдюков и рысцой припустил к художнику Сосулькину.

       – Чегой-то тут со мной? – выдохнул он, вваливаясь в кабинет Аполлинария.

       – А чего? Ничего, – сухо отреагировал на вошедшего модельер, – ты отныне, Модестушка, позор нашего коллектива и персона нон-грата, отверженный пёс. А собаке, как известно, собачья смерть.

       – Это я-то собака? Что ты несёшь, Аполлоша? Мы с тобой на брудершафт вчера. Я ж лучший, народный, сам говорил, я ж театру двадцать лет верой и правдой. А ты меня собакой. Обидно ведь.

       – Обидно ему, – заходил взад-вперёд по кабинету Сосулькин, – а мне не обидно, мне не обидно? Две бутылки коньяка вчера вылакал, да какого! Сыр французский, икру ложками, и мне не обидно? Клялся, божился – уколюсь. И? Мы уже премию назначили, по радио всем сообщили о герое, цветы купили, оркестр наш симфонический подключили к торжественной встрече. Ну, всё по высшему разряду. А тут главреж с презентации возвращается – и как мешком по голове: «Не привился Курдюков, сбежал. Трус он последний. Власовец». Ну и что, не собака ли ты после этого?

       – Коньяка другу пожалел, о сыре вспомнил. Сам ты собака! Я думал, ты от чистого сердца, а ты…  По всему ещё вчера отравить меня затеял, сыр-то просроченный был, вонял на весь театр. Тьфу на тебя, – в сердцах плюнул под ноги художнику Курдюков, –  не друг ты мне больше!

        Вылетев из кабинета, Модест Петрович тут же столкнулся с главрежем Ивановым-Станиславским.

       – А, Курдюков, – плотоядно улыбнулся ему Иннокентий Сталенович. – Ну что, доигрался, голубчик? Нет тебя в списках сегодняшнего спектакля. И завтрашнего – нет. И послезавтра нет, и до конца месяца.

       – Это как это, нет? – заволновался Курдюков. – Это что ещё за новость? Это на каком основании? Прав на такое зверство не имеете. Кто распорядился?

       – Так худрук Вахмистров приказал, – прищурил глаза Станиславский. – А кто ты против Вахмистрова? Тля. Да к тому же ещё негодяй и предатель.

       – А мотивировка, мотивировка какая?

       – Нормальная мотивировка. Приказом по театру всех непривитых актёров от работы отстранить до их полной вакцинации в целях недопущения заражения зрителей и персонала ковидом, – показал язык актёру главреж. – Так что вали-ка ты домой и хорошенько подумай над своим поведением. 

5

        Дома Курдюков достал из холодильника литровую бутылку водки, вскрыл кильку в томате под народным названием «Братская могила», посолил куски хлеба и хорошенько напился. 

       Ночью Курдюкова мучили кошмары. Снилось ему, будто лежал он в домовине посреди сцены, по краям гроба стоял почётный караул, предоставленный инопланетянами, китайцами и поклонниками культа вуду, а мимо нескончаемым потоком текли и текли сослуживцы, зрители, соседи по дому, медработники поликлиники и их пациенты, продавцы винного отдела и депутаты Госдумы. В правительственной ложе стоял микрофон, и партер начинал сотрясаться от рыданий всякий раз, как только к нему подходил очередной докладчик.

       – Курдюков настоящий герой, – громко всхлипывала журналистка «Московского комсомольца» Николь Антоновна Мозгоедова, – он погиб за идею! Слава Курдюкову!

       Закончив речь, Николь Антоновна спустилась вниз, склонилась над Модестом Петровичем, поцеловала его сначала в лоб, потом в губы и вдруг зашлась сухим кашлем, покраснела и потеряла сознание.

       – Отходит, – констатировала врачиха Убейкобыла, нащупав слабеющий пульс журналистки.

       – Ой, – запаниковал кто-то из прощавшихся, напяливая на себя маску и надевая перчатки, – уберите немедленно эту заразу, я ещё не привитая!

       – Мы её сожжём на ритуальном костре, – подняли над собой тело журналистки поклонники вуду, – а её пролетарскую кровь выпьем до последней капли.

       – Курдюков – дурак! – строго заявил в микрофон Иннокентий Сталенович. – Он так и не укололся.

       – Петрович – наш батька! Батька жил, батька жив, батька будет жить! Смерть мироедам! – угрожающе зыркнул на главрежа слесарь Бухарин.

       – Модест Петрович воистину народный артист, – ревела во весь голос уборщица Глаша, – он, как Тарас Бульба, умер за народ, отвёл заразу от театра! Я не оставлю его одного!

       И тут неожиданно для всех молодая женщина подбежала к гробу, резким движением рук сдвинула  Курдюкова в сторону и запрыгнула в освободившееся пространство, крепко прильнув к народному герою всей своей пышной плотью, да так крепко, что Модест Петрович даже мёртвым почувствовал пылкий жар её тела. У актёра вдруг снова взыграла кровь, и он в свою очередь с особой нежностью обнял Глашу, соединяясь с ней страстным поцелуем.

       – Модест – собака, – плюнул в сторону покойного Сосулькин, – он у меня две бутылки коньяка почём зря выхлестал и всю икру сожрал. Божился, что прививку сделает, и обманул, пёс шелудивый. Да ещё сыр мой вонючим обозвал, а это камамбер натуральный. Как был деревней, так и остался. Собаке – собачья смерть!

       – Курдюкову – позор! – завизжала Агриппина Тиграновна, но вдруг расчихалась, да так, что встала на колени.

       Сердобольные китайцы тут же подхватили ведущую актрису на руки и втиснули её в домовину, переместив Курдюкова в центр.

       – Я не хочу к Курдюкову, мне ещё рано, я аллергик, у меня и справка есть, – продолжала чихать Агриппина.

       – Знаема ми, какая у тебя сплявка, – сурово посматривали на неё из караула дети Поднебесной, – тебе её твая музика у влясихи Смелтиной купиля, стоба плививку не ставитя. Так сто лези тута и не липайся, коллупсионелка.

       – Верните мне мою законную, – надев маску, бросился на помощь своей жене Иванов-Станиславский, – не виновата она, жизнь заставила. Как же театр без неё? Пропадёт! Да и лишняя Грушенька для Курдюкова, вон ему как с Глафирой-то хорошо.

       – А-а, есё одна коллупсионелка, – схватили главрежа китайцы и, улыбаясь, принялись утрамбовывать его в курдюковский гроб. – Всех коллупсионелков к ласстлелу!

       – Правильно, – закричали из зала, – всех их на кладбище, ворюг проклятых! Живут тут за наш счёт, жируют, на Мальдивы летают, а мы на голых зарплатах, с хлеба на молоко. И Сосулькина туда же впихните, у него тоже «Туарег», а шить не умеет. Мы им цветы носить будем, только избавьте нас от них.

 6

         Не выдержав такого давления со всех сторон, Курдюков резко проснулся среди ночи весь в холодном поту. До самого утра он не мог найти себе места, нервно ходил по квартире из угла в угол, смоля одну сигарету за другой. Ровно в восемь часов актёр захлопнул дверь парадной и сел в автобус, следующий на вокзал.

       – Масочку наденьте, пассажир, – обратилась к нему кондукторша.

       – А если не надену, то что? – завредничал Курдюков.

       – Автобус не поедет дальше.

       – Маску на морду натяни, урод, – угрожающе прозвучало с заднего сиденья. – Или мне на тебя натянуть?

       На вокзале Курдюков быстро вычислил в толпе знакомую цыганку, периодически предсказывающую дальнейшую судьбу актёра, и сходу выдал ей свой сон, заодно посетовав на несправедливость и деспотизм начальства, отстранившего его от работы, и на предательство друга Сосулькина.

       – Вещий сон тебе был, Курдюков, – печально покачала головой цыганка Зоя, – помрёшь скоро.

       Модест Петрович от такого откровения чуть не окочурился в тот же миг.

       – Но ты не бойся,  судьбу обмануть можно, – успокоила его Зоя. – Ручку позолоти, скажу как.

       Курдюков  молча подал гадалке тысячу. Цыганка спрятала деньги где-то на груди, а потом принялась изучать кривые линии ладони народного артиста.

       – Пил много вчера?

       – Бутылки две на грудь принял, – сознался Модест Петрович.

       – Тогда слушай. Вижу врача и шприц в её руке. Хороший врач, доверься ей. Иди, Курдюков, прививку получать. Но не сегодня иди.

       – А когда? – насторожился актёр.

       – Ещё ручку позолоти, скажу. А то что-то линии на твоей руке потускнели.

       Модест Петрович испуганно достал из кошелька ещё тысячу рублей и протянул их гадалке. Деньги исчезли с той же молниеносной быстротой, что и первая купюра.

       – Через три дня, когда кровь твоя успокоится, ступай в больницу. Только не пей это время, иначе смерть. Всё, Курдюков, я всё сказала. Укол и жизнь или смерть. Выбирай сам.

       – Спасибо, Зоя, – облегчённо вздохнул Курдюков. – Я выбираю укол и жизнь.

       – Верно, Курдюков, правильный выбор. Обманешь судьбу, поживёшь ещё. И о Глаше хорошо подумай, – на прощание добавила цыганка. – Хорошая жена тебе будет, верная, как Пенелопа.

       Модест Петрович полез было в карман, но гадалка его опередила:

        – За Глашу платить не надо. Это тебе бонус.

       Курдюков благодарно улыбнулся и, напевая под нос: «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново. Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова…», отправился домой.

 7

        Через неделю Курдюков бодро шёл на работу в начищенных до блеска ботинках, при галстуке, с букетом роз и справкой о вакцинации в кармане белой рубашки.