Рассказ из сборника повестей и рассказов Игоря Безрука «Время лохов» (Иваново: изд. «ПресСто», 2019),  награждённого дипломом Лауреата в номинации «Малая проза» на Международном литературном конкурсе «Лучшая книга года» — 2024 (Берлин. Германия).

                             ДИКАЯ  ОРХИДЕЯ 

Маленький железнодорожный переезд чуть занесен снегом. Морозный февраль. Вечер. Или ночь? Мы ушли, кажется, в одиннадцать. Моя хозяйка диким криком кричала нам вслед. Выжившая из ума старуха. Хотя сорок семь разве старость? Нет. И она еще чувствовала себя живой (или хотела чувствовать), когда в ее квартире появился я.

Я понимал, она меня невольно ревновала, потому и ругалась недовольно:

– Иди, иди себе с этими проститутками! Не успеешь оглянуться, как они тебе хомут наденут на шею!

Было смешно и немного обидно: какое она вообще имела право так говорить? Кто я ей на самом деле: зять, брат, сват? Только квартирант. По сути – чужой человек. Зачем она лезла мне в душу, чего ей не хватало?

Мы с тобой до коликов потешались над ней до самого переезда. Дальше я не решился тебя провожать – не хотел, чтобы меня заметили твои соседи. Даже несмотря на то, что на дворе почти полночь и за пределами охвата тусклых фонарей хоть глаз выколи.

Сначала мы проводили Нину – она жила неподалеку в допотопном двухэтажном деревянном домишке почти у самой реки. Мне пришлось ее поцеловать. Этого решительно потребовала ты. Нина осталась довольна сегодняшней встречей. У своего подъезда она никак не отпускала мою руку и на прощанье предложила мне чмокнуть ее в щечку.

Я глянул на тебя в безумной надежде, что ты поможешь мне избежать этого, но ты, наоборот, подтолкнула меня настойчиво: давай, давай, целуй. А Нина уже всем телом льнула ко мне, так и не выпуская из своей большой ладони моей руки.

Я, подчиняясь тебе, слегка наклонился к ней и ощутил своими губами вместо щеки ее полные жаркие губы: она исхитрилась в последнюю секунду ловко подставить их мне.

– Ну что, ты счастлива? – спросил я тебя с укором, когда Нина, довольная, быстро исчезла в темном чреве своего дома. – Надеюсь, теперь ты станешь самостоятельнее и мы сможем встречаться без Нины?

– Может быть, – произнесла ты загадочно, прижимаясь ко мне и лукаво заглядывая в мои глаза. Плутовству твоему не было предела.

«Ах, Мила, Мила, – тяжело вздыхал я про себя, – почему ты меня так мучаешь?»

Морозный вечер оказался до чрезвычайности тихим. С утра еще скованные тонким серебристым панцирем льда, к вечеру ветви деревьев с южной стороны немного оттаяли, серая пелена постепенно окружила город, сверху на нее навалилась сплошная косматая свинцовая туча, и лишь в небольшом прогале на западе одиноко горел ярко-желтый глаз солнца. Не прошло, однако, и минуты, как его снизу медленно стало затягивать багровым покрывалом. Чуть поднявшись, оно вскоре налилось пурпуром и продолжало ползти выше, полностью заслоняя угасающий диск. Вскоре кровь перешла в багрянец, серая плотная дымка поползла книзу, и солнце незаметно исчезло за горизонтом. Вокруг стало еще серее, как и в моем опустошенном сердце. Я думал, ты переменишься, но ты опять говорила неопределенно.

– Когда мы встретимся, наконец, наедине, Мила? – спрашивал я, и снова и снова ты твердила, как зазубренное:

– Не знаю. Ты же понимаешь: я боюсь.

– Чего боишься, глупышка?

– Боюсь влюбиться заново. Мне ведь давно не восемнадцать. Слава Богу, перевалило за тридцать. У меня дочь, пожилые родители, ответственная работа.

– Но я же не прошу тебя влюбляться, я прошу только встретиться, пообщаться! – Я больше не знал, что сказать. Но ты только смеялась в ответ и оживленно говорила:

– Я правда хохотушка? – налегая на «о». – Несерьезная, да? – останавливалась ненадолго и озорно вскидывала вверх игривые выразительные глаза. – Правда несерьезная?

Я отворачивался: не мог долго смотреть в них, я сразу немел, сразу терял цепочку мыслей.

– Еще увидимся? – спросил на прощание.

– Угу, – кивнула ты, и твои глаза в который раз в свете уличных фонарей озорно заблестели.

– Когда? – спросил я, настаивая на ответе.

– Приходи ко мне завтра на работу. Придешь?

– Опять сначала? – вздохнул я тяжело. – Все сначала?

– Ага, – легко качнула ты головой и громко захихикала.

– Мила! – не удержался я. – Спрашиваю тебя вполне серьезно: ты хочешь меня?

Казалось, через минуту на меня всей своей холодной тяжестью обрушится иссиня–черная небесная мгла. Но ты сразу прижалась ко мне гибким податливым телом и, дотянувшись до моего уха, жарко задышала в него:

– Ты же знаешь, глупенький, знаешь, что очень хочу, очень.

– Тогда я ничего не понимаю! – деланно возмущался я, испытывая удовольствие. – Зачем нам Нина? Зачем Нина? Ты без своей Нины прямо никуда?

– Хм, – хмыкнула ты, неловко избегая ответа.

– Тогда я не знаю, – развел я непонимающе руками.

– Завтра придешь? – Ты была сама невинность. У меня голова шла кругом.

– Не знаю. Если вырвусь.

– Тогда до завтра?

– До завтра, – сказал я и с сожалением мягко пожал твою теплую протянутую ладонь. В конце концов мы расстались. Ты неторопливо пошла домой, я тоже стал возвращаться к себе. Луны на небе я не нашел.

Моя скромная спаленка, которую я снимал у хозяев, встретила меня тяжелым острым запахом крепленого вина и одиночества. Даже обстановка в ней, обустроенная мной по собственному вкусу, нехитрые репродукции и поблекшие от времени писанные маслом пейзажи на стенах не источали прежнего привычного уюта. На неприбранном столе так и остались почти нетронутыми фрукты – яблоки, апельсины, бананы – и початая бутылка марочного портвейна, допить который втроем мы так и не смогли.

Я не стал ничего убирать, пусть все покоится до утра. Взял только бутылку, рюмки и как потерянный зашаркал по полу на кухню.

Хозяйка где-то пряталась у себя в спальне. Видно, ее сильно допекла наша сегодняшняя незапланированная вечеринка. У меня до сих пор перед глазами стоят ее сузившиеся до крохотных щелок недовольные глаза, жидкие залосненные волосы и безобразная, оплывшая от жира фигура низкорослой тетки, вдруг собравшаяся в один емкий грозный комок и упрямо мешающая мне закрыть дверь в зал.

– Не уйду, не уйду, хоть режь! – визжала она истерично. – Чего это они боятся? Что я их увижу? И не таких видала!

– Полина Алексеевна, полно вам, стыдно, – пытался я остепенить взбеленившуюся тетку.

В зале на диване сидел ее муж, человек, что называется, ни рыба ни мясо, но даже и он, увидев такую сцену, неодобрительно покачал головой, хотя ничего вслух и не сказал: его голос в этой семье большого значения не имел.

Я взялся за ручку двери в зал и попытался закрыть ее, но Полина Алексеевна не сдвинулась ни на шаг.

– И что теперь? Вы хотите, чтобы девчата у меня до утра сидели? – продолжал я миролюбиво уговаривать упрямую хозяйку. – Отойдите, пожалуйста, от двери, дайте, я ее закрою.

– Да, Полина, отойди, пусть девчата выйдут, – прорезался наконец и голос Виктора Ивановича.

Полина Алексеевна зыркнула на него злобно и как выстрелила:

– А ты молчи, тебя это не касается!

Я попробовал еще раз уговорить неразумную сварливую бабу:

– Полина Алексеевна, будьте чуточку благоразумнее, они просто стесняются, не хотят, чтобы их видели.

Это вряд ли переубедило ее в собственной неправоте, но сработало. Она чуть отодвинулась с досадой, и я тут же ловко прикрыл дверь в зал.

К сожалению, закрывалась она неплотно, мне пришлось притянуть ее к себе посильнее и только тогда окликнуть вас. Вы с Ниной, уже полностью одетые, юркими мышками шмыгнули из моей спальни в прихожую, молниеносно всунулись в сапоги и выпорхнули на площадку, сильно рассмешив меня: нелепее ситуации и представить было нельзя. Взрослые люди – мне тридцать пять, вам по тридцать, а скачем и прячемся, что семнадцатилетние нашалившие юнцы. И все из-за какой-то выжившей из ума бабенки!

– Это у нее климакс, сто процентов! – уверяла нас на улице Нина, давясь от смеха. – Сколько ей лет говоришь?

– Сорок шесть, кажется, сорок семь…

– Вот, бабка ягодка опять. Ты ей приглянулся. Точно. Иначе она бы не закатывала тебе таких истерик!

Я ничего не мог опровергнуть в словах Нины. Я заметил это еще месяц назад, но смотрел на причуды хозяйки, как обычно, сквозь пальцы и не мог даже предположить, что доведу ее до такого состояния своим присутствием.

Они откликнулись на мое объявление в газете по нужде. Виктора Ивановича совсем недавно сократили, а Полина Алексеевна зарабатывала по местным меркам чуть ниже среднего. К тому же в Иванове в каком-то техническом колледже училась их дочь, хрупкое остроносое создание, едва доходившее мне до груди. Учиться ей оставалось что-то около года, и прежние зарплаты обоих родителей очень выручали. Бросить же учебу теперь было просто неразумно, но и тянуть дальше трехкомнатную квартиру самим тоже накладно. Они предложили небольшую уютную комнатушку с телефоном и черно-белым телевизором. Деваться мне было некуда и выбирать не приходилось: практически с телефоном отозвались только они. Да и все остальное вполне устраивало: центральное отопление, их мебель, кой-какая посуда, газ, приемлемая цена. Я мог теперь после работы по вечерам спокойно отдыхать. К тому же директор обещал все мои коммунальные расходы покрывать за счет фирмы.

Я с радостью принял их предложение и в тот же вечер перенес сюда все свои скромные пожитки: две малогабаритные дорожные сумки, набитые самым необходимым, да содержимое карманов, в которых, как говорится, только ветер не гулял.

Хозяйка тут же принялась наводить в моей комнате порядок: повесила новые шторы (бледно-зеленые, неяркие, чтобы сильно не выделялись на фоне молочно-голубых обоев), постелила на стол свежую расписную скатерть, предложила мне некрупное бра и мелковорсовый ковер на стену – красные олени в бордовом лесу, а сзади безоблачное фиалковое небо.

Мне, собственно, все было безразлично. Я искал только уединения. В то время я находился, казалось, в полной прострации, был ко всему слеп и глух. Работа еще как-то отвлекала от навязчивых переживаний, уводила в другое измерение, но ненадолго, до заката. Вечером же я снова возвращался в свой родной дом и снова видел одно и то же…

На нашем заводе в тот злополучный день внезапно погас свет.  «У-у-у!» – поначалу недовольно загудели станочники, но потом притихли: все равно ночью – какая работа? Зачастую в третью смену рабочий только отдыхает, редко когда вытягивает дневную норму.

Я – дежурный по смене. Звоню мастерам, – никто трубку не берет, соединяюсь с соседями, двадцать шестым цехом. Они уже в курсе. До утра, говорят, света не будет, можно не ждать, всем отправляться домой. Смотрю на часы: половина двенадцатого. Десять минут ходьбы до дома, в двенадцать завалюсь в постель, нагретую жарким телом Ларисы, – вот ей будет сюрприз. Она давно, наверное, седьмой сон провожает: ей меда не надо, дай понежиться, она будто создана для такой изнеженной жизни.

Я порой удивляюсь, какие мы все-таки разные: я встаю рано, она еще ворочается, впитывая ночное тепло; обожает его, не переносит холода…

Я сообщаю подчиненным о конце рабочего дня (или ночи?), запираю свой кабинет и двигаюсь со всеми к проходной. Тут уже вереница «первых ласточек». Один за другим они ловко проскальзывают между стойками: пластиковая карточка пропуска в прорезь – отметился, турникет раскрылся.

На дворе благодать. Бабье лето. Ночь хоть и прохладная, но все равно ласковая, нежная. Звездное небо чистое, без единого облачка.

Я спешу домой. Завтра выходной, хочется выспаться.

Пес мой как ничего, зараза, и не чует. Я вошел через калитку с заднего двора – хоть бы рявкнул для приличия. Когда я приблизился, он лениво высунул из будки заспанную морду, увидел меня, грешного, вытащился, прогнулся, как акробат, потом завилял хвостом, лицемер проклятый. Так-то ты сторожишь дом!

Тихонько, чтобы не разбудить Ларису, открываю входную дверь и сразу же в коридоре натыкаюсь на мужские туфли. Какого черта? Туфли совсем не мои!

Самые нелепые мысли мелкими молоточками застучали в голове: входить – не входить? Я ничего не хотел видеть. Может, попробовать уйти, ретироваться, так сказать?

Я растерялся. В жизни не был рохлей, но сейчас будто что-то отняло у меня силы и волю. Даже гнева не нашел в сердце. Мне и раньше намекали другие: твоя Лариска, мол, подгуливает на стороне, но я не верил, потому что любил ее очень. Но вот убедился сам. Как говорится, собственными глазами. И что же? Почему я не возмущаюсь, не ору, как бешеный, не топочу ногами, мне же должно быть обидно?! Мне обидно, но одновременно и больно, очень больно, и эта боль, скорее всего, и придавила меня.

Не было бы никаких чувств, я, может быть, и не стоял теперь истуканом посреди прихожей, но чувства всегда довлели надо мной, они-то меня и превратили, как жену Лота, в соляной столб. Я только попросил Господа дать мне силы не сотворить что-нибудь непоправимое, за что мне потом придется отвечать перед законом и людьми. Я был в полном рассудке, хотя, повторюсь, и убит.

Я отворил дверь на кухню, не спеша, как был одетый и обутый прошел в зал, но в спальню заходить не стал: не хотел видеть их вместе. Включил только свет в гостиной и сел за стол, сложив на скатерти руки. Стул звучно скрипнул. Они не могли его не услышать.

Он вышел через несколько минут, проскочил мимо меня расхристанный, с незастегнутым ремнем и с носками в руках. Я его сразу узнал, даже не поднимая отяжелевшей головы. Это был наш молоденький сосед. Сколько ему стукнуло? Двадцать, двадцать два? Он, кажется, совсем недавно вернулся из армии, жил у своей тетки через два двора, постоянно ходил мимо нашего дома. Я часто видел его. Лариска наверняка тоже. Теперь вот он уже заменяет меня на нашем супружеском ложе – каково!

Я идиот, осел, рогоносец! Приятно чувствовать себя обосранным? Видимо, нет. Я, по крайней мере, до сих пор этого не чувствую, мои ощущения замерли где–то глубоко внутри, где-то затерялись.

– Иди и ты за ним, – сказал я, когда и она, натянув на разгоряченное нагое тело (это постоянно сводящее меня с ума бесподобное тело!) ночную рубашку, под которой соблазнительно выпирали твердые необвисшие груди двадцатишестилетней ни разу не рожавшей женщины.

Она попыталась было, наивная, приблизиться ко мне, но я на нее и не взглянул, остановил только, сказав:

– Иди и ты за ним, от греха подальше.

И она ушла. Не знаю даже, куда. Наверное, к матери. Не к этому же сосунку неоперившемуся. Хотя мне в ту минуту было на все наплевать.

Стоит ли объяснять, какой это был для меня удар? Я не пустил ее в дом своей бабушки ни на следующий день, ни через неделю. Вычеркнул из своей жизни навсегда, и не только ее, но, как потом оказалось, и само чувство любви. Я не мог теперь смотреть обычными глазами ни на одну из женщин. Они все с тех пор казались мне блудными девками, потаскухами, которым ни за что нельзя верить. Долгий взгляд, игривая улыбка, неторопливый поворот головы или кокетливое откидывание рукой волос – все сводилось у меня к одному: это повадки шлюх, обыкновенная заманиловка, выбор очередного объекта для удовлетворения собственной животной похоти.

Мне стало все безразлично. Я погибал. Стал злым почти со всеми. Медленно сходил с ума, умирал. Таким и увидел меня Генка. Он опупел.

– Во что ты превратился, брат? Кошмар!

Мы в самом деле были как братья. Только он теперь обитал за тысячу километров.

– Ты какими судьбами здесь? – спросил я, избегая разговора по поводу моей теперешней жизни – я на дух не переносил, когда меня жалели.

– Забираю мать к себе, – объяснил он вкратце. – А квартиру продаю.

Мне стало тягостнее вдвойне. Вот и еще один друг детства покидал меня.

– Скорее всего, в следующий раз ты меня уже не застанешь, – сказал я.

– Почему?

– Вероятно, я тоже уеду. Куда-нибудь. К черту на кулички. Подальше из этого болота. Тошно мне, – признался в конце концов я.

Геннадий на несколько минут замолчал, потом пристально посмотрел на меня.

– Знаешь что, а не хочешь ли рвануть со мной? Мы в одном небольшой районном городке открываем филиал. Практически там нет ничего, все надо начинать с нуля. Но ты производственник, тебе придется по нраву. Айда, уверен, там ты все позабудешь, и твоя дурацкая хандра оставит тебя в покое.

– А чем вы там занимаетесь? – спросил я, не проявляя, однако, пока большого интереса.

– Поднимаем сельское хозяйство. Продаем соль, комбикорма, удобрения. Решайся, хуже не будет. Не приглянется, держать никто не будет.

– Полная свобода?

– Абсолютная. В разумных, конечно, пределах.

Так я очутился здесь, Мила, в твоем маленьком провинциальном районном городке в самом сердце России.

Я поехал с Генкой и сразу же – без передыху – с головой окунулся в новую работу. Хотел забыться, никого не хотел видеть, и первое время мне это удавалось, пока нежданно-негаданно не появилась ты. Но это было чуть позже, а пока я расчищал от первого снега извилистую ветку железной дороги, вкапывал у переезда нарисованные мной путевые указатели (белые с красным ободком полосы крест-накрест и ниже белым по красному английское «STOP»), скреб, подметал, чистил. Один. Мне было уютно, душа моя была спокойна, я был весь в делах, весь в заботах, меня это устраивало.

Я даже не помнил, как мы встретились в первый раз. Ты говорила, что тогда проходила приемка принадлежащей фирме железнодорожной ветки. Геннадия не было, и сопровождать вас, проверяющих – тебя и начальника станции, – пришлось мне одному.

Я был тогда одет, как последний бомж: на мне мешковато висели великоватые ватные брюки, в нескольких местах неуклюже топорщилась старая замызганная и потертая летная курточка, оставшаяся на память о прежних армейских временах (теперь она едва прикрывала ягодицы), каблук левого сапога прохудился и постоянно вбирал в себя то снег, то воду, то грязь. Зимняя кроличья шапка тоже имела не первозданный вид. Я был потерян.

Да я, собственно, нарочно так одевался, чтобы не привлекать внимания, но разве человека скроет одежда? Почти двухметроворостый детина каждое утро шел через центр городка, пусть и неся отпечатки стылости, но никак не спитости, не опустошенности. Что–то, наверное, еще тлело в моих потухших глазах, потому что я нет-нет, да и ловил на себе любопытные взгляды случайных прохожих: кто таков, почему здесь, сразу же видно, не наш, не местный.

Один мой новый знакомый так мне потом и сказал: ты отличаешься от местных даже походкой. Уж чего не ожидал, так такого. Как же это я ходил не так? Горделиво вскинув голову? Но я так был приучен, хотя и сутулился иногда, когда сильно задумывался. Грациозно? Просто смешно: балерина в робе! Но и ты мне потом призналась, что уже в первый день нашего знакомства увидела в моих глазах нечто отличное, какую-то дерзость с вызовом, какую-то затаенную силу. И голос мой показался тебе глубоко душевным, таким, которым, как выразилась ты, «не может обладать человек опустившийся». И в этом ты в какой-то степени была права: я никогда, ни при каких обстоятельствах не позволял себе опуститься.

Пребывая иногда на шабашках, я ночевал в сараях на сквозняках, жил под одной крышей с бывшими зеками и убийцами, оставался порой без гроша в кармане и без перспективы на будущее, но никогда не позволял себе потерять человеческий облик. Вокруг меня кипели страсти и эмоции: грязный секс, беспробудное пьянство, наркомания, но я все миновал, не погряз в этом, отстранился от всего и потому остался чист в душе и уверен в себе в духе. И жаль, что эти черты моего характера остались незамеченными Ларисой.

Как ты, Мила, смогла все рассмотреть в моих избегающих открытого взгляда глазах, для меня до сих пор остается загадкой. Я ведь ни разу, кажется, тогда и не взглянул на тебя. Посмотрел только, когда в первый раз пришел на станцию подписывать акт осмотра нашего участка.

К тому времени я уже две недели как снимал комнату у Юзовых. Хозяйка, Полина Алексеевна, еще только налаживала колею к моему сердцу (или в мою постель?). Она была, как я потом узнал, на двенадцать лет меня старше. Низкорослая, тучная, с узкими оплывшими глазами, с широким помятым лицом и задранным кверху тонким перекошенным на один бок носом. Сразу стала называть меня то зайчиком, то кроликом, то рыбочкой, то дружочком.

– А что же ты, дружочек, не поставишь нам чайничек?

– Послушай, зайчик, смени-ка постельное.

– Женщину бы тебе, милочек…

Меня тошнило от этих слащавостей.

– Ну какой я вам дружочек, Полина Алексеевна. Думайте, прежде чем говорите! Мне уже давно не тридцать, – возмущенно высказывал я ей, но ее не так-то просто было унять.

– Я к тебе привыкаю как к сыну, – иногда прорывалось у нее, заставляя меня бежать от нее сломя голову и скрываться в своей спальне. Я сразу понял, что приглянулся ей. Она стала прихорашиваться, как только может прихорошиться женщина, не имеющая вкуса. Свои жидкие полуседые волосы она неожиданно перекрасила в каштан и все приставала ко мне:

– Ну, как я вам нравлюсь?

– Вы не у меня это должны спрашивать, – говорил я при этом, – а у Виктора Ивановича, он же ваш муж.

Но мои слова переубедить ее не могли. Стоило мне непроизвольно проронить ей комплимент, как она тут же кокетливо, что называется, «строила» глазки и начинала что-то про себя напевать. Чаще всего это было «Сердце красавицы склонно к измене…»

Если я вдруг запускал музыку, она тут же оказывалась на пороге моей комнаты и, улыбаясь широко и выказывая порченые зубы, радостно произносила:

– Вот, хорошая музыка, хорошая, – иногда подергивая в такт плечом или шаркая по линолеуму ногой в тапке.

Входила она обычно в мою комнату, как сквозняк: одноразовый стук в дверь и тут же улыбчивая физиономия в отворе:

– Может, вам чего надо?

 Или:

– Там такое интересное кино идет, не желаете поглядеть?

Иногда ночевавший у меня Генка доходил до истерики:

– Она что, всегда такая навязчивая и беспардонная?

– Через день, – усмехался я нетерпимости своего друга.

– Я б тут и дня не прожил.

Я его понимал: Генка любил уединение, книги и на дух не переносил телевизор, если он только не транслировал последние злободневные события. Полина Алексеевна его раздражала. Всякий раз, появляясь у меня, он опрометью проносился в мою скромную клетушку, чтобы только не столкнуться с ней где-нибудь в дверях. Однако это удавалось ему только в ее отсутствие, потому что если она находилась дома, мигом, как фантом, вырастала на пороге комнаты полюбопытствовать, кто ко мне пожаловал.

Последние месяцы у нее появилась особая страсть, вскоре переросшая в привычку: по вечерам она обожала гонять собирающуюся на лестничной площадке их небольшого двухэтажного дома молодежь. Гам, гвалт, смех и бренчанье гитары заводили ее, как юлу. В мгновение, уловив знакомые звуки снаружи, она подхватывалась с дивана и летела в коридор, где принимала позу Мамая перед сражением и громко на весь подъезд заводила:

– А ну марш на улицу! Опять тут галдеж развели! Давайте, давайте, а то милицию вызову!

И, вернувшись обратно в квартиру, все время сетовала:

– Никому ничего не нужно, одна я вечно должна их выпроваживать: никто даже носа не высунет!

 – А зачем выходить–то, Полина Алексеевна? – спрашивал я иногда.

– Как зачем, как зачем! – хлопала она быстро ресницами. – Им дай волю, они тебе и на шею заберутся!

– Да вам еще как будто никто не залез.

– Потому и не залез, что не даю! – произносила она с пафосом и гордо дефилировала в спальню: вечерний ритуал соблюден, можно спокойно отходить ко сну.

Потом пошло традиционное подкармливание и улещивание. Она то и дело предлагала мне различные соленья, сушенья и варенья, стеная:

– Ой, какой ты у меня худенький, какой ты худенький, лапочка моя, – просто убивая.

В день приезда из области дочки она постоянно пекла булочки или пироги с начинкой из забродившей черной смородины, бурлившей потом у меня в животе. Готовила тесто из самых дешевых продуктов, и потому есть эти булочки можно было исключительно горячими, потому как остывшими они ничем не отличались от резиновой губки или, чуть дольше постояв, от силикатного кирпича. Готовила она теперь и в расчете на меня, поэтому постоянно обижалась, если я предпочитал ее «сдобе» магазинный нарезной батон. Первые дни она почти насильно пихала меня своими пирогами:

– Пробуйте, пробуйте, неуж невкусно?

Верхом ее кулинарного искусства оказался так называемый «торт» из смеси – в буквальном смысле слова – теста и взыгравшего уже до болотных газов черносмородинного варенья. «Торт» выходил совершенно черным и абсолютно безвкусным.

– Вам не нравится? – постоянный вопрос с неизменным заглядыванием в глаза.

– Не нравится, – раз не удержался я и высказал все, что думаю по этому поводу, ей в лицо: – Вы не можете хотя бы купить дрожжей получше? Переплатить двадцать копеек?

– Вот и купите, – ненавязчиво так предлагала она, – а я вам испеку. Обязательно испеку.

Эта непосредственность меня особенно бесила.

– Да не нужна мне ваши выпечка, спасибо!

 Она долго дулась. Часто приставала ко мне:

– Когда вы купите мне конфет? Я страсть как люблю конфеты.

Или:

– Когда вы, наконец, побалуете женщину винцом? Я страсть как обожаю вино. Правда, много не пью, потому что быстро пьянею.

Сама простота и ненавязчивость!

– Ох, мне прямо тяжко на вас смотреть: все один да один, – подкатывала она иногда в отсутствие мужа. – Вам нужна женщина, вы же мучаетесь, я вижу…

– С чего вы взяли, Полина Алексеевна, что я мучаюсь?

– Но я же вижу: не высыпаетесь, часто встаете по ночам, худеете.

– И где же взять женщину? – начинал я нарочно подыгрывать ей, и тогда у нее вырывалось с жаром:

– Да просто надо посмотреть вокруг. Я сама, например, сколько не сплю с мужем, понимаю.

А этого уже я не хотел ни понимать, ни воспринимать.

– Полина Алексеевна, спасибо, конечно, за заботу, но мне, поверьте, пока ничего этого не требуется.

– Как не требуется, как не требуется?! – не принимала она никаких возражений. – Я же вижу: вы извелись весь, мне вас так жалко. – Просто заботушка.

Я торопился скрыться у себя в комнате, но и там покоя мне не доставало.

Раз мне приглянулась одна работавшая неподалеку девушка. Я прослышал только, что звали ее Анной. Упомянул об этом как-то в разговоре в шутку. На следующий день Полина Алексеевна вернулась с работы с полным досье на нее. Что вы хотите: райцентр – большая деревня.

– Больше с такими девицами не связывайся, – на полном серьезе сказала она. – Лучше, прежде с кем путаться, спроси у меня, я тебе все расскажу.

И она действительно рассказала мне об Анне все, вплоть до того, что она ест, с кем спит, с кем гуляла раньше и от кого в свое время понесла.

– Но я же с ней даже не знаком, Полина Алексеевна, – попытался было успокоить ее я.

– Вот и не знакомься, она тебе не пара. Если хочешь, я тебе сама невесту найду.

– Да не нужна мне невеста, – бросаю я недовольно и оставляю ее одну.

Тогда я уже увидел твои глаза, Мила. Настоящие твои глаза. Какие они все-таки были разные: те, которыми ты смотрела на мир, и те, которыми взглянула на меня.

Сейчас я даже не вспомню точно, когда впервые с интересом посмотрел на тебя. Вначале мне, опустошенному донельзя, было просто лестно ваше с Ниной внимание. Шутка за шутку, смех за смех. Я никогда не раскрывался первым, никогда при первой встрече не навязывался, считал всегда, что если нашим отношениям дано развиться, они разовьются так или иначе, будем мы прилагать к этому усилия или пассивно подождем последующего развития событий. Я даже не думал, что между нами может возникнуть что-то близкое, душевное.

Все изменилось перед Новым годом. Мы приняли на свою ветку первый вагон и решили это дело «обмыть». Я взял вина, коробку шоколадных конфет и торжественно водрузил все это на стол Нины. Вы были не прочь. Случайно заглянувший начальник станции поначалу присоединился к нам, но уже после второй рюмки быстро испарился. Нина вспомнила, что еще полбутылки водки осталось со вчерашнего. Выудили из шкафа и ее. Слово за слово, и мы уже стали как старые добрые знакомые. И хотя все люди могут найти один у другого массу общего, нам показалось, что общее оказалось только у нас, что с другими такого взаимопонимания никогда не будет.

Уже через час мы знали друг о друге почти все и смотрели друг на друга по-другому. Тогда-то ты и сказала мне, что я тебе нравлюсь. Нина помчалась в соседний магазин за печеньем, так как мы решили пить чай, и я, воспользовавшись случаем, впервые поцеловал тебя.

Что врать, ты была слегка под хмельком, может, поэтому и смогла признаться. И то, какими глазами в тот момент ты смотрела на меня, так врезалось в мою душу, что я не мог опомниться даже на следующий день. Я оказался поражен той необыкновенной внутренней чистотой, которая открылась мне. Давно я ни у кого не встречал подобной родниковой чистоты души. В тебе еще таилась невинность, несмотря на то, что ты уже была замужем и родила. Ее скрыть невозможно. Она так и рвалась наружу, струилась, ослепляя. И после того, как пришла Нина, я упал на стул совершенно другим человеком. Человеком, коснувшимся чего-то хрупкого, ранимого, беззащитного.

Нина еще не чувствовала этих перемен, поэтому кокетливо продолжала любезничать со мной, но я слушал ее лишь краем уха: передо мной стояли твои новые глаза, Мила, открытые, чистые глаза…

И все-таки я еще держался отшельником, несмотря на твой нескрываемый интерес ко мне. Пока мне было достаточно одного твоего внимания. О развитии наших отношений я и не помышлял, потому что больше всего сейчас боялся влюбиться.

Какой обузой, какой тяжестью казалась мне теперь любовь, не поверишь. Постоянное желание быть рядом с любимым существом, страдание и переживание по мелочам, думал я, убили бы меня сразу, ведь я не мог быть поверхностным в любви, половинчатым, неопределенным. Мои чувства и эмоции всегда перехлестывали через край, и это меня беспокоило. Я хотел сохранить душу, а этого можно было добиться только холодностью, только отстраненностью, пусть внешне и незаметной. Так можно жить и не сгорать, так можно тлеть и не сгореть, как, в сущности, и живет большинство.

Однако не надо меня совсем представлять монахом. Я не чурался плотских утех, не давая, впрочем, им перерасти в душевные отношения. Так и тебя, естественно, я приобнял и предложил встретиться наедине, в другой, более интимной обстановке. Ты отказалась, сославшись на скромность. Ну и ладно, подумал я, и не стал больше тебя домогаться.

«Как все глупо, как все глупо и нелепо получается, – думал я потом дома. – Какого черта я стал к ней вообще навязываться? – укорял я себя безжалостно. – Тоже мне нашелся донжуан! Решил, раз приглянулся даме, так она к тебе сразу в постель и прыгнет, простофиля? Болван, идиот, оболтус! Ну чем ты лучше других? – клял я себя и бичевал. – Старый дурак, раскатал губу, возомнил бог весть что! Да глянул бы на себя в зеркало, ну что там такого особенного отразилось, оригинального? Лошадиная скуластая физиономия, нос с горбинкой, нелепо торчащие уши, не по летам морщинистый лоб, круги под глазами. Чем ты собрался покорять женщину? Сердце у тебя – лед, характер – хуже некуда, в общении скучный, в шутках плоский, часто бываешь уныл, язвителен, обидчив. Разве такие вызывают любопытство у женщин?»

Решил, что больше ноги моей не будет на станции. Так опозориться! Так опростоволоситься!

Унынию прибавила горечи хозяйка. Заботе ее не было предела. Я как раз сильно простудился на работе, загрипповал. Она стала ходить за мной, как за малым ребенком: заваривала сухой шиповник, рисовала на моем горле и спине сетку из йода, причитала, кудахтала возле меня, как квочка, я никак не мог от нее отделаться. Раз за разом просил ее оставить меня одного, не ухаживать за мной, потому что болезнь моя, считал я, не такая уж и губительная, и организм сам должен ее побороть, сам. Однако хозяйку не так–то просто было переубедить. Стоило на секунду закрыть глаза, как она стучалась в комнату и тут же проныривала в отвор двери.

– А не надо ли тебе чего-нибудь?

– Спасибо, не надо.

– Может, таблеточку?

– Не надо.

– А я тебе травы заварила.

– Спасибо, Полина Алексеевна.

– Ах ты мой бедненький, ах ты мой сладенький, – садилась она на край моей постели и начинала гладить меня поверх одеяла. Я снова просил ее оставить меня в покое:

– Никакой я вам не сладенький, Полина Алексеевна. Идите к мужу, ему говорите подобное.

Но и это ее не останавливало, она по-прежнему крутилась возле меня, не успокаиваясь, словно мать родная.

Мне стало тягостно и больно. Я был совсем один, вдали от родины, без друзей, без родных, в окружении чужих людей. Печаль съедала душу, и я естественно стал думать о тебе, Мила. Может, в болезненной горячке, может, в горячечном бреду мне стали являться твои глаза. Не те, которыми ты глядела на мир, а те, которыми ты взглянула тогда на меня: хмельные от вина или от зарождающегося внутри тебя нового чувства.

Их выражение так остро врезалось мне в память, что я, закрыв глаза, мог наяву представить себе их теплоту, чистоту, открытость. И, утопая в пуху подушек и вате одеяла, я вдруг сильно захотел еще раз увидеть их поблизости, эти сводящие меня с ума, твои сероватые глаза, Мила.

Я сказал «сероватые». Смешно. Ты меня упрекнула потом, когда я спросил, какого цвета твои глаза: как, ты до сих пор не разглядел их? Что я мог ответить? Действительно, я смотрел в них и не видел ириса. Мне казалось, я гляжу в самую глубину твоей души, а при этом, поверь мне, исчезает цвет радужной оболочки, прости.

После выздоровления я летел на станцию как на крыльях. Банальные крылья желания. Я чувствовал, что снова становлюсь глуп и будто впадаю в детство. И ты была в тот вечер одна. И мне так радостно было, так приятно, я ведь такой сентиментальный. Но ты, не скрывая своего интереса ко мне, вдруг начала говорить что-то совсем непонятное. Нина, Нина, Нина присутствовало почти в каждом твоем предложении.

– Подожди, подожди, – остановил тогда я тебя. – Причем тут Нина?

– Да Нина лучшая моя подруга и она безумно хочет тебя! – произнесла неожиданно ты.

Я недоуменно посмотрел на тебя.

– Ты серьезно?

– Конечно, – ответила ты и снова заразительно засмеялась, хохотушка. Я ничего не мог понять.

– Она мне про тебя все уши прожужжала. Давай, говорит, пойдем к нему в гости, давай поведем его в баню, давай…

– Стоп, стоп, стоп! – остановил я безудержный поток твоей речи. – Ты что же, хочешь, чтобы я переспал с Ниной?

– Она так хочет. – Смотрела ты на меня широко раскрытыми глазами.

– А ты что?

– А что я? – улыбалась ты, словно наивная девчонка. – Она моя лучшая подруга, мы с ней как сестры.

Я перевел все на шутку, но внутри не было покоя. Я не находил объяснения твоим словам. Что это? Желание уступить закадычной подруге или проверка меня на прочность? Своеобразное, так сказать, тестирование.

Я вечером долго размышлял над этим и не мог остановиться ни на одном из вариантов. Быть может, ты просто издевалась надо мной? Или смеялась?

– Ты же не прочь? – спросила ты тогда в завершение. Обалдеть! Как такое переварить? Впрочем, я не выдержал, позвонил чуть позже.

– Я все еще в неведении, – сказал я в трубку.

– Что жа? – спросила ты со своим блистательным северорусским акцентом.

– Ты хочешь увидеться со мной?

– Ты знаешь: очень.

– Зачем тогда Нина?

Молчание.

– Скажи, – настойчиво потребовал я.

– Ну, мы просто всегда вместе.

– Даже с мужиком в постели? – иногда я мог быть и грубым и злым.

– Вот уж нет, скажешь тоже.

– Тогда я совсем ничего не понимаю.

– Хи-хи, – услышал я только в ответ.

– У тебя одно «хи-хи» на уме, – обозлился я и бросил трубку. Через минуту раздался звонок.

– Чего бросаешь трубку?

– Сорвалось.

– А я думала…

– Я тоже думал.

Пауза.

– Завтра придешь?

– Не знаю.

– Приходи.

– Хочешь?

– Ты же знаешь.

– Тогда приду. К тебе, не к Нине.

Опять «хи-хи».

– Девчонка. Ты совсем девчонка! – бросил я в трубку. Ты снова рассмеялась.

– Какая девчонка, я уже старушка.

– Бальзаковского возраста, – не удержался я, чтобы не съязвить.

– А это сколько?

– Сколько тебе было до знакомства со мной.

– А сейчас я изменилась? – Ты была сама естественность. – Помолодела или постарела?

– Поглупела точно. На все пятнадцать.

– Спасибо за комплимент, – сказала весело ты. Пробить тебя было невозможно.

На следующий день я не зашел. И не звонил: замотался на работе. И на другой день не стал беспокоить. Странное чувство нелепости охватило меня. Нелепости всего происходящего с нами. Что-то было в наших отношениях не так, как-то все перевернуто, что ли, абсурдно. Сплошной Дали и Пикассо. Абстракция.

Мне надо было, наверное, вообще не говорить с тобой. Я чувствовал себя глупо. А мне уж, слава Богу, тридцать пять, а не пятнадцать!

Да и ты хороша, дикарка. Дикарка – вот тебе имя! – бурлило все во мне. И вдруг я вспомнил: орхидея! Цветок жарких тропиков. Залман Кинг: «Дикая орхидея». Этот фильм (второй) я смотрел десятки раз. Там Нина Семашко создала такой непередаваемый сплав невинности и похоти, что забыть тот образ, увидев раз, просто невозможно. И я невольно спроецировал его на тебя. Ведь, в сущности, ты так же была невинна в душе. В тебе при мне боролись два существа: бес и ангел, и ты ни одному из них не хотела уступать. То одна, то другая твоя сущность на мгновение побеждала в тебе, чтобы снова отступить, уступив место противоположности.

«Да-да, – подумал я, – так и есть: ты – дикая орхидея!»

В тот день я записал:

 «Дикий цветок орхидея,

 Тропиков жарких цветок.

 Прячется где-то в деревьях

 Скромный его лепесток.

Но расцветет – развернется,

Алым огнем ослепит,

Буйною страстью взорвется,

           Жаром своим опалит.

Вот так и ты, томно рдея,

Где-то глубоко внутри,

Дикая орхидея,

Чувства скрываешь свои…»

Так я чувствовал. Может, ошибался? Людям ведь свойственно ошибаться.

– А не надо ли вам чего? – прервала тогда мои размышления хозяйка, как всегда без стука открывая мою дверь.

– Полина Алексеевна, – как вязкая масса стекла с моих губ, – покоя хочу, покоя!

Она как и не поняла.

– А я хотела с вами в картишки переброситься или в шахматишки. Не желаете? Мой все равно на работу ушел.

Нет, надо иметь гигантское терпение! Я промолчал. Полина Алексеевна растянула тонкие губы в слащавой улыбке:

– Так что: сыграем?

Ее, наверное, в тот миг и бульдозер с дверного проема не сдвинул бы.

– Ну, несите уж. Вас, как я понял, ни в чем не переубедить.

В мгновение ока хозяйка метнулась в свою комнату и вскоре уже с ногами забралась ко мне на постель.

– Во что играем? – Ее глаза озорно искрились: добилась-таки своего.

– В чего хотите. – Мне было все равно.

– В дурачка на поцелуи!

 Я громко прыснул.

– Может, на раздевание?

– Да ну, – изобразила она легкое смущение, – если я разденусь, вы меня испугаетесь.

– Тогда играем на погоны, – предложил я, чтобы как-то возбудить у себя интерес, и хозяйка ловко перетасовала карты.

Естественно, я повесил вальтов. Дальше играть надоело.

– Хватит, наверное, Полина Алексеевна, хорошего понемножку.

– А может, все-таки в шахматы?

– В другой раз, я уже устал.

– Такой мужчина и устал, – змеей стелилась она на постели и все старалась заглянуть мне в глаза.

– Полина Алексеевна, не приставайте, а то я вдруг не выдержу, – решил я подначить ее, но она, видно, шуток не понимала.

– А ты не сдерживай себя, не сдерживай, – совсем распалилась она.

– Все, мы закончили, – сказал я, не принимая никаких возражений. Но Полина Алексеевна никак не могла остановиться.

– А может…

– Нет, я устал. Извините, хочу поспать.

– В семь вечера?

– Как раз в семь, – сказал я и попросил ее оставить меня. Она нехотя добралась до двери и там обернулась:

– А чаю не хотите?

– И чаю, – ответил я. Был ли я прав? Быть может, нужно было ей просто уступить? Меня бы, наверное, не убыло. Но я снова вспомнил тебя, Мила. Твои глаза. Давно на меня так никто не смотрел, давно я ни в чьем взгляде не видел столько желания и теплоты.

«Ну почему ты сейчас не здесь, Мила, почему?» – подумал я и ощутил, как что-то больно сдавило мое сердце. Давно оно так не болело. Неужели это не просто увлечение?

          «И мне печально до боли – 

            Не для меня буйный цвет,

           Кто-то другой, незнакомый,

           Вызволит жар этот в свет». –

Завершил я всколыхнувшие меня строки. Хоть и наивно, и слащаво, но искренне, как чувствовал.

А в пятницу вечером снова поступил вагон, и в субботу, когда рабочие после разгрузки уже выметали из него остатки соли, я узкой тропинкой вдоль железнодорожного полотна побрел на станцию, где сегодня дежурила ты, как всегда при всякой выгрузке и отправке.

Ты не скрывала радости. Да и мне тоже, признаться честно, было приятно опять встретиться с тобой наедине. Тут нам никто не мешал, мы могли наговориться всласть, не боясь, что посторонние уши будут прислушиваться к нашей беседе.

Документы мы оформили быстро: какие проблемы – один вагон. Решили отправлять его ночью, но сведения в область все равно передавать надо было около половины шестого. Значит, у нас еще есть время побыть вместе, судьба благоволила нам.

После чая я подвинул свой стул поближе к твоему.

– Я хочу поцеловать тебя, Мила, – сказал я, изнемогая от желания.

– У нас открыта дверь, – засмеялась как обычно ты.

– Ну так закрой ее.

– Ой, – вздохнула ты, теряясь, чем рассмешила и меня.

– Ты сама прелесть. – Я провожал тебя взглядом до самой двери. Ты щелкнула два раза ключом.

– И все равно я боюсь.

– Чего? – спросил я, упиваясь твоей робостью.

– Вдруг кто придет?

– И кто может прийти? Электрички все прошли, поезда будут поздно вечером…

– Ну, а вдруг?

– Не болтай глупости, иди, лучше, ко мне, – потянул я тебя к себе на колени, но ты вывернулась из моих рук и села обратно на свой стул.

– Я не могу.

– Глупышка, – обвил я твою голову руками и стал перебирать твои волосы, ласкать уши, гладить шею и лицо, то и дело касаясь своими губами твоих трепетных губ. Ты закрывала при этом глаза и впитывала каждое мое прикосновение, как бальзам. Через минуту, поддавшись моим чарам, ты невольно потянулась ко мне, но вдруг опять осеклась, заставив меня снисходительно улыбнуться:

– Какая ты еще невинная. В чем дело?

– Не знаю. Мне как-то не по себе с тобой. Боюсь, – опять сникла ты и уткнулась мне в плечо.

– Чего боишься, чего?

Волна нежности затопила меня. Я развернул тебя к себе лицом и обнял.

– Глупенькая, глупенькая, – целовал я твои губы, щеки, глаза. – Ну когда мы встретимся с тобой по-нормальному?

– Скоро, Саша, скоро, – искренне уверила ты. Глаза твои лучились теплотой.

Долго ждать не пришлось. Уже следующим вечером ты позвонила мне домой.

– Скучаешь?

– Скучаю.

Это было не лживо.

– А мы хотели с Ниной заглянуть к тебе в гости.

Опять Нина!

– Заходите, – сказал я упавшим голосом.

– Не выгонишь?

– Приглашаю же…

Конечно, я не такого хотел. Нина, Нина, Нина… Где ты ее встретила!

Я отправился в ближайший магазин за вином и фруктами.

«Ну и что, что ты заявишься с Ниной. Бог с ней. Зато я снова увижу тебя и это будет для меня, как отдушина», – успокаивал я себя как мог.

Минут через двадцать вы уже топтались у моего подъезда. Февраль разогнал всех гуляющих, сумерки поглощали один дом за другим, луну они съели еще позавчера.

– Ты только не показывай нас своей хозяйке, а то потом век не отмоешься.

Я пообещал и пошел вперед. Тогда-то с хозяйкой и началось неописуемое. Сначала она еще вроде бы держалась в рамках приличия. Я сообщил, что ко мне пожаловали в гости девчата, и она сразу стала интересоваться, кто такие и не нужно ли нам чего. Но я сказал только, чтобы она оставалась в своей комнате, пока девчата зайдут в мою.

– Ох и невесты, ох и невесты! – тут же пробился у нее гонор. – Чего это они боятся? Я, небось, не кусаюсь!

Муж ее только криво усмехнулся в усы.

И все же я настоял.

– Пожалуйста! – открыто выражая недовольство, демонстративно уселась она на диван.

– Спасибо, – сказал я и вернулся в прихожую, чтобы открыть вам дверь. Вы мышками прошмыгнули в мою затворническую келью. Святая наивность! Но, по правде говоря, я и сам не хотел, чтобы моя хозяйка вас видела: городок небольшой, сплетни разносятся по нему быстрее ветра.

Время летело как сон. Мы пили вино, болтали о всякой всячине, ели фрукты, целовались. Правда, время от времени ты толкала меня:

– Не забывай и о Нинке.

Я целовал Нину, но затем снова возвращался к тебе.

– Ты зачем ее сюда привела? – шептал я тебе на ухо. – Не могла прийти сама?

– А что, она тоже хочет тебя.

– Так я ее не хочу, – продолжал я упорно доказывать очевидное, не отрываясь от тебя.

– А мне нельзя. У меня, как сейчас говорят, критические дни. А вот Нина…

– Ну да, опять Нина! – вспыхивал я.

– Что вы там шепчетесь? – льнула ко мне с другого бока Нина.

– Да так, по-женски, – отнекивался я от нее и немел от непонимания: чего же ты хочешь, Мила?

Тут заиграла лирическая мелодия. Я поднял тебя с дивана и спросил:

– Ну а танцевать тебе-то хоть можно?

– Танцевать можно, – заулыбавшись, ответила ты, и мы стали танцевать, то и дело сливаясь в поцелуе.

Тут уже и Нина не выдержала, стала вести рукой вдоль моей ноги. От колена и выше, выше, медленно. Неожиданно ее рука на моих бедрах встретилась с твоей, и я услышал резкий звук удара: это ты сильно хлестнула Нину по ее руке. Нина оторопело посмотрела на тебя:

– Чего лезешь! – крикнула вдруг ты.

Тут уж и мне пришлось удивляться. И хотя мы потом попытались все перевести на шутку, Нина обиделась и больше ко мне не приставала. Только вино смогло ее немного успокоить, и наша вечеринка не расстроилась.

А потом нас всех рассмешила хозяйка, крича из своего закутка, когда я вас выводил:

– Иди, иди с этими проститутками! Не успеешь оглянуться, как они тебе хомут на шею наденут!

А потом мы остались одни, когда Нина, горячо поцеловав меня на прощанье, скрылась в своем подъезде и ты предложила мне показать свое самое любимое с детства место.

– Это недалеко от вокзала. Совсем рядом. Идем.

Я пошел за тобой к давно неэксплуатируемым, хотя до сих пор еще запертым пакгаузам железнодорожной станции. Собственно говоря, здесь под одной крышей было всего два деревянных склада, разделенных свободным пространством. Как раз под этим навесом на деревянном полу, сохранившемся теперь процентов на тридцать, и прошло твое «босоногое» детство.

– Тут когда-то работала моя мама, – сказала ты, когда мы уселись на корточки и прижались спинами к одной из стен под навесом. – Тут я часто играла, рисовала на этом полу классики и прыгала по ним.

Твои глаза, казалось, и в темноте горели.

– Я была очень счастлива тогда, – произнесла ты чуть позже.

– А сейчас?

– И сейчас, – склонила ты голову на мое плечо. – С тобой я словно вернулась в детство. Мне сейчас, как и тогда: пятнадцать. Нет, лет десять, поверишь ли? Поверишь? – ловко подхватилась ты с корточек и, заразительно смеясь, юлой закружилась по дощатому полу. Я залюбовался тобой, чувствуя, что и сам впадаю в детство.

«На маленьком полустанке

В своих воспоминаниях

Ты становишься маленькой девочкой

С большими глазами.

А я, 

Глядя на тебя,

Превращаюсь в глупого мальчика

С радостью в душе

И счастьем в сердце

На твоем маленьком полустанке»…

Не знаю, сколько мы просидели с тобой тогда под тем навесом. Прошла последняя электричка, мерно отстучал на север пассажирский, а мы все говорили и говорили, говорили и говорили и не могли наговориться.

И все-таки нам нужно было идти, ведь вокруг нас была ночь, февраль, хоть здесь и не вьюжило. Я довел тебя до переезда, откуда до твоего дома рукой подать.

– Еще увидимся? – спросил я на прощанье.

– Угу, – кивнула ты, и глаза твои вновь шаловливо заблестели.

– Когда? – попытался уточнить я.

– Приходи ко мне завтра на работу.

– Опять сначала, – вздохнул я тяжело. – Все сначала?

– Придешь? – ты как и не слышала моего вопроса.

– Не знаю, если вырвусь.

– Тогда до завтра?

– До завтра, – сказал я и пожал протянутую тобой теплую ладонь. Ты медленно пошла домой, а я еще несколько минут смотрел тебе вослед и думал:

«Наверняка завтра я, как пятнадцатилетний мальчишка, все-таки приду к тебе, чтобы снова и снова смотреть в твои глаза и любоваться ими. И как бы я, может быть, ни хотел этого, оно все равно приходит: новое упоительное чувство, накатывает, как неторопливая морская волна, закипает постепенно, как ледяная колодезная водица, и я снова не понимаю, кто я; ощущения мои захлестывают меня, бурлят, вот-вот вскинутся буйно, вырвутся на волю, и я в горячке окончательно сойду с ума, вовлеченный в этот неудержный поток страсти, и тогда уже наверное не определю, человек я или животное, мотылек или ангел небесный, одинокий квант неисчислимого вселенского потока энергии или сама Вселенная… И тогда точно не удержусь, закричу оставшимся нерастворимым окончательно комком разума: «Кто же я все-таки, Господи!» – уже немножко зная (или догадываясь), что весь я ЛЮБОВЬ и только ЛЮБОВЬ…»