Вита Пшеничная


Пробудившись, Палыч, не открывая глаз, потянулся по привычке, как делал постоянно, «разминая косточки» и перетекая из прошлого утра в утро нынешнее, бодрящее холодком, c редкими еще, знакомыми звуками пролегающего невдалеке шоссе. Потом откинул рваную местами холстину и глубоко вдохнул. И замер… Внутри ничего не болело - не ныло повредившееся от скудного питания нутро, как происходило почти всегда, не стягивало каленым жгутом много раз битые, меченые артритом ноги, в голове – он осторожно потряс ею, потер виски – ничто не отозвалось, лишь удивило забытой легкостью.

Палыч сел, растерянно огляделся: сложенные в три слоя огромные картоны из-под холодильников, служившие ему подстилкой, одеяло-холстина, подобранное на свалке, почти новая сумка (вместо подушки) – вроде порядок, вещи в какой ни есть целости. Он взъерошил волосы, застегнул рубаху на единственную пуговицу и подвинул ближе ботинки. Все это он проделал не спеша – такая благость в движениях присутствовала, какая сравнима разве что с первыми минутами после причащения. Палыч успокоился, в конце концов, день наступил (и какой день!), и ладно, значит, жив пока. Обувшись, Палыч закинул за плечо сумку, взял лопату, и вышел из «дома» - тесного рукотворного шалашика, крытого ветками вперемешку с картоном, благо, что картона кругом – море, - что в городе, что здесь, в Черняковицах, где Палыч жил все лето, уже седьмое лето.

На зиму он уезжал «в город». Находил на окраине брошенную хатку без окон, без дверей и жил себе. Никого не трогал, не воровал. А если и воровал, то где-нибудь подальше от временного крова да по мелочи, чтоб с голода не умереть. Женщин к себе не водил, да и кто пойдет с бомжом? – нормальные шарахались, как от чумного, а другие, такие же как он, не вызывали в Палыче никаких чувств, кроме жалости и брезгливости. Погулял в молодости, народил сына с дочкой, и ладно, и на том спасибочки Ему… (вспоминая Его, Палыч непременно крестился и тихо шептал «Отче наш…»), потому что больше не помнил ни одной молитвы. «Ведь знал же, знал, паразит, все пропил, Митенька, все, как есть…» - змейкой проскальзывало в Палыче разочарование собой и исчезало. Потом снова появлялось, сковыривало в душе едва затянувшуюся язву, и снова исчезало. От этой напасти спасался Палыч водкой. А когда совсем невмоготу становилось, и тоска по прошлой жизни накрывала его всего, он бомжевал по-черному: пил с кем попало, и что нальют, «до космонавтиков», как он прозвал уродливые видения искореженного, больного сознания…

На развилке Палыч остановился, вслушиваясь в оживший лес: совсем рядом бойко заливались птахи, в их пение примешивался далекий стук дятла да скучное кукование. Палыч свернул к залитой нежарким утренним солнцем огромной поляне, усеянной могилами. «Тихое место, мне бы здесь лежать от суеты подальше…» - частенько, особенно в первое свое бездомное лето, думал Палыч, бродя, как и сегодня, между могилок и высматривая нехитрую еду. Накануне был родительский день, наверняка заботливые родственники усопших оставили здесь кто яички, кто хлеб с конфетами, а то и початую бутылку водки. В обычные дни, чтоб прокормиться, Палыч ходил в ближнюю деревню, где его знали, – колол дрова местным старухам, топил бани, таскал воду из колодцев – работа находилась всегда. Тем и перебивался. Пару раз его звали «пожить, насколько хочешь», да что там, стеснять чужие добрые души, Палыч только отмахивался и уходил восвояси.

На кладбище было тихо, казалось, даже обильная на звуки лесная жизнь осталась где-то там, за незримой дверью. Собирая еду, Палыч что-то благодарственно нашептывал и подправлял неровные обрамления могилок, срывал пустоцветы, хвощи, как бы оправдываясь и перед собой, и перед усопшими. После он сел на покосившуюся скамью, завтракать.

За то время, что он появлялся здесь, кладбище заметно выросло, рядом с почти заросшими участками появились новые, с землей, еще пустующей, но огороженной железными прутами. Будто кто-то заранее обозначил для себя место будущего упокоения, не надеясь ни на кого – так оно вернее. Поначалу эта мысль казалась Палычу дикой. Но позже, привыкнув к своему вынужденному соседству с погостом, к редким фотографиям на памятниках и фамилиям, всё чаще и чаще возвращался к мысли, что, может это и правильно. Может, так же бережно позаботиться и о себе?.. И Бог с ними – конторскими разрешениями на рытье, с деньгами, которых все равно нет...

С неделю назад Палыч решился: взял напрокат в деревне лопату и вернулся на кладбище, придирчиво выглядывая подходящее место. Ох, и намаялся! Сколько кругов намотал – не сосчитать, а вчера нашел-таки чуть в стороне, в глубине леса усеянный налитой голубикой пригорок – «хорошее место и мешать никому не буду». О том, сколько ему годов еще отмерено и не рановато ли хлопотать о вечном, Палычу не думалось вовсе.

Каждый кустик сочной ягоды, Палыч, опустившись на колени, тщательно обобрал, изредка крестясь, потом столь же тщательно вырвал. Давно он не работал так истово и легко, давно время не бежало так быстро… К вечеру Палыч спрыгнул вниз могилы, улегся, сверился с ростом - порядок. Довольный, он выбрался наверх, покидал на дно загодя наломанных еловых веток, сел рядышком с черной глазницей свежевырытой могилы и закурил, одобрительно приговаривая: «Ай да молодец я…».

Просидел, привалившись спиной к стволу сосны, переживая собственную жизнь: плохонькую, захиревшую в давнее хмурое одночасье, и теперь сочащуюся песком в никуда… «Да вот такую же…» - думал иногда Палыч, глядя на сухотравье и высаженные, но не прижившиеся на могилах цветы. «Поговорить бы с кем, да что толку? Детей бы повидать, так выросли, разлетелись, – не добраться. Сказать им что? И ведь не узнают, где я лежать буду, значит, не навестят…»…

Первое после ухода из семьи время, Палыч часто видел своих детей, конечно, украдкой, издалека, чтоб не заметили. Скучал, иногда под вечер бродил неподалеку от дома, где жил когда-то, поглядывая на окна, но не зашел ни разу… Позже семья разменяла квартиру, что досталась Палычу от родителей-профессоров. Однажды, едва не столкнувшись на улице с бывшей женой, он только и успел метнуться в автобус… Она шла под руку с незнакомым мужчиной, такая счастливая... и красивая... какой была очень давно, еще в юности… С того дня Палыч если и бывал в городе, то лишь в отдаленных районах, сплошь усеянных деревянными домами вперемежку с огороженными высокими заборами коттеджами…

Как стемнело, Палыч и не заметил, запрокинул голову, отгоняя слезы. Прямо над ним высветилась яркими пятнами Большая Медведица, рядом – Малая: «Господи, я и забыл, что есть звезды, небо… А ведь когда-то…». И так горько стало Палычу, так жалко себя, что он замотал головой, пытаясь стряхнуть эту свою давно носимую, глубокую боль.. Он повалился набок, обхватив руками колени, словно укрываясь от холода, но еще долго беспокойно ворочался на земле, натыкаясь на ломаные ветки, мох, откидывая их с глухим бормотанием, пока, наконец, не затих.

Во сне он был невозможно счастлив, потому что был не Палычем, а Димкой, гоняющим во дворе мяч… Палыч точно знал, что сейчас вот-вот с веселым звоном разлетится стекло на первом этаже, что выбежит из подъезда мать… А он ведь тогда и не думал убегать, лишь смеялся, ловко уворачиваясь от мокрого полотенца…

Потом он увидел личико новорожденного сына – тот лежал в коляске, еще не спеленатый, сучил ножками и, обнажая розовые десны, улыбался, может быть, впервые в своей маленькой полуторанедельной жизни, и Димка тоже улыбался в ответ, встряхивая бутылочку с искусственным молоком. У Татьяны, жены, на пятый день после выписки поднялась температура… Рядом с Димкой стоит Милочка, дочь. Ей семь лет. Она восторженно смотрит на младшего брата, несмело прикасается к нему: «Папа, какой он маленький, меньше моего Мишки…». «Ничего, он скоро вырастет…» - гордо отвечает Димка…

А это кабинет ректора в самый тяжелый для Палыча день – на столе лежит приказ об увольнении. Участившиеся пьяные выходки (с чего все началось? – теперь и не вспомнить) в людных местах, ночевки на скамье в парке или у реки, а в последнее время и запои, «выбивавшие» Палыча из строя на неделю-полторы, как правило, заканчивались вытрезвителем. Бумаги оттуда приходили регулярно и так же регулярно Дмитрию Павловичу, доценту кафедры истории института туризма объявляли строгий выговор. Дмитрию тогда едва исполнилось сорок три года, семья на глазах разваливалась, жена устраивала скандалы, дети молча жалели его, возвращавшегося спустя сутки, а порой и больше, помятым и немощным, но не вмешивались в отношения родителей…

С того дня, кажется, это была среда, жизнь Палыча стремительно покатилась вниз. Прежние друзья по работе, случайно признав в неопрятном, обросшем старике Димку, уводили его к себе домой, кормили, поили, давали денег. Кто-то предлагал вернуться, дескать, ректор давно сменился; кто-то через знакомых оформлял Димку на левый приработок… Благо, что раскопки в их старинном городке не прекращались ни на сезон. Но Палыч, продержавшись неделю-другую, в конце концов, напивался на дармовые деньги в прах в компании таких же никому не нужных опустившихся полулюдей…

Потом картины прошлого стали похожи на яркую, быстро меняющуюся в сюжетах пленку: лица – чужие, родные; города, где бывал Палыч в командировках; женщины, которых он любил; люди, которых почти не помнил; грязные подвалы, где приходилось ночевать; остатки чужой еды в вокзальных буфетах и городских кафе.… И всё быстрее, хаотичнее крутилась плёнка…

Даже сквозь сон Палыч чувствовал усталость от бесконечного калейдоскопа и, должно быть, усталости за последние годы накопилось в нём так много, что она внезапно разорвалась изнутри на тысячи мелких брызг, тут же сменившись тишиной и…вдруг обретённой свободой.

***
Мужчина лежал на спине, широко раскинув руки, будто хотел обхватить и обнять кусок светлеющего утреннего неба, причудливо очерченного шумными кронами взметнувшихся ввысь деревьев… Не мигая, он смотрел в открывшуюся только для него безмолвную высь – участливую и зовущую. В его остановившемся взгляде читалась безропотность и готовность идти, куда его позовут, за Тем, Кто позовёт. А ещё уверенность, в том, что где-то там – вон, как распахнуто небо! - наверняка ждут…

====================

2007-2009