Надежда ПЕТРОВА 

ТОСТ
- Не волнуйтесь, - говорил Петр Егорович, председатель районного совета, радушно встречая гостей и рассаживая их вокруг своего длинного стола в кабинете. – Я устрою вас на ночь в замечательном месте, всю жизнь будете вспоминать и благодарить меня. Уверяю, вам обязательно понравится.
Гости сели. Целый день председатель возил их по близлежащим селам показывая какой фронт работ им предстоит осилить, где пройдет главная магистраль газопровода, как сократить расходы, кому из директоров совхозов это нужно в первую очередь. Теперь, когда дело сделано, все оговорено, предстояло подписать еще кое-какие документы.
Девять мужчин за столом знали, что за этой небольшой формальностью должен последовать ужин, в знак согласованности обеих сторон. Петр Егорович не торопил гостей: он ждал последнего звонка от Веры Васильевны.
Вошла секретарь, улыбнувшись, кивнула головой. Он понял: все в порядке, нужно ехать.
- Ну, вот, можно и расслабиться, - облегченно вздохнул он.
Председательская «Нива» тронулась с места, за ней - двое «Жигулей», и направились по широкой улице в другой конец поселка, где в тени высокий старых акаций стояло небольшое двухэтажное здание местной гостиницы.
Маленькая скромная клумба, обложенная беленым кирпичом, полыхала алыми тюльпанами. Гости еще не вышли из машин, а на пороге уже появилась темноволосая женщина средних лет. На ней был бледно-голубой свитер и черные брюки, которые ладно подчеркивали её стройную фигуру.
- Добрый день, - улыбнулась она. – Пройдемте по лестнице наверх. – И, смущаясь, добавила: - Вы извините, мы начали ремонт с первого этажа, второй начнем лишь летом, когда народу будет поменьше. Прошу вас, прошу, проходите.
Петр Егорович поравнялся с Верой Васильевной:
- Уху привезли?
- Все есть, - кивнула она головой.
В крошечном банкетном зале стояли два сдвинутых стола с белыми старенькими скатертями. На стенах, оклеенных дешевыми выцвевшими обоями, были заметны трещины и разрывы. Этой убогости, давно неделанного ремонта, и стеснялась хозяйка гостиницы.
Но увидев стол, густо уставленный закусками, гости оживились, так как за день проголодались и давно ждали этого часа. Расселись быстро, и весело зазвенели вилками.
- Это наша Вера Васильевна, - сказал Петр Егорович. – Прошу вас чувствовать себя, как дома. Комнаты отдыха она покажет потом, а сейчас…
- А давайте мы сначала попробуем нашей ухи? – предложила Вера Васильевна. – На улице прохладно, я думаю, что это вас согреет. У нас замечательная ушица из толстолобика.
- Еще и уха есть? – удивились гости. – Конечно, конечно, давайте!
Она быстро разнесла дымящиеся тарелки и хотела уже выйти, но председатель райсовета любезно её остановил:
- Ну что же Вы нас покидаете? Должна же у нас за столом быть хоть одна женщина! Оставайтесь с нами.
Она улыбнулась и присела.
Подняли рюмки за успех нового дела – газификацию близлежащих сел. Уже давно пора было подать газ селянам, но то не было средств, то началась перестройка в стране – все не получалось. Теперь, с приходом нового председателя райсовета, жизнь оживилась в районе и вот, как результат, заключен договор с газовщиками, работы начнутся в ближайшее время.
Каждый гость вставал и произносил свой тост, разговор оживился, и гости, хорошо уплотнив желудки, уже чувствовали себя по-домашнему. Простой в общении, добродушный Петр Егорович шутил, рассказывая веселые истории, заставлял присутствовавших осушать рюмки до дна.
- А почему молчит наша хозяйка? – спросил полный седой мужчина лет пятидесяти.
- Вера Васильевна, гости просят, - протянув руку вперед, сказал Петр Егорович, давая ей слово.
Наученная часто встречать гостей и произносить тосты на нередких районных застольях, Вера Васильевна встала, улыбнулась, опустив глаза, потом, гордо подняв голову, сказала:
- Здесь одни мужчины. Это хорошо. Я сестра братьев. Есть такой термин у психологов – сестра братьев. Есть и брат сестры, и сестра сестер и другие. Но я сестра тринадцати братьев.
Гости удивленно ахнули: многовато.
- Родной - один, - продолжала она. – Остальные - двоюродные. Но я росла с ними, с ними играла в футбол и прятки, прыгала с обрыва в воду, гоняла велосипед. Словом, делала все, что делали мальчишки. Психологи говорят, что сестра братьев – это уже почти брат. Поэтому я знаю, что такое для ребят мужская дружба. Ведь друзья наживаются с детства, с юности, с армии, а потом этот процесс туго идет. Потом мы уже не друзей приобретаем, а сослуживцев по работе, соседей и просто хороших знакомых.
Она внимательно переводила взгляд с одного гостя на другого, как бы спрашивая: вы согласны со мной? Мужчины застыли в ожидании завершения её речи.
- Так вот, я хочу выпить в этой тесной, такой теплой комнате – за истинную мужскую дружбу. – Она озорно окинула всех взглядом. – За вас – мужчины!
Согласно зазвенели поднятые рюмки, засопели над тарелками, приговаривая, что права, очень права хозяйка.
Только один гость не спешил опрокинуть свою миниатюрную рюмку в себя – все тот же пятидесятилетний мужчина, который подал голос раньше.
- Спасибо за тост. Согласен, нам друг без друга не сделать общего дел. Тут уж что сказано – не вырубишь топором. – И лукаво улыбнувшись, добавил. – Мы все тут о делах, да о делах, а я думал, что единственная наша женщина предложит тост о любви… Ну как же нам на свете без неё прожить?
- Хорошо, - бойко ответила Вера Васильевна. – Я исправлюсь. – Не выпив за два часа застолья и двух рюмок, она была в том расположении духа, когда больше хочется говорить и острить, угодить гостям, чем беспечно есть. Она чувствовала себя центром внимания, от неё сейчас зависело настроение гостей и завершение ужина. Петр Егорович позвонит и расскажет, какое впечатление осталось у отъезжающих. Он давно звал её к себе стать секретарем райсовета. Она, привычная к своей спокойной работе в гостинице, отказывалась.
- Так мы вас ждем, Вера Васильевна, - весело заговорили гости, держа налитую посуду!
Она снова встала, от волнения румянец заиграл на её щеках. Отодвинула стул и медленно стала говорить.
- Давно это было. Так давно, что, пожалуй, можно уже и рассказать…
Мужчины внимательно смотрели на неё, ожидая пикантного тоста.
- Вы воровали когда-нибудь яблоки в чуждом саду? – спросила она.
Гости переглянулись, может и было с кем в детстве такое, чего уж там скрывать.
- А ведь яблоки в чужом саду куда слаже! Правда? – Продолжала она. – Так вот много-много лет назад была я влюблена в одного преподавателя. Он читал нам политэкономию. А институт, признаюсь вам, находился за сто пятьдесят километров отсюда, в городе Донецке. Ну, сколько мы можем видеться с моим Геннадием Андреевичем? – Разумеется, два раза в году, во время весенней и осенней сессии. Звонили часто, а видеться… Словом, звонит он мне однажды поздно вечером и говорит: жена с дочерью уехали на поминки к теще, приеду хоть на один денек. Хоть на один! А у меня сыну три года, муж есть. – Она вздохнула, пожалев, что начала говорить что-то не то, что собиралась. Окинула взглядом напряженно молчавших мужчин, и после второго вздоха говорила, уже не останавливаясь и не стесняясь, словно разговаривала сама с собой.
- Растерялась я: и Геннадия увидеть хочу, хоть не день, а на часок хоть бы побыть рядом, и ребенка некуда пристроить, и из дому не вырвешься без причины… На мое счастье, мама моя приехала ко мне на выходные. Хорошая у меня мама была, царство ей небесное. Рассказала я ей, она выслушала, покачала неодобрительно головой и говорит: - Ладно, поезжай. Мужу скажешь, что у меня была, только завтра, чтобы забрала Сергуньку. – Я быстро перекладными добралась до трассы идущей на Донецк.
Стою, смотрю на донецкие номера: дцн, дцл, доны и долы. Голосую, словом, через четыре часа я была уже возле железнодорожного вокзала. Звоню ему: я уже в городе.
Обрадовался он неслыханно: Как? Уже? И здесь? Жду!
От вокзала с запада на восток тянутся две главные улицы: Артема и Университетская. Сначала троллейбус идет по Артема, а потом улица раздваивается и уже две широкие дороги идут через весь город, удаляясь друг от дружки. Как я не разглядела номера троллейбуса, не помню, спешила, волновалась, но села в тот, что идет с уклоном по Университетской. А мне-то надо на Артема.
Еду сначала уверенно, не смотрю за окно, а потом вижу, - что не туда! Был декабрь, на улице снег с грязью, квашня под ногами, сыро, холодно. Троллейбус переполнен, людей битком, не могу протиснуться к выходу. И так меня в тесноте разворачивали, и так. Выходила из троллейбуса спиной, не выходила, а просто вытолкнули меня вместе с другими выходящими. Где я зацепилась: о ступеньку или в середине троллейбуса, но, только став на мокрый снег, я почувствовала, что одна нога у меня короче другой – оторвался каблук. Сапоги на шпильке были, с высоким каблуком.
Я с ужасом смотрела на входящих, лезущих чуть не по головам людей и не знала, что мне делать, ведь каблук там остался. Может, мне вновь сесть? И где я буду его там искать, если   народу в середине видимо-невидимо.
Безучастно смотрела на этих капошашихся людей, на их ноги, подымающиеся по ступенькам троллейбуса, и уже потеряла надежду на все, как вдруг кто-то внутри автобуса оступился, и мой каблук неизвестным образом выкатился мне прямо под ноги!
Батюшки мои! Как я обрадовалась, схватила каблук и стою онемевшая. А что дальше делать? Уже вечереет. Стала спрашивать, где сапожная будка, чтобы прибить. Подсказали.
Прыгаю на одном каблуке, ноги разные по длине. Смешно и плакать хочется. Дошла до будки – а он ни в какую. – Ухожу, говорит, некогда.
Давай искать вторую. Вторая закрыта уже. Стала я пробираться на Артема, там я лучше ориентируюсь. Нашла сапожную мастерскую. Пока набивали за двойную цену, я позвонила Геннадию: беда у меня, но я уже рядом, два квартала осталось, скоро буду.
- Да брось ты, я сам прибью!
Добралась я к нему уже в темноте, но на обеих, на ровных ногах. Он радостно открыл двери, я даже на звонок не нажала, - почувствовал по шагам, по звону металлических набоек, что это я.
Какой счастливой была эта короткая декабрьская встреча! Мы всю ту замечательную, незабываемую ночь не сомкнули глаз, - говорили, смеялись, разглядывали каблук, - и снова смеялись, смеялись…
Утром он проводил меня на поезд. Я ехала в душном дизеле и, обалдевшая от счастья, всю дорогу нелепо улыбалась. Потом пересела на автобус и, к вечеру, забрав Сергуньку, была уже дома…  Я же от мамы приехала! – Она засмеялась своему далекому счастью, только сейчас заметив, как восхищенно смотрели на неё девять пар влюбленных глаз.
- Я много раз вспоминала свою тайную историю, диву даваясь своей тогдашней смелости. Не было бы любви – не было бы и того поступка. – Она остановилась, перевела дыхание. – А сейчас я хочу выпить за вас, за вашу любовь! Чтобы вы встретили женщину, которая ради вас в любую погоду, в любую стужу, могла ради вас одного преодолеть сто пятьдесят, двести километров, чтобы провести только одну единственную ночь любви!
- За любовь! За любовь! – разнеслось за столом.
Девять пар восторженных глаз с завистью смотрели на взволнованную женщину, сожалея о том, что это не они, а какой-то неизвестный, возможно, некрасивый Геннадий Андреевич был счастливчиком в ту длинную декабрьскую ночь, в далеком-далеком городе…

ТАМ, ГДЕ ТЕБЯ НЕТ

Толпа рванула в настежь открытые двери трамвая и через мгновение Антонина, неизвестно как пролетев три ступеньки вверх, стояла уже в тесном окружении пассажиров и крепко держалась за тёплые полые поручни. Она вздохнула, осмотрелась по привычке и успокоилась: поехали!
Она устала, мотаясь по училищам, прикидывая, куда бы ткнуть своего сына Генку, этого лентяя, учиться, у самого-то голова не варит, тютя-тютей. Снежанка, дочка, та сама всё наперёд знает: и где учиться будет, и кем станет, и куда работать пойдёт, хотя на два года моложе брата, а этот, она тяжело вздохнула, — ну ни-че-го-шень-ки! А растила она их одинаково, одни слова за столом говорила, из одной кастрюли кормила, — а растут разные, такие разные, словно из другой семьи его взяли. Её порой зло брало: ну почему так? Почему? Может, их улица больше воспитывает, чем она? А денег сейчас на учёбу столько надо, что хоть банк иди грабь — не хватит никаких денег, не хватит у неё ни терпения, ни сил на всё это.
Ну что делать с Генкой? На прошлой неделе он взял без спроса чужой мотоцикл покататься! Потом, чтобы сосед не догадался, — мотоцикл был горячим — он вылил на мотор ведро воды. И мотор лопнул. Ну, что ты будешь делать? Побить его, как делал её отец? — Не может, — она ещё в детстве поклялась сама себе, что никогда не будет бить своих детей! ...А слов Генка не понимает, ему ума не добавишь. От мужа помощи никакой, он бросил их ещё восемь лет назад, живёт с другой семьёй, в другом городе. Там своих проблем хватает, эта чёртова перестройка, развал СССР, так резко сменили размеренную жизнь людей и отношения в семьях, что трудно справиться со всеми заботами и делами.
Она смотрела за окно, где сплошной стеной тянулись многоэтажки, закрывая клонящееся к закату красное солнце. От этого мелькания окон, вывесок, реклам у неё окончательно разболелась голова, она прикрыла глаза, и почему-то в этот миг ясно проступило злое, недовольное лицо её родного отца, которого уже не было на этом свете около тридцати лет. Вот он, держась за велосипед с правой стороны, входит в свой двор, идёт, прихрамывая, на левую ногу, ставит свой "агрегат" у стены сарая, крытого соломой, поворачивается и недовольно смотрит на неё. — Будет ругать? За что? Да какая разница. — за что? Найдёт за что, он же отец.
Странно как-то, отец и ранее, и в 1965 году ходил не хромая, всё вроде бы у него было в порядке с ногами, но иногда он, вероятно с большой усталости, почему-то вдруг начинал прихрамывать, это сейчас она поняла: усталость была такой нечеловеческой, что он почти валился, а велосипед был ему то ли третьей ногой, то ли поводырём — просто опорой, чтобы не упасть раньше, чем он доберётся до постели.
И усыпал мгновенно: падал на подушку и тяжело, натружено хpaпел, словно продолжал работать. Это она поняла сейчас, глядя за окно трамвая, сама вкрай уставшая и издёрганная за день. А тогда, в детстве, она вздрагивала при его появлении во дворе, злилась, плакала и думала, что у неё самый, что ни есть, отвратительный отец, ни у кого нету такого строгого и всегда всем недовольного...
Да и с чего ему было быть спокойным или щедрым? 1964 год, только недавно сняли Хрущёва, ещё несколько дней назад продавали в магазинах кукурузный хлеб, так горячо любимый Никитой Сергеевичем, и так нелюбимый отцом, потому что у него гастрит желудка и ему от ку­курузы становится плохо. Работа у отца тяжёлая: он работает грузчиком на топливном складе железной дороги, разгружает ещё с двумя такими же работягами уголь с пульманов., Пригонят каждую смену два-три, а то и четыре грузовых вагона, откроют борта, а то, что не высыпится само, грузчики всю ночь орудуют лопатой, прозванной в народе почему-то "комсомолкой", бросают этот уголь все двенадцать часов. После такой работы он садится на свой велосипед, на руле которого висит керзовая сумка с углём, отборным, для себя — крупным курным, на растопочку, как говорили, и едет домой. А во двор он уже не входит, а почти обессиленно вползает, прихрамывая и ворча на всех, кто под руку попадётся.
Антонине доставалось больше всех: две сестры-близняшки, они поменьше, в школу ещё не ходят, с них и спроса никакого, а она уже четвёртый класс тогда окончила. Отец до войны имел пять классов и очень гордился тем, что может читать газеты и разбираться в политике. Он считал, что она уже взрослая и сама должна всё делать, без напоминания старших, понимать: когда двор подмести, когда коз идти из стада встречать, когда сестёр по улице собирать, чтобы шли ноги мыть, ужинать и отправляться спать.
Сейчас идёт 1995 год, Антонина живет в четырёхэтажном доме, у неё двое детей, и у них нет никаких домашних хлопот! Встал, поел — и гуляй целый день до вечера, особенно сын, который даже полы помыть или мусор вынести — и то за труд посчитает. А ведь её детство было несравненно иным, на игры на улице отводился лишь вечер, когда родители приходили с работы, и младшие сестры переходили уже под их присмотр. А до этого, днём, она и в доме прибиралась, и двор мела, косички сёстрам заплетала, бегала к речке за травой для поросёнка, пасла гусей. Река находилась далеко от дома, больше километра, но отец заставлял гнать стаю гусей, которых было два десятка, чтобы они поплавали на воле, им так надо для их роста. Гнать приходилось сначала вдоль длинной улицы и смотреть, чтобы они не выскочили на проходящую рядом шоссейную дорогу, не попали под проезжающую машину — потом свернуть влево, к железнодорожным мостам. Три моста, идущие через большой яр и расходящиеся в трёх разных направлениях, были началом страшного её пути. Слева, за вторым мостом, дорога поднималась вверх, вдоль густой и высокой посадки с кленами и кустами желтой акации, а дальше к холодной, узкой речушке – Камышевахе. Вдоль этой посадки она не шла, а бежала, задыхаясь и дрожа от страха, а гуси, почти не касаясь земли, пролетали этот путь тоже задыхаясь и высунув языки. Ей всегда казалось, что из густых зарослей посадки выйдет страшный человек — может, бандит или беглец, и убьёт её. Это было испытание на выносливость: чем быстрее она бежала, тем скорее перед нею откроется степной простор, бескрайнее пшеничное поле, а среди этого колышущегося  зелёного моря блеснёт вьющаяся речушка со множеством холодных родничков, бьющих из-под земли и выносящих на поверхность крупинки земли и мелкого сероватого песка. На просторе всё хорошо видно, и не страшно.
Тут она падала в траву, отдыхала, а гуси плюхались в прохладную воду и радостно гоготали — это была их стихия. Здесь, на свободе, она мечтала, что скоро вырастет и не надо будет пасти этих противных, глупых птиц, пусть сёстры подрастают и тоже их пасут. Каждый год из гусят вырастала новая стая, и снова ей приходилось бегать вдоль страшной, густой посадки с колотящимся сердцем и ждать осени, чтобы пойти в школу, и пусть потом отец сам их сюда гоняет...
А ещё она мечтала, что настанет такой день, когда детям разрешат приходить в милицию и говорить: меня сегодня побил отец, накажите его! Разве можно бить ребёнка ремнём или тетрадкой по лицу, если ты поставил нечаянно кляксу? Пацаны в школе нарвут промокашек на мелкие кусочки и бросают в чернильницы, а бумажные хлопья цепляются потом к железному пёрышку и ты, если быстро пишешь и не снимешь чернила о край чернильницы, то обязательно поставишь кляксу! Когда она пришла с улицы не в 8 часов вечера, а позже, отец не стал стегать её ремнём, а насыпал из ведра на пол кукурузы, поставил её на колени, дал в поднятые над головой руки железную стиральную доску и сверху поставил на неё свои керзовые сапоги... Она плакала и молчала, а он сидел на табуретке напротив, курил и ждал, что она. будет просить прощения. Ей было тогда одиннадцать лет, но детская обида и ненависть к нему, как чужому человеку, который однажды пришёл в её счастливое детство, проведённое в деревне у бабушки с дедушкой, и стал для неё самым страшным человеком на земле, не позволяли ей даже взглянуть в его сердитые глаза. Потом она упала... Когда очнулась, у её кровати сидела, плачущая мама. Ей тоже часто доставалось от отца, да и куда бы она ушла от него, если мамин отец жил далеко с мачехой. Некуда им было идти. Некуда!
Антонине вспомнилось, как в 1964 году мама дала ей шесть рублей, чтобы она сбегала в сельповский магазин и купила себе к школе новые туфли, ведь ей уже исполнилось тринадцать лет и она сама могла выбрать обувь по размеру. Туфли стоимостью в шесть рублей в магазине были, но бабского, некрасивого фасона, как тапочки, а рядом стояли, поблёскивая тугими носками, хорошенькие, аккуратненькие, модного кофейного цвета — такие, как она хотела! От этой, невиданной ещё красоты, не могла оторвать глаз. Только эти!
Она вернулась домой и застала отца у столярного станка, он делал кому-то очередную раму для окна, строгал. Произнести фразу: "Мне не хватает два рубля", — она не смогла сразу. Наконец он перестал строгать и сказал:
- Что там ещё?
- Мне надо ещё два рубля... — Горло сдавил страх и непонятная обида, она опустила голову, чтобы не видеть его глаз, не услышать привычного грубого отказа.
- Зачем?
- Там туфли... Очень красивые туфли, — внутри всё сжалось, и вдруг, неожиданно переборов себя, она впервые произнесла слово "папочка".
- Папочка, пожалуйста, дай мне ещё два рубля. Все придут в школу такие красивые, а те, что по шесть рублей, — они стариковские, мне стыдно в таких ходить...
Она не смотрела на него, не видела его глаз, она едва не плакала от унижения,
- Пойди, мать даст. Принесешь, покажешь мне потом.
- Спасибо, — прошептала она и тихо вышла.
До магазина она бежала ещё быстрее, чем с гусями за мостом: только бы не продали! Только бы не продали, пока она ходила домой!
Не продали…
В семье всегда было туго с деньгами: они строили свой дом, считали каждую копейку. Вот только на свои папиросы он денег не считал: идёшь за хлебом — должен купить ему пачку "Севера”, а стоила она …………….копеек, как и булка черного хлеба! Мама уговаривала его бросить курить, да куда там! Он так цыкнул на неё, что навсегда все забыли об этом и вспоминать.
Камень для постройки их дома — мергель, не покупали. После тяжёлой работы на совхозном поле, мама с отцом брали тачку, кирку, топор и шли под гору, там в оврагах сами били, откалывая от скалы, камень, грузили в тачку и везли домой, До горы километра два и столько же назад. Тяжело им дался дом. Очень тяжело. Иногда, когда находился заказчик, отец делал людям двери, окна, лутки. Но это от случая к случаю, люди хотя и строились, улица пополнялась новыми усадьбами, но народ в шестидесятые годы был ещё очень бедным, как и их семья, ведь после войны прошло лишь пятнадцать лет. Сколько она себя помнила — отец всегда или работал, или спал...
В трамвае впереди освободилось место, и Антонина с облегчением протиснулась к окну. Вот так и отец, поставив велосипед у сарая, где росла верба, быстро садился на лавку, передыхал — как он говорил, курил, а потом уж шёл в дом. Эта вербы выросла из вбитого в землю кола, к которому привязывали собаку. Кол пустил зелёные веточки, а потом вырос в кудрявое деревцо: двор стал тенистым, собаке прохладно и зелень всё лето. В народе говорят, что нельзя садить вербу во дворе, ибо, когда из неё можно сделать заступ — ручку для лопаты — то кто-нибудь в семье умрёт.
Отец умер от первого инфаркта. Ему было лишь тридцать семь. Дом достроить успел, а прожил в нём лишь один год. Если бы не тяжёлый труд, если бы питался хорошо, возможно, его жизнь была длинной, как у его братьев, которые довольствовались малым и не рвали жилы на работе и дома, не гнались за показухой. Она помнит, как отец, подвыпив, хвастался, что дочь у него отличница, хозяюшка. А когда был дома, то его строгость доходила до абсурда и жестокости, он хотел, чтобы его дети выросли и обязательно выучились, чтобы не работали так тяжело, как он сам.
Весной 1941 года он окончил пять классов, дальше, после войны, учиться ему не пришлось — он подрос, был старшим в семье, надо было работать, помогать матери растить ещё сестёр и младшего брата. А когда на Донбассе объявили об открытии новых шахт, подался в школу ФЗО, учиться на шахтёра. Таких как он, бедных и голодных прибыло — не счесть, ведь там три раза в день кормили. Всё шло хорошо, но только до тех пор, пока они с Валентином, верным другом, не спустились на практику под землю... В тот день на шахте случилась авария: молодой парень, устраняя мелкую неполадку, попал под работающий комбайн. Отец с другом неожиданно увидели, как на ленте с углём проплыла мимо них отрубленная окровавленная нога в резиновом сапоге...
Страх смерти был столь силён, что на следующий день они находились уже за сто километров от города Кадиевка, в котором собирались стать шахтёрами, — они бежали. За это, по сталинским временам, им грозила тюрьма. Так бы и произошло, но его отец и отец Валентина не вернулись с войны, их похоронили в братской могиле под Варшавой, ребята считались сиротами и их пожалели: перевели в другую группу ФЗО, и они стали столяры-плотники. А после женитьбы они с мамой переехали в железнодорожный посёлок, где стали строить свой дом, работа для него нашлась лишь на топливном складе — грузчиком. Поэтому, приезжая к себе на родину, в Житомирскую область, в дом к своей матери, он каждый раз "воспитывал" — лупил своего младшего брата, который совершенно не хотел учиться, курил за  сараем доморощенную махорку и заявлял, что руки у него крепкие и работы на его век хватит.
Деньги в семье считались до единой копейки, чтобы нигде — упаси Боже — и пятака не было истрачено зря. Научившись читать, Антонина, заходя с матерью в книжный магазин, каждый раз просила купить ей книжечку, самую маленькую, чтобы была своя, только её. Книг в доме не было, не до книг, когда стоится дом. И наконец мама сдалась: однажды она истратила одиннадцать копеек, купив eй целых три тоненьких, как школьная тетрадка, книжицы. Одна стоила три копейки и две — по четыре копейки. Это были стихи Пушкина, Шевченко и Грабовского о швачке:
Рученьки терпнуть, злипаються вічоньки,
Боже, чи довго тягти? —
З раннього ранку до піздньої ніченьки
Голкою денно верти...
Это был праздник души — она чувствовала себя счастливой и богатой, это было счастье.
Дома отец, увидев книжки, заскрипел зубами: как посмели истратить деньги на эту чепуху? — Хочет читать — пусть идёт в библиотеку, и чтобы это было в последний раз. Он резко толкнул мать.
Однажды осенью, когда начались занятия в школе, Антонина пошла уже в пятый класс, учительница сказала, чтобы все купили спортивные костюмы или родители сшили ученикам чёрные или синие шаровары из сатина. Спортивных костюмов из хлопчатобумажной ткани стоимостью в пять рублей на весь класс нашлось лишь три, они считались редкостью в магазине, их по особому заказу привозили из крупных городов, доставая их случайно или "по блату", остальные школьники бегали по спортзалу в обычных шароварах домашнего пошива.
В магазине имелся сатин только светло-коричневого цвета. И это ещё не всё: стесняясь подруг, юная Тоня попросила мать не делать шаровары очень широкими, чтобы дети не смеялись. И мама выполнила просьбу дочери: всё пошили пристойно и можно заниматься спортом, приседать и прыгать.
Вечером отец захотел взглянуть на обнову — надо знать, чем они тут весь день занимались!
Антонина быстро надела шаровары и вышла на середину кухни, где сидели родители.
Лицо отца побагровело. Он вскочил.
- Что?! Что это, я спрашиваю? Ты что, мне хочешь стилягу вырастить?
Мама встала, не успев произнести и слова. Он взмахом руки оттолкнул её, крикнув:
- Я вам сейчас покажу! Стиляги! Снимай шаровары!
Через мгновение отец влетел в комнату с топором в руке и куском бревна, на котором он рубил во дворе дрова.
Прижавшись спиной к холодной печке, Антонина закрыла в страхе глаза: сейчас он будет нас убивать... Хотя бы он первой зарубил меня, чтобы я не видела, как он будет убивать маму! — Она даже не плакала, закрыла глаза и ждала... Сестрёнки-близняшки убежали в спальню прятаться под кроватью.
Отец выхватил из её рук шаровары, положил на колоду и остервенело стал их рубить, словно капусту, часто тюкая топором. Потом встал и твёрдо сказал:
- Смотрите у меня! Еще раз и я за себя не ручаюсь, — он вышел, блеснув вспотевшим лбом.
А мама упала без чувств и её брызгали холодной водой.
Потом позже отцу понадобилось поставить латку на колени старых домашних брюк — из тех шаровар невозможно было даже латку вырезать. Остались сплошные ленточки...
В страстном желании вырастить умную, порядочную, образованную дочь — не такую, как он, с пятью классами, он доходил до крайней жестокости, до абсурда, устрашая и избивая всех, чтобы знали, что он силён и всё у него в жизни правильно.
В трамвае становилось душно. Антонине казалось, что прошлое вернулось к ней — зримо, до мелочей всё стояло перед глазами. Давно всё прошло, очень давно, да разве забудешь такое? Пора забыть, а не забывается...
К горлу подступили слёзы. Антонине понимала, что ещё много лет назад запустила в себя обиду на отца... Запустила и не отпустила до сих пор. Что же ей — с этим и умереть? Вспомнить хорошее — это прощение плохого. Вспомнить? Что ей надо вспомнить? Что? — Ничего на ум не приходило, кроме тех туфель.
Слёзы уже ручьём бежали по её щекам, она не могла с собою справиться.
Вот то, что его заедала нищета, безысходность, усталость, работа на износ — это и было тем, что его раздражало, злило, трепало его больное сердце. А он старался, старался для семьи, для них всех!
За окном мелькнула голубенькая церковь. Антонина вскочила и вышла на незнакомой остановке. У дерева остановилась, перевела дыхание, старалась унять слёзы.
- Вам плохо? — около неё остановилась пожилая женщина.
Она отрицательно покачала головой:
- У меня умер отец...
- Сочувствую.
- Простите. Простите, он давно умер... Просто вспомнилось. Как вырастают свои детки, и как начинают трепать тебе нервы — начинаешь понимать своих родителей.
Она вытерла слёзы. Стоит ли объяснять чужому человеку, что только сейчас, спустя почти тридцать лет, к ней пришло понимание и прощение? Не многие могут похвастаться хорошими отношениями с отцом. Не многие… Ненависть к мужчине - к своему отцу, ко всему мужскому роду пришла к ней раньше, чем любовь. Ещё никого не любила, а уже ненавидела. Невозможно одновременно любить и ненавидеть! Даже если это родной человек.
Она вошла в прохладную, полутёмную церковь. У иконы Пантелей­мона-целителя молилась одинокая прихожанка. Антонина купила две свечи — для покойной мамы и, конечно, для отца, зажгла их и с лёгким сердцем прошептала:
- Прости. Прости за всё. — Вздохнула. - Я тебя прощаю, папочка.
У нее оставалось очень мало времени до отправления дизеля, повернулась и быстро пошла в сторону железнодорожного вокзала, ведь ей ещё больше часа езды до своего дома, где она тоже — родитель, и где её также не хотят понимать собственные дети. Наверное, таков закон жизни.
Да, папа, я должна продолжать жизнь там, где тебя сегодня нет, где и мой сын, как я когда-то, обижается, балуется, никого не слушает.
Мы родители. И хотим детям только хорошего.
АЛЬНАР

Дом у Ларисы — полная чаша: муж молодой, на десять лет моложе, работа отличная — в налоговой инспекции, денег не считано. Вот только детей у неё уже не будет, но она об этом помалкивает. В её сорок лет заводить ребёнка — смешно, да и не к чему, но ничего не подозревающий Игорь, с которым они сошлись больше года назад, иногда, поглаживая ей животик, говорит, что очень бы хотел иметь общего ребёнка.
«Какой ребёнок? — сердится она, но только грустно разводит руками и не отвечает мужу. У неё есть собственный сын, женили недавно, ждут рождения внучки, да и у Игоря есть сын, школьник, он остался с первой женой. Сыну было всего три месяца, когда Игорь встретил Ларису. Компания, в которой они оказались, была не большая, все парами, а они оба в одиночестве. Веселились, посмеялись гости и выпили за новую пару, так, шутки ради.
Разъезжались поздно вечером, Игорю пришлось везти Ларису на своём жигулёнке домой. Было лишь немного за полночь и она позвала его пить чай.
Чай пили до утра, целовались и поняли, что они очень подходят друг другу. А через десять дней он ушёл от жены, женщины молчаливой, забитой, не выделяющейся из поселковой толпы, и уже наскучившей ему за год совместной жизни. Он ушёл легко и без сожаления, обещая регулярно платить алименты, все его сны и помыслы как-то вдруг наполнила Лариса, затмила своей весёлостью и ухоженностью, умными серыми глазами и тонким юмором. Ему было легко с ней, уверенной, щедрой, не ноющей, как жена, и не считающей каждую копейку.
С Ларисой у него открылись новые горизонты: на работе неожиданно повысили, появилось море новых, влиятельных знакомых, квартира вся уставлена новейшей техникой, о которой он раньше и не мечтал. Оставив прежнюю Ларисину квартиру её сыну, они вскоре купили новую, но уже трёхкомнатную, и Лариса феерически бросала деньги, они так и шелестели у неё в руках. Нет, не доллары, а обычные родные гривны, но! — что не день, не неделя, в квартире появлялись то мягкий велюровый диван, то музыкальный центр, то в кухне — уголок отдыха, потом неожиданно, на нескрываемую радость Игоря, прибыл компьютер, а через месяц - огромный холодильник — в рост самого Игоря.
— Не меня ли ты там замораживать собираешься? — спросил он, косясь на жену весёлым взглядом. — Что мы там будем хранить?
— Найдётся что! — парировала жена.
И так это продолжалось весь год: покупки, покупки, покупки — квартира-то трёхкомнатная, всего много надо! Он уже и удивляться перестал: где она деньги берёт? Приносил зарплату в тысячу гривен, ложил в сервант и они ещё долго лежали там нетронутыми. Его делом было искать возчиков и грузчиков, а остальное — дело жены. Он доставал из серванта деньги и расплачивался с грузчиками.
Она быстро сменила ему гардероб, махом выбросив и его любимый ношенный спортивный костюм с надписью «Адидас», в котором он шатался по дому, и курточку, кожаную, чёрную, со множеством застёжек и карманчиков. Собрала в охапку и, как бы между прочим, безразлично сказала:
— Ну это тебе уже не понадобится... Не надо хламом шкафы забивать. Сейчас другие уже носят. Я присмотрела, ты будешь без ума!
Он, сожалея, вздохнул — жалко всё-таки старых, проверенных вещей, но промолчал.
А спустя ещё полгода, вечером, выйдя из ванны и кутаясь в пушистый махровый халат, она упала рядом с ним на диван, прижалась влажными волосами к его груди и вдруг сказала:
— Я хочу машину!
— А мои «жигули?» — не понял он.
— Хорошую, настоящую машину! Ну кто сегодня ездит на «жигулях»? — Старики-пенсионеры, ну и так, ещё кое-кто… Мы отдадим твою машину моему сыну, пусть учится ездить, самостоятельно зарабатывать деньги. ...А мы с тобой купим «Опель-кадет»! 
Игорь от неожиданности вздрогнул.
— Сразу, конечно, мы не сможем... А вот, если взять кредит, то через недельку сможем уже кататься. Как ты думаешь, это хорошо, что «Опель»? У Кряковцевых такая же. Мне очень нравится!
— Мне тоже... — задумчиво ответил Игорь, не веря её словам.
— Только возьмём цвета мокрого асфальта, это престижный, солидный цвет.
Так и сказала: возьмём. Он не стал возражать. 
Потом они ещё год жили в своё удовольствие: отдыхали, наслаждаясь жизнью, часто ездили на выходные на Азовское море, хотя до него пять часов езды, побывали в Киеве, Харькове, Одессе, ни в чём себе не отказывали. Так длилось до тех пор, пока Игорь, наконец, не сказал: пора бы нам уже ребёночка завести.
— О-о-о! — со вздохом сказала она, — этого не дождёшься, не будет у меня детей. Всё, баланс исчерпан.
— Совсем? — удивился он.
— Совсем.
Он очень огорчился, молча надеялся, что она просто откладывает, рождение ребёнка на потом. Когда он ушёл от первой жены, то та сильно запила, сына бросила на произвол — на бабку, в школу он ходил с перебоями, уроки никогда не учил, его оставили на второй год, и в конце концов в посёлке, где жила жена, его стали считать дурачком. Игорь пытался несколько раз привозить его к себе с Ларисой, но сын с грязной обувью забирался на светло-бежевый диван, оставляя на нём тёмные пятна, то забывал на плите суп в кастрюле, пока тот не выгорал до тла, задымив всю квартиру и на несколько дней наполнив жильё отвратительным запахом гари. А когда сын не закрыл кран в ванной и залил соседей этажом ниже и Ларисе пришлось уплатить приличную сумму за ущерб, — Игорь и сам перестал привозить сына к себе, согласившись, что он сильно отстаёт в развитии и исправить уже ничего нельзя.
Иногда на Игоря находила хандра и скука, но только чуть-чуть, так как гости в щедрую, хлебосольную квартиру ломились изо дня в день. Гостей они любили, встречали радушно, напитки лились рекой, мясо на столе было ежедневно, а колбасу за особую еду не считали — её в холодильнике было всегда три-четыре наименования, на все вкусы гостей.
Игорь к такой жизни, весёлой и беззаботной, привык быстро, хотя ещё подумывал о ребёнке и даже намекал жене о том, что можно же и усыновить ребёнка, и суррогатную мать тоже можно найти. Лариса эти предложения не принимала: будем растить внуков.
Однажды к ним в гости пришли знакомые, которые накануне купили месячного щенка — боксёра. Игорю так понравился золотисто-рыжий комочек с приплюснутым носиком, что они с Ларисой упросили, буквально отняли у них это живое чудо.
С вечера обсуждали, что дать малышу, названному Альнаром, на завтрак, что принести на обед или ужин. Срочно был куплен игрушечный домик-будка, различные чашки для еды, щёточки для расчесывания шерсти, пушистый специальный коврик, шарики, косточки и другие игрушки. Дом наполнился щенячим писком, играми и забавами. Всё внимание было приковано к Альнару. Ему позволялось всё! — Он мог прыгать на диван, грызть дорогую мебель, обувь, спать с хозяином на кровати и просить лучший кусок со стола. Любимым его местом стало кресло, на котором раньше Игорь любил смотреть футбол, поэтому хозяину приходились пересаживаться на диван, уступая место капризному Альнарчику.
Через год это был уже крепкий, откормленный пёс с палевой блестящей шерстью, порыкивающей на соседей и незнакомых. Его властный, басистый голос у входной двери пугал своим рыком проходящих по лестничной площадке. Гулять на улицу его выводил только Игорь, он души нечаял в своём любимце.
Возвращаясь с работы, он зашёл в магазин и купил Альнарчику полукилограммовый торт.
— Лариса такие маленькие не берет, — предупредила улыбающаяся продавщица. — Может, вот этот? — предложила она.
— Это не нам, Альнару, — гордо ответил Игорь. — У него сегодня день рождения.
Удивлённая продавщица едва не выронила торт.
Альнар умял торт за минуту, облизался и прилёг у ног хозяина, на ужин ему дадут большую сахарную косточку из огромного Ларисыного холодильника.
Весной Игорь, возвращаясь из райцентра, подвёз на красавце «Опеле» девушку. Ей было лет двадцать пять — двадцать шесть. И хотя он, довольный жизнью, не особо засматривался на других женщин, девушка ему неожиданно понравилась. Она светилась улыбкой, смущенно отворачивала голову под прицельным взглядом Игоря, нехотя отвечала на его вопросы. Уловками и спонтанными вопросами ему удалось выпытать у неё, что она в разводе, и приехала к родителям, а в районе потому, что устраивается на работу, и теперь будет ежедневно ездить туда утром, а возвращаться вечером.
Он подвёз её ещё пару раз с работы — и почувствовал, что он в плену её очарования, становится беспомощным в её присутствии. Девушка не отказывалась, что он иногда подвозил её, но от ухаживаний уклонялась.
Щедрый Игорь не сдавался, он звонил ей по мобильному, слал эсэмэски, дарил без причины цветы, задерживал руку при прощании и обещал быть вечным её водителем.
Когда Лариса узнала о романе Игоря, — было уже поздно: он был по уши влюблён, и только ждал удобного случая, чтобы уйти к Кате. Самодостаточная и властная Лариса, сделавшая из неприметного Игоря со скромной зарплатой, вальяжного, холёного мужа, никак не могла предвидеть его наглости и преступных намерений; сердясь и громко выясняя отношения, она в душе была полностью уверена, что он, пресыщенный и всем удовлетворённый, никогда её не бросит. Гордо тряхнув волосами, она гордо выпалила:
— Не хами! Или она — или я?!
— Я выбираю Катю,— ответил, не смутившись, Игорь и ушёл в спальню собирать вещи.
Останавливать его она не собиралась — что ему даст эта Катя: ни кола, ни двора, живет с родителями, такая же мышка, как и его первая, скоро наскучит! Когда он был уже у выхода, Лариса гневно крикнула:
— Альнара не забудь! Он — твой, хватит мне здесь псиной вонять! 
Игорь опешил: он думал, что Лариса также нежно любит Альнара, как и он.
— Заберу!
— Завтра же! Чтоб духа его не было!
Утром Лариса, укутавшись в шубу, повела Альнара на прогулку.
Пёс тянул её то в одну сторону, то в другую, ему хотелось побегать, Лариса проваливалась в свежевыпавший снег, нервничала — она не выспалась, проплакала всю ночь с досады и свалившегося на неё горя, ей пора торопиться на работу, а эта прогулка отымает время, лишний раз напоминая о её несчастии. До вечера Альнар, конечно, побудет один, она оставит корм, но вечером ей снова придётся гулять с ним и отвечать на отвратительные вопросы соседей: где Игорь? Что с ним?
До конца дня Игорь не явился за своим любимцем. Родители Кати были против того, чтобы в их квартире жил боксер, они не одобряли и выбора Кати, а уж о собаке не могло быть и речи.
— Так когда ты его заберешь?! — кричала в мобильный телефон Лариса. — Думай быстрее! Иначе отведу к охотникам и они его за бутылку прихлопнут вмиг!
— Подожди! Подожди, я что-нибудь придумаю, — умолял Игорь, он не допускал мысли, что Альнара могут пристрелить как шелудивую дворняжку.
Лариса ещё надеялась, ещё ждала, что Игорь хотя бы ради Альнарчика вернется, и жизнь наладится, всё войдёт в прежнее русло… Будет рядом любимый мужчина, счастливые вечера, гости, поездки — всё ещё будет.
На четвёртый день Игорь пришел за Альнаром, пристегнул его к поводку, вяло улыбнулся и сказал:
— Прости, это жизнь. Я влюбился.
— Скажи ещё, что детей заведёшь, — съязвила она.
— Обязательно заведём! — вспылил он.
— Альнар с вами будет?
— Нет, отвезу его в село, друг согласился, пока у него поживёт, а потом видно будет.
* * *
Альнара привезли в село и, как и полагается собаке, его посадили на крепкую железную цепь. Ну и что, что он породистый? — раз собака — пусть выполняет свою миссию — сторожит!
Шёл холодный дождь в перемешку со снегом, Альнар стоял посреди чужого двора и сквозь щели старого дощатого забора с недоумением смотрел на спешно удаляющегося Игоря. Не знал он, что безграничная любовь и преданность людей может также быстро рухнуть, как и любовь между хозяевами.
Изо дня в день он сидел на цепи, печально поглядывал на закрытую дверь в надежде: не вынесут ли маленькую косточку вместо грубо сваренной пшеничной каши с отрубями пополам, скупо политой остатками сельского борща. А ведь когда-то ему торт ко дню рождения покупали...
Теперь он на себе познал, — что такое настоящая собачья жизнь.
  
ПРЕДВОДИТЕЛЬ
 
Я могла бы назвать своё повествование «Борьбой за урожай», как часто именовали в советское время уборку урожая. Но какая там была борьба? - чаще газетная, где на страницах областных и районных газет разжигали страсти соревнования за высокие показатели, выявляя недостатки в работе одних сельхозпредприятий и показывая с какими трудностями сталкиваются другие. Но я ни с кем не соревнуюсь, я одна, сама по себе, выращиваю на двух сотках свой урожай. Этот участок, по существу, даже менее двух соток, и огородов назвать трудно: так, просто две большие клумбы, где, кроме цветов, растёт ещё кое-что и съедобное.
- Оно тебе надо, - сказала соседка, - по жаре таскаться за три километра?
Я, конечно, не огрызнулась, но подумала: а какого хрена ты делаешь, сидя на пенсии уже пятнадцатый год? Не шьёт, не вяжет, не рисует, огородика не имеет, компьютера нет, внуков   не нянчит! Что можно делать 24 часа в сутки, не имея никакого занятия для души? Она даже не читает! Я бы от безделия сдохла, глядя сутками в экран телевизора или, в лучшем случае, сидя полдня на лавочке у дома. Но это её проблемы, а у меня - борьба!
Ещё пять лет назад, видя, как моя подруга рядом с моим огородом садит топинамбур, я гневно воскликнула: «Не делай этого! Сюда сразу нагрянут кроты, и тогда ты пожалеешь об этом. Они чувствуют свою дармовую кормежку за несколько сот метров, а, может, и километров».
Своего ума никому не вставишь, мои аргументы оказались неубедительными… И через год на территории, где располагались наши огородики, уже появились террикончики свежевырытой земли, свидетельствующие о появлении непрошенных губителей наших урожаев. Воды в те годы на участках было много, просто вдоволь: четырёхдюймовая труба щедро хлесталась водой, всё было увлажнено, растения так и пёрли в рост, а в земле было много дождевых червей и прочих подземных жителей, которыми питались наши пришельцы - кроты. Поэтому они не очень вредили нашим грядкам с картофелем и корнеплодами, да и было их, по-видимому, ещё не много.
Но второго июня 20I4 года, когда мы, огородники, приходящие по прохладе сюда к пяти часам утра, в девять с минутами услышали над головой туженный рёв самолёта, идущего на небольшой высоте. Мы, все шестеро, находящиеся недалеко друг от друга, стали кричать: смотрите! смотрите!
Самолет чётко держал свой курс на Луганск, который от нас, если по прямой, находился в 25 километрах отсюда.
- Луганск полетели бомбить, - зло сказал сторож, у которого здесь тоже был свой участок, и он задержался, так как воду давали после семи часов утра.
- Ты что? - Мы застыли в испуге. Но через пять минут раздались далёкие, но сильные взрывы: бах! Их было два... А ещё через пять минут самолёт снова прошёл над нашими головами и направила на запад, туда, откуда он и прилетел.
- Конец нашим огородам, - ойкнула Лена, - можно бросать! Они и до нас доберутся.
- Девки, ну вы и дуры! Если он ещё прилетит, прячьтесь в канаву или в кусты, чтобы вас не обстреляли! А бомбить поле - зачем? Они лупят по объектам, а не по фазанам! - поучительно сказал сторож.
Мы согласно кивали головами: нас действительно могли обстрелять сверху, просто мы ещё не верили, даже после одесских событий 2-го мая, что Украина начала войну с Донбассом... Не ве-ри-ли!
Но прошло уже три года, идёт четвёртый год, а война продолжается. Война с немцами длилась 1418 дней, до этой цифры осталось сейчас не так уж и много, ведь 1000 дней войны уже миновали... А что делать нам, стареющим людям, которые ни в какую армию уже не годятся? Только растить свои овощи, кормить внуков и себя, ожидать окончания войны, «пороха» у тех, кому за шестьдесят, уже нет в пороховницах, сколько бы мы не пыжились.
Воды на огородах нет второй год - не качают, - но мы, огородники, хоть и поредели наши ряды, радостно и с надеждой на небеса, встречаемся под огромной старой абрикосой на лавочке, делимся семенами и рассадой, обсуждаем новости экрана, а порою - чего греха таить - еще и «манушку» выпьем под первый весенний лучок и редисочку. Больше на огороде пока ещё ничего и нету: весна выдалась необычайно холодная, затяжная, весь май не было дождей...
Ладно бы бороться только с безводьем, тут до речки всего-то триста метров: на велосипеде в пяти- и десятилитровых пластиковых баллонах на багажнике и в сумках, повесив их на руль, можно привезти за раз 45-50 литров. Если лить в каждый куст перца или помидора по одной кружке воды, то при таких поездках утром или вечером, растения не погибнут, а там, смотришь, сжалятся небеса, пошлют дождика, и жизнь на грядках активно продолжится! Отсутствие воды - не единственное наше огорчение. Ведь больше всего мы тревожимся за урожай картошки, а она как раз неимоверно и страдает - кроты пришли! Вот это уже настоящий враг! Здесь сразу вспомнился советский лозунг: борьба за урожай. Нет, не борьба, - это уже война! Воюем мы с этими пришельцами все: кто дымовые шашки поджигает, кто крысиную отраву в норы бросает, ставят крючки, кротоловки, просто раскапывают ходы, подбрасывают всякую дохлятину в землю в виде зловонной селедки и прочего, ставят тарахтушки... Чего только не перепробовали! Но кроту кушать хочется ежедневно. Он не медведь, в спячку не впадает, тем более летом: там у него любовь, размножение, заготовка корма на зиму! Он - хозяин! Вот нашёл наш участок с корнеплодами и, небось, хвастается своей кротихе, что он умелец, и у него эти жалкие, двуногие людишки, - в рабах, они выращивают для его семьи все, что жена пожелает на сeгодя.
А большие жалкие людишки - жалеют сами себя, негодуют, борются с досаждающими семействами кротов, вздыхают и все еще надеются на что-то: мол, все не унесут эти сволочи, надо приложить усилия и победить этих негодников.
Когда в шестой раз - в шестой! - с промежутками в два дня, крот на твердой дорожке, утоптанной годами между нашими двумя oгopодами, нaрыл очередной огромный «могильник», там вёдер пять земли, не меньше было, я села обессиленно на свой пенёчек, который когда-то принесла сюда от сторожки, чтобы иногда можно было присесть и отдохнуть, и задумалась: что делать дальше, ведь он обосновался здесь уверенно и надолго, и уходить отсюда, с этих шикарных плантаций не собирается.
В советское время их отлавливали подростки да и просто мужики, несли директору совхоза, тот открывал свой сейф, доставал красненькие десять рублей (восемьдесят, то есть – восемь кротов, стоил велосипед), вручал их парнишке, давал расписаться в ведомости, а вредителя уничтожали. Но сегодняшние огородники – в основном одинокие женщины, кому тяжело без огорода, да еще слабаки– пенсионеры, да и нету больше директора с сейфом, занятие не женское.
Решила обратиться за помощью к всезнающему Интернету…
Ловить на крючки? – Слышала, что у одного хозяина крот слюной и влажной землею облепил острые крючья, образовав на концах плотные шарики, и смог дальше лазить под землею, не раня ни брюхо, ни лапы. На каждой лапе у него по шесть пальцев с когтями, которыми он роет свои ходы под землею. Нет, этого я не стану делать: а вдруг и мой вражина окажется таким умным? Надо что-то другое.
Другая подсказка Интернета показалась мне лёгкой: ниже уровня его хода (25-30 см) выкопайте ямку, поставьте туда пустой трёхлитровый бутыль, вверху все прикрыть, чтобы воздух и свет не попадал, он не видит, но чувствует свет, - крот упадёт в банку и не сможет выбраться. Тогда - советовал Интернет - возьмите банку и отнесите ее подальше, примерно за километр, и выпустите его на волю, вы же не убийцы, вы же любите природу! О, да! Я представила, как обрадуются жители окраины, когда увидят у себя в огороде свежие террикончики нарытой земли! Зато крот будет жив!
Наконец, я нашла доступный подходящий метод борьбы с моим подземным жителем. Проще не бывает! Надо взять будильник, желательно, чтобы он влазил в литровую банку, и, зарыв её в землю там, где его ходы, сверху прикрыть от света, можно даже перевёрнутое ведро поставить, травы набросать и уйти.
Подходящего будильника нe нашлось, но в книжном шкафу стоял старый, советский заводной будильник, доставшийся мне после смерти моей свекрови. Хорошую вещь не выбрасывают, двадцать лет стоит в шкафу и работает отлично, если завести. Завела: он так ревел на всю квартиру, что мог бы разбудить даже соседей за стеной! Не зря в советское время на изделиях ставили знак качества.
Все мои надежды были на этот беленький будильник. Я завела его на 12 часов, чтобы в полночь, когда в природе полная тишина, - он будет так грохотать, что мало не покажется, крот подумает, что началась война! Он даст дёру и сюда больше не придет, - а если придёт, - я ещё раз его шугану! Даже на душе стало легче. Сделаю.
Два дня я не была на огороде - чаще не могу, тяжело уже, возраст не тот. Пообщавшись с соседкой, попробовав молодого зеленого горошка, прошлась по дорожке, забыв даже об операции под названием «Будильник». Растения поникли от жары, просили воды, и я думала лишь о том, что у меня мало бутылей, чтобы ехать за водою к реке, надо у кого-то попросить на время... Бросив взгляд на грядку с чесноком, издалека заметила что-то беленькое... Бумага, что ли? Кто тут ходил?
Подошла поближе и увидела: на свежеразрыхленной земле, на боку, неуклюже лежал мой злополучным будильник! Крот разрыл и выбросил его наружу!
Я смеялась до слез.
Возьми, вредная тетка, себе эту железку назад! - Таков был его приговор. Я представила, как в тишайшую, душную июньскую ночь здесь раздался рев моего грозного будильника, как бежал хозяин подземных ходов, прихватив все свое семейство, как было ему стыдно перед женою и детенышами, что он привел их сюда, а теперь вынужден позорно бежать, как недовольная жена вычитывала ему, что утром им нечем будет лакомиться: чеснок, который они ежедневно таскали под землю, - не доступен, червячков из-за засухи нету и так далее...
Но через минуту завод на будильнике закончился, звонок прервался, и только его размеренное, длительное скрежетанье постепенно уняло бешенный стрех кротового семейства. Спустя сутки утихло и это. Наверное, папа-крот пошел на разведку - не мог он уступить огород кому-то другому, он здесь обитает второй год, здесь все помечено его мочою, и отступать он не собирается.
Разведка удалась, он понял, что вся причина в холодной, тяжелой железке, которая лежала на его пути. Если от нее избавиться, то все снова станет, как прежде, тем более, что рядом с полюбившимся чесноком, подрастает молодая сладкая морковь, а еще дальше - картошка. Я представила, как он - предводитель семейства, вернулся к жене и детям, провел внушительную беседу: ничего не бояться! - и повел семью не борьбу с этою железкой.
Хотя... у животных все по другому, они не знают, что у людей бывают субботники, коллективный труд. Папа-предводитель - он самый сильный и самый умный, а в этом нет никакого сомнения, - сам, крепкими лапами, отлично ориентируясь в темноте, без особого труда, ведь его лапы разгребают сухую, самую твердую почву, поднял разрыхленную моей лопатой землю, и выбросил ненавистный будильник наружу. Все - он справился! Он самый сильный, самый умный, он - предводитель семейства!
Я сидела на своем пенечке, оттирала от земли будильник, понимая, что с таким сильным врагом, - а сколько их там, под землею, живет в округе? - мне не справиться... Я - слабая женщина. И мы здесь, в степи, - рабы природы.
Кохнул где-то в зарослях посадки гордый фазан, словно сказал: «Давай, тетка, поливай уже скорее помидоры, моя семья заждалась». Как только покраснеют помидоры, просто чуточку порозовеют, они - фазаны станут их расклевывать. Это тоже умные твари. В прошлом году рядом с нашими огородами был посеян подсолнечник, целое поле. Фазаниха не могла подпрыгнуть до шляпки подсолнуха, чтобы клевать семечки. Тогда крепкий красавец на длинных ногах подпрыгнул, ухватил шляпку и держал ее у земли, пока дама сердца не наелась... Тоже предводитель своих курочек, а их у него две-три. А вы говорите: дикие, глупые птицы.
Ну, что знают о природе наши дети? О городских вообще нет речи. Мы, живущие рядом с животными и птицами, и то не знаем многого, иначе не стали бы вести бесполезную борьбу.
Мой пенечек стоит у бетонного столба, по нему вьется камсус, скоро зацветет, будет радовать своей красотой. Я люблю приезжать сюда на велосипеде: хорошо здесь, в степи, тихо. Самолеты с запада больше не летают, наверное, все закончились. Бывает, правда, слышны дальние взрывы, но это где-то под городом Счастье или в стороне сел Сокольники или Смелое... 
Три года украинская армия лупит по моей родной Сентяновке почти ежедневно. К счастью, в Зимогорье снаряды не долетают. Здесь - тишина, благодать, как в мирное время. В конце мая мы слышали здесь соловья, одиночку. Улетели остальные, что ли? В зарослях посадки, на высокой акации где-то сорочье гнездо, там частые ссоры: чего они спорят? Что делят? 
Недавно мы видели зайца, большого, серого, килограмма на три, уши большие лопушистые, широкие, как ладонь, не такие, как рисуют на картинке. Он, наверное, ждет, пока подрастет капуста... О перепелках не говорю, их тут целые стада мелькают в траве и под бузиною. Иногда они невысоко взлетают, если их напугать нечаянно. Охоту запретили три года назад, с началом войны дичи стало много.
И только ласточки, сидящие на проводах, идущих от моего столба, ничего от меня не хотят, не ждут, не просят. Чивикают и чивикают в вышине…

  Надвигался новый год

Сначала обозначим время: было 31 декабря 1984 года, хорошее, размеренное советское время, - когда ещё никто не подозревал ни о какой перестройке или смене власти, строя, капитализм ещё и не снился.
Надвигался чудный новый год: листопадом густо летящие снежинки вдруг резко превращались в крупные капли дождя, и, ещё час назад успевший побелеть асфальт снова мок, чернел, обновляя свежие лужи декабря. Женщин отдела рабочего снабжения, с раздражением периодически поглядывавших в окно, больше всё же волновало то, что ещё вчера, в преддверии празднования Нового года, должны были привезти аванс; получка, свято выдаваемая в советское время тринадцатого числа, уже давно была истрачена на покупки редких деликатесов, изредка выбрасываемых как затравка в магазинах. Все ждали кассира с деньгами из банка, а за этим последует полагающееся застолье уходящего года, потом все рванут по домам, к плитам и духовкам – готовить, парить, жарить, чтобы подать всё только вкусненькое и, главное, не хуже, чем у соседа, друга, кума или сотрудника.
Нетерпение уже достигало накала, как по коридору разнёсся радостный крик: привезли! Очередь у кассы двигалась быстро, так как решили всем выдать одинаковую сумму – по полтиннику, а остальное всё потом, в получку. Кассир ложила перед каждым единую купюру в пятьдесят рублей, тыкала пальцем – где кому расписаться, и очередь через полчаса закончилась! Всё, теперь все торопились к столу с яствами и ждущими их бутылками с золотистыми наклейками.
Войдя в кабинет, Лариса, понимая, что просто так сунуть деньги в кошелёк, оставить его без присмотра, и сидеть в Красном уголке, в котором накрыли стол, за три кабинета отсюда – не стоит, мало ли, что может быть, деньги надо всегда   класть подальше, чтобы они неожиданно не ушли, как говорится, восвояси.
Сумка - не чемодан, без замка, поэтому она быстро оторвала от тетрадного листка половину,  свернула купюру до малюсенького квадратика, почти в два сантиметра, завернула её в клетчатый листочек и сунула его – ещё бабушками проверенное верное место – за пазуху, проверила, похлопав себя по груди, надёжность залегания, и успокоилась.
Она веселилась от души: танцевала, пила и пела, разыгрывала мелкие подарки, обнималась с начальником отдела планирования, подтрунивая над его белесыми бровями и бесцветными ресницами. Периодически она, не теряя бдительности, невзначай похлопывала себя по левой груди, проверяя наличие полтинника на своём месте. Всё в порядке – он лежал там, как припечатанный,  надёжно спрятанный и умилённо согретый женскою плотью.
Разошлись в три часа дня, профсоюзный комитет каждому вручил по коричневому бумажному кульку с палкой колбасы, двумя большими апельсинами и по одной баночке майонеза и зелёного горошка. Годовой план был выполнен, и сегодня смогли одарить весь аппарат небольшими презентами.
В хорошем настроении Лариса вбежала в квартиру, ей ещё предстояло накормить большую ораву детей, которые через час придут поздравить её девятилетнюю дочь с днём рождения. Это её крест, ну надо же было родить дочь за десять часов до Нового года, чтобы всю жизнь напрягаться, спешить, падать с ног, празднуя день рождения дочери и тут же сразу начинать готовиться к Новому году, ведь до него у неё оставались считанные часы....
Она в мгновение сбросила с себя нарядное платье, бюстгальтер, швырнула в ящик шифоньера тонкие колготки и нырнула в коротенький домашний халат, чтобы ничего не мешало: быстрее, быстрее на кухню! Там столько работы: нарезать, открытъ, налить, расставить.
– Инночка, быстро убери у себя на столе! Что ты там рассыпала? А…поняла, ты фотографии с уголками клеишь в альбом? Бросай! Давай, торопись! И обязательно пропылесось, - она кричала из кухни. Всё у неё спорилось, она летала, охмелевшая между кухней и гостиной, не зная усталости.
Только дочь спрятала пылесос, ткнув его под кровать, как позвонили в дверь, и дети стали шумно раздеваться, веселиться. Лариса ликовала, угощала, резала большой красивый торт, водила с ними хоровод, загадывала загадки, одаривала детей шоколадными конфетами. Пришедший с работы муж улыбнулся: жена-затейница устроила отличный праздник детям. Он перекусил на кухне и прилёг в спальне – набраться сил, еще предстояло проводить старый год и встретить новый.
Дети ушли в восемь вечера: кого пришли забрать родители, а кто и сам побежал домой. Лариса, счастливая и уставшая, упала на диван, прикрыла глаза и придремала.
В десять её разбудил муж – пора накрывать на стол, оставалось совсем мало времени до Нового года! Брат с женою обещали прийти. Она поднялась, жмурясь от яркого света, потянулась. С экрана лилась музыка, в углу яркими огоньками мигала нарядная ёлка. Снова накрывать на стол... Какой же трудный этот день – 31-е декабря!!!
Опять звенела посуда, Лариса летала от холодильника к столу, не замечая времени. Наконец сели за стол – она с мужем и дочерью и брат мужа с женою. Разлили вино, чокнулись.
– Давайте проводим старый год, он был хорошим, щедрым, Инночка получила грамоту за хорошую учёбу, у меня тоже всё сложилось в этом году,— бодро произнёс муж.
– А нам сегодня дали аванс, ну просто как Дед Мороз, прямо под Новый год, чтобы он стал ещё и денежным, –  добавила Лариса.
Она привычно похлопала себя по левой груди, где так надёжно лежал спрятанный полтинник. И вдруг поняла: его там нет! О Боже, где же он? Когда снимала платье, то сняла и новый тесный бюстгальтер, сменив его на более свободный, домашний...
Лариса побежала в спальню, где раздевалась несколько часов назад. Там ни на полу, ни на стуле ничего не было. Она внимательно рассмотрела своё кружевное бельё, но там ничего тоже не было… Не мог он к нему приклеиться. Но он, этот полтинник, в бумажном листочке, был с нею всё время, она это точно знала!
– Инна, ты ничего не выбрасывала?
– А что?
– Ну, мусор, бумажки... я деньги потеряла. Может, в пакете, в мусорном ведре?
Она подбежала к мусорному ведру, но там и мусора не было, лишь кожура от съеденных апельсинов и конфетных обверток.
– Где мусор? – истерично крикнула она, понимая, что деньги уже за пределами дома.
– Я вынес, – ответил муж. – Ты спала, я и вынес, помог тебе.
– Помог? Как помог! Там была такая маленькая клетчатая бумажка, а в неё я завернула аванс, пятьдесят рублей, одной купюрой! Ты понимаешь, что ты наделал? Это же половина моей зарплаты! – Полная отчаяния, она устало опустилась на стул. Что делать?
– Сейчас выпьем по единой и что-нибудь придумаем, - ответил муж. – Велика беда! Там вокруг контейнеров куча мусора, я с краю высыпал, найдём!
– Там темно! – вскрикнула Лариса.
У соседей фонарик возьмём. Хотел летом хороший купить, так ты, как всегда, зажала деньги! Вот это – всё твоя прижимистость.
Фонарик нашёлся у третьего соседа, в другом подъезде. Лариса накинула платок, пальто, но через минуту вернулась: на улице шёл проливной дождь, под ногами хлюпало.
Муж шаг за шагом двигался с палкой вокруг огромной кучи мусора, не вывозившейся уже дня три, и не мог понять, – где он высыпал содержимое своего ведра.
– Ты же говорил, что с этого края! – злилась Лариса.
– Да вроде бы здесь... А, может, чуть левее... – Может, сверху уже засыпали его?
Муж стал ковырять глубже.
Мимо побежала запоздалая пара с зонтиком.
– Эй, вы, что, пять монет Буратино ищете?
– Ну да... – муж выругался и сказал: Всё! Хватит! Идём домой. Чего позориться, людей смешить? Осталось полчаса до Нового года, не тут же нам его встречать! Пошли! – Он резко повернулся и пошёл в сторону своего дома.
Всхлипывая, Лариса поплелась следом. Настроение было абсолютно испорчено.
Войдя в комнату, она снова перетрясла свои вещи, в которых была на работе, даже в ящик с колготками заглянула, но всё напрасно: ни дома, ни на улице – он нашёл свой мусор! – нигде денег не было! Может, дети взяли? – Да какие дети, кому нужен крошечный бумажный листок, да ещё сто раз сложенный? Как в воду канул.
С экрана прозвучали приветственные слова, пробили куранты, все чокнулись и выпили, надеясь, что наступивший год принесёт все лучшее. И только Лариса, натянуто улыбаясь, видела перед глазами зелёную купюру с профилем Ленина на ней и крупной цифрой – 50...
Прошло почти три месяца, наступили весенние каникулы у Инны. Она села за свой письменный стол, достала фотоальбом и коробочку, в которой лежали обрезные уголки, их надо приклеить к альбому и в них вставлять уже фото, тогда они не будут выпадать. Высыпав содержимое коробочки на стол, паруя уголки, она увидела белый квадратик из школьной тетрадки. Развернула его. Это были утерянные Ларисой пятьдесят рублей...
–  Мамочка, я их нашла, – кричала дочь в телефонную трубку. – Они у меня в коробке лежали. Представляешь?
Лариса не сразу поняла, чему радовалась дочь.
–  Ну те, новогодние деньги, что вы на мусорнике  искали! До неё дошло... И всё сразу стало на свои места: торопилась, раздевалась, уронила, не заметила, а Инна вместе с обрезками и уголками в спешке всё убрала и не заметила лишней бумажки. Ребенок же!
– Ладно, доченька, ладно. Спасибо тебе, – с облегчением сказала Лариса. – Мы с папой ещё денежек добавим и купим тебе велосипед.
Она закрыла глаза, губы её нервно задрожали: хорошо, что они нашлись, она о них уже забывать стала – пропали ну и пропали, сейчас главным было не это, а сознание, что у неё растёт хорошая, честная девочка, переживающая за неё.

 Куб суммы двух чисел

Все школы похожи друг на друга, входишь и видишь длинный-предлинный коридор, как трасса жизни, - путь от первого класса до десятого, где слева (или справа) предлинный ряд дверей с табличками: 1-А, 2-Б, 3-В,и наконец, вот он – 10-й…
Я часто бываю в первой городской школе на встречах с учениками: читаю свои рассказы, рассказываю о поэтах Луганщины, знакомлю с новыми, недавно вышедшими книгами друзей и литературными альманахами, так как они выпускаются малыми тиражами и не доходят до подрастающего поколения. А детям надо знать, что литература развивается, появляются новые, талантливые авторы, а то современным юношам, уткнувшимся по 15 часов в сутки в интернет, может показаться, что литература давно застоялась и, кроме Пушкина и Лермонтова, к которым у них после детского сада нет интереса, и почитать нечего.
На первом этаже городской школы стены коридора от пола до потолка красочно расписаны масляными красками учительницей рисования, влюблённой в свой предмет. Здесь березы на стенах, рядом высокие комнатные цветы: некоторые уже выше самих школьников – это заботливые девочки ухаживают за зимним садом школы. На подоконниках пластиковых окон – множество горшков с яркими цветами, здесь уютно и тепло. Когда-то здесь обучалось 800 человек, сейчас – четвертая часть; закрылись шахта, трикотажная фабрика, совхоз и консервный завод, а также ряд других предприятий. Население шахтерского городка резко уменьшилось, а значит и количество детей, но школьная жизнь продолжается. На переменах звенят неугомонные детские голоса, ребята весело толпятся у входа в столовую. Потом заливистый звонок подает свой голос, дети устремляются в классы, и в коридорах стоит испытывающая тишина: тихо-тихо, на целых сорок пять минут.
Я легко иду по просторному коридору, чистые тюлевые занавески на огромных окнах, все те же яркие цветы в горшках и больших кадках, пододвинутых к свету. Навстречу мне идет моя учительница математики – Зоя Ивановна. На ней однотонное темно-синее платье, левой рукой она прижимает к себе школьный журнал, а на нем горкой – стопка школьных тетрадей. Как всегда ее волосы гладко причесаны назад и сбоку прихвачены шпилькой-невидимкой – скромная прическа из ровно подрезанных волос, она ходила с ней так много лет. Завивок наши учителя в те 60-е годы не носили. Такой Зоя Ивановна смотрит на нас из последнего школьного альбома, сделанного перед выпуском нас в большую жизнь.
Ещё издали, увидев меня, Зоя Ивановна мне радостно улыбается, я четко вижу проседь у ее виска. Это одна из моих любимых учительниц, терпеливее и внимательнее ее не было другого математика. Она в тысячу первый раз будет по буковке, по циферке разжевывать каждую формулу, стирать с доски написанное, снова стучать округлым мелком по красновато-коричневой школьной доске – пока даже последний двоечник в классе не скажет: понял!
Ах, какая это была золотая учительница! Могла и объяснить, но потом – могла и спросить с нас строго. И мы ее не боялись! Это уже большой плюс, ибо некоторых учителей мы и побаивались, и – чего греха таить – сторонились, и даже не любили.
Зоя Ивановна приближается ко мне, падает в мои объятия, я чувствую ее тепло, мягкое податливое тело. Я очень рада этой встрече, я не видела ее много лет, и тут мне вдруг захотелось пошутить, задать ей тот каверзный вопрос, который я часто задаю себе: «А скажите, дорогая Вы наша, зачем Вы мучили нас на математике? Зачем нам куб суммы двух чисел? А? Вот он мне в жизни, а я окончила школу еще 50 лет назад, так и не пригодился, как никогда не понадобился и квадрат суммы двух чисел. Что с ними делать?»
Но я не успела это произнести, из глубины коридора навстречу уже идут еще две мои бывшие учительницы: Валентина Павловна – математик, и Варвара Захаровна, которая преподавала нам русский язык и литературу. Обе тоже радостно улыбаются: я была хорошей ученицей и несмотря на пройденные годы, они продолжают ко мне хорошо относиться, я это знаю.
Зоя Ивановна отрывается от меня и идет дальше, очевидно, спешит на очередной урок, а я уже обнимаю подошедших, сразу обеих, двумя руками, и мне тепло от них, словно я встретила родных людей.
Валентина Павловна – тоже математик, она же еще и бывший директор школы. Вот ее мы боялись, как огня, какая же она была строгая! Если увидит у девчонок первую челку надо лбом – пиши «пропало», обязательно вызовет на уроке и будет гонять по всему разделу математики и при этом еще скажет: «У зеркала, вижу, ты сидела долго, а вот теперь посмотрим – долго ли ты сидела над алгеброй». И все, держись! Даже с прошлого урока все формулы заставит написать. Объясняла она материал хорошо, но статус директора школы нас держал крепко, сидели мы все тихо, как мышки. А если кто из ребят успел на перемене за уличным туалетом еще и покурить, то не смели и дышать при ней, чтобы не унюхала табак. А человек она хороший, при ней никого не оставили на второй год в классе, никого не выгнали из школы – были тогда и такие меры наказания.
Учительница русского языка  Варвара Захаровна, маленького росточка, сероглазая, не громкоголосая, она жена учителя физики, нашего любимца, Михаила Яковлевича. Литература школьнику дает (я так думаю) больше знаний о жизни, чем другие предметы: тут все на примере героев прочитанных книг. Мы благодарны ей за те часы, которые она провела с нами.
Перестав обниматься, мне захотелось рассказать этим двум учительницам, как я только что чуть не пошутила над Зоей Ивановной.
Я оглядываюсь и понимаю, что она уже ушла. Исчезла! Надо же, как быстро! А ее дочь уже в который раз в интернете просится ко мне в друзья. В друзья… - повторяю я мысленно, замедленно, чувствуя внутреннюю заторможенность… Она большая… Она уже не девочка… Она взрослая женщина, ей самой уже под пятьдесят.
Внутренний толчок, я вздрагиваю, разжимаю руки… В руках у меня теплая подушка, которую я тискала во сне, и рядом никого нет! И школа эта не моя, где я училась, а учителя мои, Сентяновские.
Я дома, в постели, но еще чувствую тепло, и мне кажется, что я продолжаю улыбаться.
Что же это было со мною: я так все четко видела и чувствовала, как на яву, даже не верится, что это был сон. Мне тяжело дышать, понять, что Зои Ивановны нет уже много лет. Многих моих учителей нет. Живы только вот эти: Валентина Павловна – ей 89 лет и Варвара Захаровна, которой 92 года.
Поднимаюсь с постели, подхожу к окну, еще далеко до рассвета, там, за окном вторые сутки валит снег, в кухне натужено гудит паровой котел, напоминая о себе.
Какой странный сон… Какое-то наваждение. Обычно, приезжая в соседний поселок на кладбище к маме, тропинка ведет меня мимо могилы нашего физика, мужа Варвары Захаровны. Останавливаюсь, вспоминаю его добрым словом и вижу, что место рядом с могилой Михаила Яковлевича не занято, - значит, Варвара Захаровна еще жива, ходит по этой тропинке проведывать дорогого своего Мишу.
Это была хорошая, дружная пара. Они сами, своими силами строили свой дом. Помню, как мы вместе лежали в лор отделении, и она рассказывала, как они в пятидесятые годы – лишь десять лет после войны – собирали тачкой в совхозе конский навоз, свозили в запас во двор, потом месили ногами глину с навозом и песком, делая замес для штукатурки. И эта хрупкая, махонькая женщина сама штукатурила стены внутри дома. Работа трудная, но она научилась и этому – чему только не научишься, если живешь в сельской местности. Но впереди ее ждали не меньшие трудности.
Была осень, холодно, сыро, а новый дом еще не отапливался. Ну откуда ей, молодой, было знать, что, если навоз долго лежит – хоть в куче во дворе, хоть уже в виде штукатурки на неотапливаемой стене – там заведутся белые навозные черви! Стена вздулась и шевелилась. Весь месячный труд пропал: пришлось все счистить тяпкой и выбросить, а весной начинать все заново. А ведь завтра у нее снова уроки, планы, стопы непроверенных тетрадей, а еще маленький сын.
Морозы нынешней зимой стояли уже вторую неделю. То чуть попускали, шел снег, то ночью мороз вновь крепчал и жал до пятнадцати. Я стояла у окна и с грустью думала о своем сне. Может, это к покойнику? Возможно…Ведь ушла далеко вперед Зоя Ивановна и исчезла, то есть умерла, ее не стало много лет назад, а следом шли те, кто еще с нами. Пусть это будет лишь сон! Пусть они еще поживут, порадуются весне, лету, хорошей погоде, пусть отдохнут от долгих лет и напряженного труда в школе. Пусть!
Но если сон – предвестник беды, то как же тяжело будет долбить замерзшую землю… И людей в такую непогоду приходит на похороны очень мало. Да и где они, бывшие ученики, они уже сами пенсионеры. Знать бы, что там случилось. Возможно, мои тревоги напрасны? Я все равно поеду в свой родной поселок, это всего 18 километров, там мои учителя, там осталось мое детство.
Пойду, позвоню своей однокласснице, она по-прежнему живет в родительском доме, и любое важное для поселка  событие, известие о беде уже разлетелось бы по всем улицам. А куб суммы двух чисел, знание, применение его – посмотрю в интернете. Может, он объяснит мне, зачем нас мучили на алгебре, зачем сами учителя истратили столько сил, столько лет – сельские интеллигенты.

 Наденька

Сегодня он развелся. Это был тяжелый для него день. На первый развод он не пошел принципиально: пусть знает, что он этого не хочет. Не хочет! Но на второе извещение отреагировал мгновенно, раз требует развода, — она его получит.
На суде он сидел отрешенно, отвечал на вопросы сухо: да-нет и все, остальное сказала она сама. А что ему говорить, если Инна решила все сама, ушла из дому и живет в съемной квартире, которую собирается выкупить. Ясно, она врач-гинеколог, известный всему городу, проживет и без него. «Такая проживет», — думал он, искоса поглядывая на жену. Ей вот уже сорок четыре будет, а на вид лет тридцать пять, ухоженная, изящная, ультрамодная, на ней костюмчики появляются едва ли не в один день с выходом нового модного журнала, словно сначала на нее посмотрели, а потом эту модель внесли в журнал. Сколько себя помнит, ни разу она не вышла во двор, чтобы не посмотреться в зеркало, не причесать волосы. Даже начиная уборку в комнате, она сначала завязывала на голове какой-то модный бантик, ленточку или надевала бархатный обруч с блестками. Господи! Да кто ее в квартире видит! — Все равно она повертится у зеркала, наденет чистую коротенькую теннисочку, бриджи и только тогда приступает к уборке. Какая чушь, как непостижима психология женщины! 
— Зачем выряжаешься? — спросил он однажды. — Я тебя всякую повидал.
— Ну и что, — весело ответила она. — А вдруг, когда-нибудь разводиться станем и ты скажешь, что твоя жена — неряха.
— Не скажу. Развода никогда не будет. — И он в этом был уверен на сто процентов.
— А кроме тебя меня могут увидеть другие, вот возьмет и придет соседка или кто другой, тогда как я буду перед ними выглядеть. То-то! 
Он улыбался на ее шутки и любил ее такой, какая она была: веселая, быстрая, утонченная, часами сидящая с телефонной трубкой в руке. В выходные она стала посещать фитнес-клуб, потом придумала с подругами вечеринки, что-то вроде женского клуба, а кроме этого — парикмахерская, маникюр, массаж. И он стал видеть ее все реже, но зато чаще стала делать ему замечания: у тебя плохой костюм, не подходит по цвету к сезону. Он, конечно, не ханжа и не последний балбес, но черные туфли, считал, подходят всегда под любой костюм — это же мужская обувь все же, а не женская с их утонченными требованиями и строгими правилами — идет-не идет.
Когда судья задавала Инне вопрос, он тоже поворачивал голову и рассматривал ее, словно хотел запомнить. Это стояла уже не его веселая и любимая женщина, эта была похожа на нее, но холодная, отчужденная и безразличная. У нее были безукоризненно причесанные волосы, поднятые вверх, и на висках игриво, по-молодому свисали две тонкие, длинные, завитые пряди, как у юной девушки. Да, она, вероятно, себя такой до сих пор и чувствовала. Дорогой голубой костюм из хлопка и стрейча, украшенный вышивкой и стразами, подчеркивал ее стройную фигуру и, конечно, заметно убавлял ей лет десять. 
«Дожился, — подумал он с иронией. — Настал мой судный день, вместо того, чтобы судить ее за уход из семьи, за роман на стороне, судят меня: не соответствую, не уделяю внимания, не сошлись характерами…»
— Согласен на развод? — спросила в очередной раз судья. Он взглянул на безразличные, пустые лица заседателей и также безразлично ответил:
— Согласен.
Теперь он сидел в своей кухне за столом, медленно мешал ложечкой чай в чашке и все время видел перед собой лицо жены. Теперь уже не его жены. И все же на суде она переживала и слегка нервничала. Боялась, что не дам развода? — Да, пожалуйста! Она устала, ей надоело, ей хочется взлететь и улететь куда-то, где хорошо, тепло, уютно, где ее снова очень любят.
Он тяжело вздохнул. Мешал и мешал чай, смотреk за окно, где, еще почти без листьев, укрытая белыми кистями, раскачивалась акация. Говорят: будут вам и цветочки! — А уже листики потом. Да и у вишен так, и у груш, и у яблонь. Цветочки… Сначала цветочки.
Вдруг ему стало все противно. Он нервно отодвинул чашку с чаем, встал, походил по комнате. Потом сел, понимая, что надо бы чем-то заняться и не думать отупело о том, что уже прошло. Взгляд остановился на собственной руке с обручальным кольцом. 
Все! Хватит! Нет брака — нет и кольца. Оно теперь ни к чему. Он стал нервно стаскивать его, но кольцо не хотело покидать руки, на которой пробыло столько лет. Он капнул на палец каплю чая, покрутил кольцо, и только тогда оно нехотя сползло, оставив бледную полоску на загорелой коже.
Сергей потер руку об руку и стал с пристрастием их рассматривать, словно давно их не видел. Кажется, эта складка говорит о продолжительности жизни. А эта? Эх, если бы он был хиромантом, как много мог бы узнать о себе и не сделать ошибок в жизни! Руки…
Он вспомнил, как когда-то его руки внимательно рассматривала Наденька. Как это давно было! Беленькую миленькую девушку прислали к ним в Красноводскую больницу на практику.
Он тогда еще не был женат, даже не знал Инну, так как познакомился с ней позже, когда его направили главным врачом в далекую крошечную районную больницу в Теджен. Теджен, маленький городишко, скорее поселок, был в четырех часах от Ашхабада. Но это все позже, а вот тогда шел 1979 год, и было ему полных двадцать семь лет. Он работал врачом на скорой помощи, а Наденька — практикантка — фельдшером. Дежурства бывали разные: и очень загруженные, когда смены казались бесконечными, ночи душными, а дни тягостными, но бывали со считанными вызовами, и тогда они с Наденькой садились под огромным платаном и долго беседовали, пока старый водитель ворчливо не говорил им: 
— Сергей Игнатьевич, шли бы вздремнуть, пока минута выдалась, а то опять придется мчаться к черту на кулички.
Он не был в нее влюблен, но поболтать с хорошенькой девушкой было приятно, она напоминала ему его сестру, родной дом, школу, наивных непосредственных одноклассниц, которые, как тургеневские девушки, в юности мечтают о возвышенных чувствах, честных и добрых юношах, а потом выходят замуж за кого попало и блекло доживают свой век. Он не мог предположить, что станет с ней через десять-двадцать лет, она была какой-то особенной, но уж наивности, чистоты, открытости и застенчивости у нее было хоть отбавляй.
Они ходили с ней несколько раз в кино. Он не видел в этом ничего особенного, кинотеатр в это время был лучшим времяпровождением, в зале не было пустых мест. И хотя телевизор был едва ли не в каждом доме, молодежь еще стремилась в общественное место, потолкаться, познакомиться, себя показать, кино посмотреть. Пошли они не на последний сеанс, в восемь часов, а на семичасовой. Потом пошли поели мороженного и он спросил: 
— А ты была вон на той горе? 
— Нет… — растерянно ответила она.
— Вон там, видишь, есть каменная будка, говорят там был военный наблюдательный пост, оттуда весь город и море видны, как на ладони. Пойдем?
— Пойдем! — весело ответила она.
Дорога оказалась трудной, идти по камням, резко поднимающейся горы, в туфлях на высоких каблуках было трудно, но она охотно шла за ним. Он протягивал ей руку, она ойкала, оступаясь, но не сдавалась, шла. Чего она ожидала от него? Что хотела увидеть? — Он об этом не думал. Он шел показать ей город, каким он увидел его сам за год до их встречи.
Уставшие, запыхавшиеся, они наконец добрались до бывшего военного укрытия. Было уже половина одинадцатого, город лежал внизу в россыпи частых огней, но самым заметным местом был порт, он, словно жемчужина, переливался светом прожекторов и электрических лампочек. У причала стоял корабль, который в это время ежедневно отправлялся из Красноводска в Баку. Зрелище было настолько захватывающим, что Наденька, забыв об усталости и ухватившись одной рукой за стену каменного сооружения, прошептала:
— Какая панорама! Я никогда не забуду этот вечер! Этот город! Какая красота! — Она повернула голову, чтобы посмотреть на него, поблагодарить, а он взял, и поцеловал ее… Просто так, от восхищения, от нахлынувшего настроения. Он обязан был поцеловать девушку в такую чарующую ночь! 
Она закрыла ладошками лицо и испуганно стояла молча. 
— Садись, отдохнуть надо, — сказал он, присаживаясь первым. Она тоже присела на большой, гладкий и еще теплый камень и стала любоваться городом.
— А далеко эти горы тянутся? — спросила она наконец.
— Далеко, вдоль Каспия.
— А сзади нас? 
— Сначала идут горы и горы, а потом начинается пустыня.
— Настоящая пустыня? 
— Вот здесь в гражданскую войну, а может и раньше был военный наблюдательный пункт, отсюда стреляли, отсюда наблюдали за приближающимися кораблями, лодками. 
Ночь становилась плотнее и темная равнина моря слилась с горизонтом, став одной большой черной стеной. Уже не было видно вдали ни рыбацких лодок, ни сторожевых шхун, лишь, покачиваясь на волнах, трехъярусными нитками огней удалялся корабль «Туркменистан». Они сидели и любовались панорамой ночного города.
— А что там внутри? — робко спросила Наденька.
— А ничего. Но из той амбразуры вид другой. Пошли! — Он протянул руку и они осторожно вошли внутрь.
— Смотри сюда, — он потянул ее вперед.
Сложенный из скальных плит наблюдательный пункт имел три стены с потолком и в каждой стене, шириной сантиметров двадцать и длиной до метра, были пространства для наблюдения. Они подходили то к одному окну, то к другому, рассматривая город с другой точки. Вид на море сузился, но это не потеряло своей прелести. Они стояли рядом, наклонившись, и затаенно наблюдали из этого замкнутого пространства за жизнью города. Он приблизился к ней, обнял за плечи. И вдруг услышал, почувствовал, как сильно колотится у нее сердце.
Она почти не дышала, от страха, от любви ли, неожиданности, но он крепко ее обнял и стал безумно целовать. Она отбивалась, потом затихла. Как хотел он ею обладать: сейчас, здесь, на высоте, в романтическом месте!
— Не надо, — всхлипнула она. — Не надо! — У него закружилась голова. Он потом позже понял: если бы она ему уступила, он, возможно, женился бы на ней. Возможно…
Ему стало ее жаль, понял, что зашел слишком далеко и пора остановиться.
Он шел впереди, нащупывая тропинку, а она, опираясь на его руку, осторожно шла следом за ним, боясь оступиться. Когда они пришли в город, была уже ночь. Он остановил такси и довез ее до дома, сухо проронив: 
— Прости.
То ли последняя встреча всколыхнула и заставила его задуматься, то ли он просто внимательнее стал наблюдать за ней, но она казалась краше, привлекательнее. Она светилась радостью, глаза поголубели, волосы до плеч всякий раз при повороте головы нежно осыпали лицо с румянцем, пряча ее робкую улыбку. «Дитя — ни дать, ни взять»,— думал он, отворачиваясь.
Он пригласил ее в бар, но там ей было скучно, танцевать она не любила, не курила. Не пила! Не такая как все, просто — белая ворона. Но хорошенькая!..
И они продолжали гулять вечерами. Не часто, но все же встречались. Однажды он провожал ее домой, был конец мая, они шли по тротуару вдоль двухэтажных домов. Прохожих почти не было, вечер был душным, лишь легкий морской ветерок освежал временами лицо, это был вечер, когда и домой еще не хочется идти, и гулять уже не хочется.
Вдруг она остановилась: 
— Слышишь?
— Что?
— Ребенок плачет…
— Где? 
— Где-то...
— Не слышу.
— Замри! — она взяла его за руку.
И правда, где-то вверху, в чужой квартире был слышен пронзительный крик младенца.
— Ну и что? — Не понял он.
— Ребенок плачет! Это же, понимаешь, крик, как в начале века, как начало жизни. Он зовет! Зовет… — она крепко держала его за руку.
— И тебе это о чем-то говорит?
— Конечно! Это же ребенок! — удивленно сказала она.
Он испугался этих слов. Долго шел молча, потом спросил: 
— А ты хочешь иметь детей?
— Кто же этого не хочет?
И тут его осенило: она хочет замуж! Хочет замуж за него! Да ему и в голову такое никогда не приходило. Из таких как она, конечно, получаются хорошие жены, но скучные. Сорок-пятьдесят лет прожить в скуке? Конечно, она будет ждать его ночами с дежурства, рожать ему таких же горластых детей как этот, готовить, убирать, ясное дело, будет верна и предана до невозможности. Но — скучно! Чего он не терпит, так это однотонности, серости, скуки.
Эта мысль опалила его, он даже сторониться ее стал: только бы не заговорила о детях или еще о чем-то подобном. Она такая непредсказуемая: где другая бросилась бы в объятия — эта сторонится, где надо помолчать, поступить скромно, сдержанно — она вся напоказ.
У нее был день рождения и она пригласила его к себе домой. Он купил ей дорогие духи и три большие розы в ажурной красивой упаковке и направился к дому, где она снимала комнату. Всю дорогу волновался, что будет много гостей (Наденьку очень любили сотрудники и однокурсницы), его будут рассматривать как потенциального жениха, а он бы этого не хотел. Даже шутку придумал, чтобы, в случае намека, отвести эти подозрения, но ошибся. 
Она открыла дверь с веселой улыбкой в розовом платье с заниженной талией и короткой юбкой.
— Пришел! — почти вскрикнула она.
Он старался через ее плечо заглянуть в комнату, предполагая, как вести себя дальше при неизвестных людях. Но в комнате никого не было.
— Я первый? — удивился он.
— Последний! — выпалила счастливо она.
Он оглянулся, рассматривая небольшую комнату. Первое, что бросалось в глаза: везде были цветы, цветы, цветы… В каждой вазочке, баночке, пузырьке из под духов, на столе, на окне, на книжном шкафу — везде стояли живые цветы: по три, по одному — комната утопала в цветах.
Протянув свои розы и подарок, он произнес: 
— Тебе столько цветов подарили, Наденька?
— Нет! — она стыдливо опустила ресницы и тихо сказала: — Это для тебя.
— Для меня? — он опешил.
— Лучший мой подарок — это ты.
От неловкости не нашелся что ответить, но спохватился, и стал желать ей счастья, здоровья, любви, хорошего распределения после госэкзаменов.
— Ладно, все принимаю, кроме распределения, мне так хочется остаться в Красноводске, лазить на гору, провожать пароходы!..
Он понял, что она его любит. Она любит… Это было почти бедой для него. Он не мог ей ответить тем же, а соврать этому чистому, наивному созданию — это преступление. Это все равно, что больному вместо аспирина дать мышьяк. 
— Пароходов в твоей жизни будет еще много, — многозначительно сказал он. — А вот гора такая есть только в Красноводске, это точно, — он уводил ее от разговора.
После шампанского они сидели на диване рядом и снова говорили о том, что большинство девушек-медсестер должны остаться в Туркмении и отработать после училища положенные два года, а потом им отдадут их дипломы — таков закон.
— Ты просись в Небит. Да, там много молодежи, нефтяников, легко найти спутника жизни,— сказал он и вдруг увидел, как в уголках ее глаз блеснули слезы.
— Наденька, ну что ты!
Она наклонила голову ниже, чтобы скрыть слезы. Он протянул руку и погладил ее по волосам.
И здесь произошло то, чего он не ожидал.
Она взяла его руку и целовала его ладонь, потом прижала ее к своей щеке и закрыла глаза. Это было единственное, безмолвное прикосновение, которое она могла себе позволить, юная, чистая, целомудренная. Она так любила его, что поцеловала ему руку. Так преданный щенок лижет руки своему хозяину. Это было признание в любви…
По нему прошла мелкая дрожь. 
Ее плоть боролась, в ней происходило что-то непонятное, что неизбежно когда-либо свершится, но стыд и боязнь, и еще неизведанные чувства, бродили в ней, она ждала его первого шага, она хотела заслужить его признания в ней женщины, трепетно ждала любви и готова была ждать десятилетия и дождаться, дождаться именно его. Ему, двадцатисемилетнему эти чувства уже давно были знакомы, он переспал не с одной женщиной, он чувствовал себя слишком взрослым рядом с этой невинной девочкой, ожидающей своего счастья, и так неловко признающейся ему в любви…
Она не знала, не понимала, что ему с ней — скучно. Где-то впереди — будет скучно. Все, что чувствовала сейчас она, в его жизни было и давно прошло, его не умиляла подобная встреча, а раздражала. Радовало лишь одно: через неделю у нее госэкзамены и она уедет, все закончится.
Он все же поцеловал ее в губы, а потом до позднего вечера они гуляли по городу. Затем, пошли на пирс. «Туркменистан» отошел от причала, и они долго и молча смотрели ему в след. Через три недели она уехала. Больше он ее никогда не видел…
Теперь он сидел на кухне, смотрел на белую кипень акации и понимал, что его пароход ушел вместе с Наденькой. В разные юбилеи, праздники, по поводу и без повода ему дарили цветы сотрудники и больные, но таких цветов, такого количества, с такой любовью ему никто больше не дарил. И руки никто не целовал. 
Он разжал кулаки, посмотрел на свои руки. Вот здесь, в середине ладошки она прикоснулась губами…