Виктория Колтунова

 Часть первая.

Анна складывала вещи, разбросанные по комнате, наводила порядок. Она не очень-то любила заниматься уборкой, но иногда приходилось все-таки. Из соседней, смежной, комнаты доносились голоса свекрови и ее сестры. Старые женщины, с ослабленным уже слухом, не думали, что Анна может слышать их разговор. А ей в принципе было все равно, пусть говорят, от нее не убудет, а реагировать она не станет, плевать ей на старых грымз.
Свекровь и тетка обсуждали ее, Анну.
Вот, мол, два дня в неделю работает, а потом два дня отдыхает, не делает ничего. Не готовит вообще. Феденька готовит. А ведь Федя работает каждый день, не то, что она. И для чего вообще жена? Не готовит, стирает изредка, и только постельное и свое, а Федино он стирает сам. Зачем жениться, если самому готовить? И расписываться не хочет. Это вообще безобразие, и непонятно даже. В их время каждая баба стремилась именно, прежде всего, расписаться. А потом уж все остальное. А эта… А если еще учесть, что на 8 лет его старше, так просто слов нет, какое безобразие.
Анне было слышно каждое слово, но было настолько все равно, что не вызывало никаких эмоций.
В голове лениво мелькало, интересно, а если б я была их дочкой, а Федя их зятем, то, наверное, думали бы иначе. Вот, мол, доченька бедная, надрывается в своей бодеге два дня подряд, таскает тяжелые подносы в прокуренном подвале по 12 часов, а этот бугай отработал 6 часов в светлой проветренной комнате, бумажки там со стола на стол попереносил – и домой. Так что ж ему будет, если еще ей кушать приготовит? Ведь это она таскает со своего производства разрешенные начальством остатки продуктов, по сути, кормит и себя и его.
Анна вышла в кухню, где за столом с чашкой чая дожидался жены свекор. Встряхнула свою ночнушку, чтобы расправить складки и аккуратно сложить в корзину для белья. Свекор недовольно обернулся и скривил рот.
- Что ты пылишь тут, где я чай пью. Могла б, и подождать, пока родители уйдут.
- А откуда в моей рубахе пыль? Небось, не пыльная тряпка, - дерзко ответила Анна.
- Не нравится, так не сидите тут – про себя подумала она.
Свекор демонстративно поднялся и, держа в руке блюдечко с чашкой, вышел в комнату. Оттуда донесся недовольный говор уже троих стариков.
- И чего расчирикались, - подумала Анна. И тут же поняла. Ну, конечно, Федор ожидает повышения, за тем и пошел в штаб. Сказали, приказ уже пришел. Вот они и почувствовали себя, из-за него, конечно, на два миллиметра выше. Смешно.
Прошло полчаса. Федора не было. Старики поднялись, и, холодно попрощавшись, ушли.
Ладно. Спокойней будет. Можно телевизор в одиночестве посмотреть, без оглядки на их одобрение данной программы. Книгу почитать в тишине. Лучше книгу. По ящику такая дрянь. Анна выбрала томик Джека Лондона и легла на диван. Зажгла настольную лампу, уже начинало темнеть. Зачитавшись, она ушла из старой заставленной комнаты. Стены раздвинулись и исчезли. Великое Белое Безмолвие захватило ее. Пала головная лайка. Все, нет сил. Собачьи глаза смотрели виновато, подернулись туманом. Остальные собаки сгрудились вокруг нее, перепутав упряжь.
В двери повернулся ключ. Звук шагов в коридоре. Федор, сняв туфли, зашлепал тапками по полу.
Анна очнулась, вернулась в здесь и сегодня. Встала, пошла на кухню, включила электрочайник. Выставила на стол тарелки с едой из холодильника. Посмотрела вопросительно на мужа. Ну, понятно, звание дали. Повысили. По нему видно. Но что-то уж больно сияет.
- Ставь коньяк, Анюта, – сказал Федор. – Я тебе предложение официальное делать буду.
- Зачем официальное? Вроде и так не бедствуем, - подняла брови Анна.
- А иначе нельзя. Начальство велело жениться официально. В Загсе.
- Ну, это твое начальство. А мое мне ничего не велело. Объясни.
Федор торжественно встал и произнес: дорогая Анна! Я делаю тебе официальное предложение выйти за меня замуж, расписаться, перейти на мою фамилию, и уехать со мной в Германию, потому что, с сегодняшнего дня я уже не старлей, а капитан армии, и назначен на должность шифровальщика в дипкорпус в Германии. А ехать туда могу только официально женатым. И с женой. Так что, любимая Аннушка, придется нам расписаться, как бы ты ни сопротивлялась. Все. Бог решил за нас.
Анна была растеряна. Такого поворота дела она не ожидала. Да, повышения ждали уже полгода, но чтоб на дипработу, да заграницу?! Ничего себе!
Федор не замечал ее растерянности. Он был упоен, он достиг того, что когда-то обещал столь любимой им Анне, подняться по службе, вырасти, поднять ее за собой по социальной лестнице. Не просто достиг, а дипломатической службы. Недаром окончил институт с красным дипломом, старался, вон из себя лез. К начальству не подмазывался, как остальные, просто хорошо выполнял свою работу военного инженера. И вот, заметили, предложили то, о чем он даже не думал. Он понимал, почему на такую работу нельзя ехать неженатым. Шифровальщик, да любой служащий дипкорпуса, должен иметь в доме верную подругу, жену, чтобы на сторону не тянуло. Биологические потребности ой, как сильны, а дипломату рот надо держать на замке. Шифровальщику тем более. Уж кому, кому…
Федор не ждал ответа Анны, все казалось и так ясно. Десять лет живут гражданским браком, хватит, пора расписываться. То, что она раньше не соглашалась, понятно, говорила, что не хочет расставаться со своей независимостью. Но то было раньше. А сейчас просто другого выхода нет, да и смысл какой дальше тянуть. И зачем ей независимость. От бедного старлея, пусть так. А сейчас – муж дипломат, большая зарплата, богатая жизнь в Берлине. Высокое общество. Наконец, она, такая красавица, обретет то, чего достойна.
Он вынул из бара бутылку коньяка, они выпили за его успех и легли спать. Анна лежала и думала. Жена дипломата. Приемы, балы. Она и мечтать о таком, не смела.

Ей шесть лет. Она с родителями в Рязани. Они, знаменитые народные артисты, на гастролях с театром. Живут в гостинице. Она привыкла к гастролям, к запаху гостиниц и дешевых, и класса-люкс. Эта – дешевая. Номер убирается раз в неделю. Родители что-то обсуждают, сидя на диване с тетрадками ролей в руках. Аня играет с пластмассовой лошадкой на колесиках. Толкнула ее, лошадка поехала, Аня побежала за ней и задела боком прикроватный столик. С края столика упали на пол отцовские часы. Не помня себя от страха, Аня мгновенно бросается лицом вниз под кровать. Под кроватью темно, пыль паутина. Пыль набивается в нос, паутина щекочет. Отец, смеясь, достает ее из-под кровати.
- Не бойся, глупая, я тебя бить не буду.
Сколько раз еще всплывет в ее памяти это воспоминание – жуткого страха, и еще более сильного чувства - унижения от паутины и пыли, от этой позы, лицом вниз под кроватью? Когда она забудет это? Почему тогда уже, маленькой шестилетней девочкой, она не только испугалась, а поняла, всем телом ощутила унижение, от ощущения страха, от своей рабской позы? Как она поняла это в шесть лет? Когда забудет?
Она хорошо помнит себя с полутора до 4 лет. Веселый озорной ребенок. В 4 года она уже читала. Потом какой-то провал в памяти. А потом помнит себя с шести. Запуганной, молчаливой. Что случилось в этом промежутке с 4 до 6? Почему она так изменилась? Ощущение страха. Вокруг трава, это какая-то дача. Аня стоит на траве и кричит от страха, широко разинув рот. Все – больше не помнит ничего.
Зима. Аня прислонилась боком к теплой батарее под окном, на батарее сушатся ее варежки. Мать рассказывает своей тетке, что они с Николашей детей иметь не хотели, хотели посвятить свою жизнь театру без остатка. Но тут она забеременела. Пошла к врачу – взять направление на аборт. Врач сказала, что это не беременность, а миома, назначила ей уколы. А через несколько месяцев зашевелился ребенок, оказалось, - Аня. Аборт делать было поздно. Эта врач испортила нам с Николашей жизнь!
Тогда Аня не поняла, что такое аборт, что такое миома и прочее. Но поняла четко – ее не хотели. Еще до ее рождения, родители не хотели ее, не любили, не ждали. А потому воспринимала как должное, когда мать кричала ей: «Тебя никто не звал на этот свет, убирайся отсюда, ты нам не нужна!».
Старалась не реагировать. Куда ж убраться? Здесь ее законные 13,5 санитарных метров. А главное, здесь ее папа и мама. Пусть бьют, не любят. Но других-то у нее нет. А она их любит как безумная. Потому что других-то у нее все равно нет.
Уже в школе поняла, что родители это не только любовь, но и забота. А заботы не было. После спектаклей у родителей в квартире собирались актеры, гуляли, ели, пили, спорили о спектаклях. Аня засыпала к двум ночи на диване за спинами каких-то музыкантов. Утром ее будила домработница, и к 8 часам вела в школу натощак. Ей лень было готовить завтрак, а хозяева спали до 12 дня. Но в этом был и положительный момент. Аню никогда не ограждали от «взрослых» разговоров, ее просто не замечали. И она впитывала в себя, как губка, все, что говорили взрослые. К 7 годам она четко знала, что такое сюжет, и что в нем должен быть конфликт.
Хуже было то, что родители, выбрасывая огромные деньги на чаевые горничным и официантам, на гулянки в доме, не считали нужным тратить деньги на Аню.
У них сложилось твердое убеждение, что Аня получила случайно, совершенно случайно, благодаря дурацкой врачебной ошибке, необыкновенный подарок – жизнь! Разве бывает больше? Чем, собственно, она это заслужила?
- И чем же ты это заслужила? - со злостью спросила мать, когда Аня робко попросила золотую цепочку на шею на свое 18-летие.
- Тебе дали жизнь, скажи спасибо, - снисходительно улыбался ей отец.
У них было истинно, не то советское, не то аристократическое, отношение к деньгам. Как аристократы, они деньгами сорили, как советские люди, считали их презренным дополнением к существованию, и абсолютно не обязательным к владению. Ане денег не полагалось. Зачем, ее кормят, книги и тетради покупают.
Поэтому, когда после школы класс собирал по 50 копеек на кино или на кафе-мороженое, Аня уходила домой. Мне некогда, говорила она.
Но однажды услышала: «Ребята, давайте скинемся за Сельвинскую, пусть тоже пойдет». У нее вспыхнуло лицо, на глаза навернулись слезы.
- Мне некогда, - крикнула, - меня дома ждут!
И убежала. Дома не сказала ничего. Боялась. Как всегда. Боялась сказать, боялась попросить.

Что же случилось тогда между 4 и 6 годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал ее так, что она ушла в «непамять» как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей.

К 13 годам она вытянулась, превратившись из неуклюжей, угловатой девочки, в довольно изящную. В школе начинались романы. Одноклассницы шептались, обсуждали, кто кому нравится. Устраивали вечеринки друг у друга. Аня не ходила. У нее была школьная форма с черным фартуком на каждый день и та же форма, с белым – «на выход». Дома – байковый халатик, в котором она подрезала и подшила подол, бывший мамин.
И все. Однажды явилась к соседке того же возраста на день рождения в форме с белым фартуком, и услышала от ее тети строгое: - Аня, иди домой и переоденься! Здесь именины, а не пионерская линейка!
Больше она на именины не ходила, на школьные вечера тоже. Конечно, деньги это грязь, они презренны, они не главное в жизни, как подчеркивали папа и мама, но как же они нужны хотя бы для того, чтобы просто быть как все! Это вам не нужны, думала Аня, потому что они у вас есть. А у меня только талоны на проезд в городском транспорте, выдаваемые мамой раз в неделю. Но кроме трамвая и троллейбуса их не берут нигде.

На доске объявлений Дома культуры им. Леси Украинки висела афиша о приеме в театральную студию ребят от 15 лет. Сердце у нее заколотилось. Вот она - судьба! Она так замечательно читает стихи, танцует, она столько знает о театре! Сколько раз ее брали на репетицию, когда не с кем было оставить дома. Репетиции Аня любила больше, чем спектакли. Это было интересней, следить, как режиссер объясняет задачу, как актер ее выполняет. Еще интересней следить за разными актерами в одной и той же роли. Она могла бы на память прочитать всю роль Гертруды из «Гамлета», которую репетировала мама. Но больше она любила монолог Призрака, от бархатного голоса ее отца, постепенно то поднимавшегося к небесам, то бросавшегося с них на землю, ее пронимала дрожь. А вот эти последние слова:

«Но, как бы это дело ни повел ты,
Не запятнай себя, не умышляй
На мать свою; с нее довольно неба
И терний, что в груди у ней живут,
Язвя и жаля. А теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне».

всегда вызывали у нее комок в горле. Призрак рассказывает сыну, что жена убила его, но просит не мстить ей, пожалеть, она и так наказана провиденьем. Как благородно с его стороны, думала Анна.
Она забежала в Дом культуры, записалась на экзамен.
Родителям ничего не сказала. Боялась, что отец пойдет просить за нее, или наоборот, запретит, а ей хотелось попробовать самостоятельности, увидеть самой, на что она способна. На афише было написано, что театр-студию будет вести приезжая знаменитость. Тем лучше, думала Анна, он не знает меня.

Тогда она бросилась лицом в грязь под кровать, жалкая, трусливая, перепуганная. Но ведь ей было всего шесть лет. А позже – она заходит в магазин «Пассаж». 11-ый класс, скоро выпускной, а у нее ничего нет. Она рассматривает платья, развешенные на плечиках, как хочется любое, самое плохое из этих, и она была бы счастлива.
- Девушка, выйдите оттуда, там очень дорогие вещи, это не для вас! Идите вон в тот угол, там, в большой коробке уценка, выберите себе что-нибудь, - раздраженно говорит продавщица. Анна, с красными щеками, пулей вылетает из магазина. У нее денег нет и на уценку. И в любом случае, она бы уже к тому коробу не подошла. На выпускной она не пойдет. Как всегда, скажет, не хочется. Я лучше дома побуду.

На экзамен в театральную студию Аня потихоньку от домработницы надела мамино платье. Родители были в отъезде. Аня подколола английскими булавками платье по талии, чтобы оно село на место, и не было так длинно. Вместо пояса надела шарф, чтобы скрыть булавки. Конечно, девочка 15 лет смотрелась смешно и нелепо во взрослом платье с большим декольте. Обладая безупречным вкусом, Аня правильно ощущала это как пошлость, но другого выхода у нее не было. Не в школьной же форме. Вдруг опять скажут, здесь не пионерская линейка. В приемной комиссии было человек десять. У Ани от волнения кружилась голова. Почти все знакомые папы и мамы. Но Приезжая Знаменитость отличалась от них начальственно-снисходительным видом.
Аня с детства знала, что именно надо сдавать на актерскую специальность. Басня, отрывок из прозы, стихи и этюд. Она заранее подумала, что когда назовут тему этюда, придумает такой сюжет, чтобы включить в него танец, она так здорово умеет танцевать. Дома в оконной занавеске перетанцевала под все пластинки, включая оперы и симфонические концерты.
До экзаменов оставалось два дня, и подготовить отрывок прозы Анна вряд ли сумела бы. Его еще надо найти, подходящий, проработать, выучить. Она решила читать отцовский монолог призрака из Гамлета, который знала наизусть. Для стихов подготовила небольшое стихотворение из Ахматовой.
Будь, что будет, думала она, идя на экзамен, возьмут, так возьмут, а если нет, то хоть узнаю о своих возможностях.
Первое, что ее попросили, прочитать отрывок. Аня постаралась сосредоточиться, «отключиться, а потом включиться», как говорила мама. Она закрыла глаза, увидела перед собой темный ночной Эльсинор. И зазвучал ее глубокий, теплого тембра голос 15-летней девушки:
Да, этот блудный зверь, кровосмеситель,
Волшбой ума, коварства черным даром -
О гнусный ум и гнусный дар, что властны
Так обольщать! - склонил к постыдным ласкам
Мою, казалось, чистую жену;
О, Гамлет, это ль не было паденьем!
Меня, чья благородная любовь
Шла неизменно об руку с обетом,
Мной данным при венчанье, променять
На жалкое творенье, чьи дары
Убоги пред моими!

Члены комиссии, привычно ждавшие «Чуден Днепр при тихой погоде…», казалось, онемели. Анна забыла обо всем, она была Призраком и жаждала мщенья.

О, ужас! Ужас! О великий ужас!
Не потерпи, коль есть в тебе природа:
Не дай постели датских королей
Стать ложем блуда и кровосмешенья.
Но, как бы это дело ни повел ты,
Не запятнай себя, не умышляй
На мать свою; с нее довольно неба
И терний, что в груди у ней живут,
Язвя и жаля. А теперь прощай!
Уже светляк предвозвещает утро
И гасит свой ненужный огонек;
Прощай, прощай! И помни обо мне.

Последние слова она произнесла на протяжном выдохе, наступало утро, Призрак терял силы и прощался с любимым сыном. Быть может навсегда.
Анна пришла в себя. Приезжая Знаменитость взирала на нее с удивлением. Обернулся к остальным, спросил: - Кто это? Что это значит?
- Дочка наших Сельвинских, Николая и Нины. Ну что Вы хотите – гены! – Наперебой, угодливо, бросились объяснять местные театралы.
- Вы приняты, - коротко бросила Знаменитость.
Потекли самые счастливые три года ее жизни.

Что случилось тогда между 4 и 6 годами, когда она почти потеряла память, разучилась читать? Какой-то испуг, она видит себя среди травы с разверстым в крике ртом! Кто-то испугал ее так, что она ушла в «непамять» как в раковину. Именно после этого она стала так панически бояться родителей. У хозяев дачи была большая собака, овчарка. Нет, не то. Эта собака играла с ней, она была хорошая.

Почему люди не хотят детей? Ну, хорошо, сначала не хотят, это получается случайно. Природа не слышит их желаний, она берет свое, сливая в единое две яйцеклетки, каждая из которых не хочет сливаться в одну, настойчиво, на полевом уровне, требуя самостоятельности. Но Бог решает иначе, и получается маленькое чудо – ребенок. Вот он уже есть, теплый, живой. Как не любить его? А тогда, когда ему три года, и он, прижимаясь к материнским коленям, истово жаждет любви, лезет на руки, заглядывая в глаза, как можно его оттолкнуть? Уходи, мне некогда! У тебя губки грязные, липкие, уйди немедленно, Галя, вы, что не видите, ребёнок грязный. Помойте ее!

Заканчивался 11 класс, заканчивались 3 года учебы в театральной студии. Выпускники ее планировали поступать, кто в ГИТИС, кто в «Щуку». Режиссер-педагог, та самая Приезжая Знаменитость, был доволен курсом. За три года поставил несколько нашумевших спектаклей в местном театре, подготовил замечательный курс. О них будут говорить – ученики такого-то. Одна Сельвинская чего стоит! Ох, далеко она пойдет. Ну, да, конечно, гены. Да и жизнь с раннего детства в атмосфере творчества не могла, не сказаться.
Настало время Знаменитости возвращаться в Москву. Анне он сказал, позови отца, я хочу с ним поговорить.
Режиссер-педагог объявил народному артисту Николаю Сельвинскому, что его дочь, Анна, одарена от Бога, что ей надо обязательно учиться дальше, получить полноценное, высшее, столичное образование. Ей предстоит большое будущее. Отец должен привезти Анну в Москву, в ГИТИС, где тот преподает, он возьмет ее на курс без сдачи специальности, но общеобразовательные надо будет сдать. Анне это не сложно, у нее в школе пятерки по всем предметам.
Они вышли и сели в отцовскую машину. Отец сиял от гордости, у него такая талантливая дочь!
- Анютка, - кричал он. – Талантище, черт тебя побери, моя кровь, моя!
Анна сидела, отвернувшись, по лицу ее текли слезы. Она знала, что этими криками все и кончится. О ней забудут, как всегда, лишь отъехав от здания Дворца студентов, где располагалась студия. Отец ее слёз не заметил, не спросил ни о чем.
Через неделю, отец и мать уехали на гастроли с антрепризой. Стоял конец июня. Экзамены в ГИТИС в июле. Деньги оставили, как всегда, только домработнице, оплатить квартиру, на еду для нее и Ани.
Анна понимала, что в этом году в Москву ее никто не отправит. В будущем тоже вряд ли. А высшее образование необходимо. Хоть какое-нибудь.
И еще. Больше она не могла вынести унижений от своего вида. Она выросла красивой девушкой. Но кто это замечал?
Мать, хоть и любила вечеринки, поклонников, но одежде значения не придавала. Полсуток в сценических костюмах, блистая на сцене в лучах софитов. Эти часы вполне удовлетворяли ее женское естество, требовавшее мужского поклонения. А дома могла ходить кое-как. Повседневной одежды у нее было мало, покупала она, что придется, лишь бы тело прикрыть, и занашивала до дыр. Потом все тряпки сбрасывались в сундук, стоявший в подсобной комнате без окна, на нем обычно спали домработницы. Вот из этого сундука Анна черпала свой гардероб.
Что-то укоротила, что-то подлатала. У матери и у нее были разные фигуры, разный рост. Все старое, материнское, вышедшее из моды, сидело на Анне, как нарочито устрашающий костюм на огородном пугале. А главное, голова. В морозы надо было надеть что-то на голову. Платки Анне были абсолютно не к лицу. Они ее старили, уродовали. Мать ничего на голове не носила, они с отцом ездили на машине, шляпы она не любила. Анне приходилось завязывать на голове старый шерстяной, свалявшийся от стирок платок. Он был короток, и завязав его под подбородком, она уже не могла даже говорить.
Нет, больше она такого не выдержит. Ей 18 лет, а тоска такая, что жить не хочется. И никакого просвета впереди. Все так и будет катиться монотонно, однообразно. Что делать, как начать жить?

Какие странные ей снятся сны. Вот один. Она идет по виноградной аллее. Слева и справа шпалеры винограда. Навстречу ей вереница женщин. Они все одеты одинаково, белые широкие юбки, черные распахнутые пиджаки, на голове фесочки. Это Балканы, думает Анна, эти женщины беженки. Откуда они бегут и куда? Разве где-нибудь лучше, чем дома? Ах, да, у них же война.
Еще. Она идет по магазину, рассматривает витрины. В них украшения из поделочных камней. Самые разные, удивительной красоты. Витрины бесконечны и число украшений в них бесконечно, ни одно не повторяется. Но это же мне снится, думает Анна, значит, это она сама автор этих украшений, они плод ее фантазии. Значит, она способна на такое, она мастер, она художник?!
Часто снилось, что она танцует. Классический балет, хотя в студии они изучали характерные и бальные танцы, а из классики только позиции рук и ног и основные па. Но во сне она танцует любые партии, какой высокий прыжок! Вот она остановилась, закончив фуэте, в точке остановилась, не покачнувшись. Какое это счастье, уметь так двигаться, так выражать свои чувства и мысли движениями тела. А, ну да, это воспоминания детства, когда она танцевала в оконной занавеске под «Травиату», под «Колокола» Рахманинова.

Ей нужно высшее образование. Иначе, что станется с ней? Жить с родителями всю жизнь, получая тарелку супа, и упреки за то, что родилась случайно, в результате врачебной ошибки, и должна быть счастлива этим? Она вытащила счастливый билет под названием «жизнь»! Не бывает большего счастья, большего везения, чем у нее. А когда родители умрут, что с ней будет? Ведь она же по всем законам природы проживет больше них.
А главное, стыдно! Как всегда стыдно. Стыдно своего страха перед родителями, стыдно, что поломала им жизнь, стыдно толстого линялого свитера в июльскую жару. Стыд пронизывает каждую клеточку ее тела, он часть ее сознания, он течет по ее жилам вместе с кровью. А потом еще будет стыдно, что она – дочь двух народных артистов, окончила среднюю школу и ничего больше.
А еще стыдно постоянно врать. Врать, что ее устраивает такой вид, она сама не хочет ходить в другой одежде. Врать, что она сама отказалась ехать в Москву поступать в Театральный. Врать что у нее, она сама пришла к такому выводу, нет таланта. Врать, что она не пойдет на танцы потому, что занята сегодня вечером. Врать, врать и врать, выгораживая своих родителей, потому что под страхом смерти, она не скажет, что они в чем-нибудь виноваты, что они вовсе не такие безупречные и великие, как о них говорят, что они просто не дают ей ни на что денег, тратя их безудержу на себя, гостей, свои прихоти. Она находила миллион оправданий для отца и матери, не позволяя сказать самой себе правду, что они просто не любят ее, вот и все.
Они любят ее, как же иначе, просто они люди со странностями, с кем не бывает.
Отец не отвез ее в Москву? У него не было времени, или он наверное, просто стесняется ее, вдруг она там в столице не так сыграет, не так что-то скажет. Для него и матери честь семьи превыше всего, значит и для нее, Анны. Она должна подчиниться диктату чести семьи, это самое важное.
Тем более, она должна получить высшее образование. В общие вузы экзамены в августе, если не ехать в Москву, а на поездку у нее нет денег, а главное, родительского разрешения, то она может сдать экзамены в какой-нибудь вуз здесь, дома. Лучше всего на филфак, это общее гуманитарное образование, и не привяжет ее к какой-нибудь профессии. Но это еще пять лет без денег. Ее родители считаются обеспеченными людьми, стипендии она не получит.
Решено, она пойдет на вечернее отделение, и работать, работать, зарабатывать, хоть что-нибудь. Избавиться от этой жуткой зависимости, когда тебе выдают талоны на проезд, а стакан газировки становится покупкой!
Экзамены Анна сдала с удовольствием, даже весело. Что ей была русская литература, если она читала с детства взахлеб и прочитала, возможно, и больше своих преподавателей. С работой было хуже. Ее известная в городе фамилия играла с ней злую шутку. Дочь Сельвинских поступила на вечерний, и хочет работать? Нет, здесь какой-то подвох. Возьмешь ее, а потом она будет выбрыкиваться на работе, избалована наверное, такими-то родителями. Небось, в детстве, если не покупали, что просила, так бросалась на пол и ножками стучала. А сегодня, если что не так, папаша, народный артист, в обком партии побежит. Нет уж. От греха подальше. Обладая острым умом и проницательностью, актерским умением стать на место другого человека, Анна понимала, почему ей всюду отказывают. Но что она могла поделать?
Наконец, ее бывшая одноклассница нашла ей место препаратора в виварии мединовской лаборатории. Там срочно нужен был человек и никто не хотел идти. Почему, Анна поняла в первый же рабочий день.

Зашевелился Федор, что-то прошептал. Она посмотрела на него, на губах Федора играла легкая улыбка довольного жизнью человека. Он спал и улыбался во сне. Еще бы.

Когда Анна вышла на работу, оформившись в отделе кадров Медина, она была поражена. Виварий находился в огромном подвале. Клетки с тысячами крыс. Окон нет, есть несколько вытяжек принудительной вентиляции. Но, все равно, от резкого, сбивающего с ног, запаха крысиной мочи и кала, перехватывало дух. Анне велели надеть респиратор. Без него работать было нельзя. В ее обязанности входило ежедневно убирать, мыть клетки тугой струей из шланга, вода стекала в канавки цементного пола, и варить на плите, находившейся тут же, кашу в нескольких ведрах, раскладывать ее по кормушкам. По мере необходимости заносить крыс наверх, в лабораторию. Брать очень осторожно корнцангом за бок. Из клетки в круглый металлический бокс переносить тоже осторожно, чтобы не сбежала. Главное, чтоб не укусила. Многие из них инфицированы, обозлены инъекциями, другими опытами, с ними надо держать ухо востро, объяснили Анне.
Зато рабочий день только до трех. Больше времени на учебу. В день дают бутылку молока. Рабочая одежда - белый халат, белая косынка, резиновый фартук, резиновые сапоги, резиновые, но тонкие перчатки. Иначе не зажмешь толком в руке корнцанг и можно упустить крысу. Однажды так и случилось. Она уронила большую крысу, та грузно шлепнулась на пол, затем неожиданно высоко подскочила, выше Аниного колена, собираясь тяпнуть зубами блестящий никелированный корнцанг. Аня, закричав от страха, отскочила. Крысы бегают очень быстро, но эта снова упав на каменный пол, бросилась от Ани в противоположную сторону и исчезла в дыре под плинтусом. Обошлось.
Анна была на все согласна. Лишь бы зарабатывать, стать самостоятельной.
Вскоре она расстроилась. Зарплата низшего медицинского персонала в лаборатории мединститута составляла всего лишь 55 рублей в месяц! Две ежемесячные стипендии, если б она поступила на стационар и получала стипендию. Но она же ее все равно не получит. Лучше синица в руке… думала Анна.
Потекли рабочие будни. Вскоре Анна втянулась в работу. В подвале было тихо, только иногда слышался визг двух подравшихся крыс, или их шипение. Булькала каша на плите. Одно было плохо, от Анны постоянно несло крысиным пометом и резким запахом аммиака. Как бы она ни мылась. Этот запах проникал в поры тела, в волосы. Но те 55 рублей в месяц, которые она зарабатывала, давали ей призрачную иллюзию свободы. Родители знали, что она работает в лаборатории, никаких вопросов по этому поводу не задавали. И по поводу вечернего отделения тоже. Для них Анна словно бы не существовала. Она была им не нужна, и это сквозило в каждом жесте и слове. Но ведь я же им ничем не мешаю, иногда с тоской думала она.
Однажды ей лаборатория «вышла боком». К родителям зашел молодой, только что принятый в театр на должность режиссера, выпускник ГИТИСа Василий. Он нравился Анне, тайком она мечтала, чтобы он пригласил ее на свой спектакль. Она бы могла подсказать ему что-нибудь, ведь она так разбирается в театре. Василий сидел у отца в кабинете, там же находилась мать. Анна вошла и поздоровалась Она вернулась с работы. Мать потянула носом: - Фу, как от тебя воняет, невозможно, пойди, помойся!
Анна вылетела из комнаты как ошпаренная. Стала избегать Василия, когда он приходил, пряталась в своей комнате.

С этим покончено. Она – жена дипломата. Она забудет все, что было. Унизительный страх, грязь и паутину под гостиничной кроватью в Рязани. Насмешки над своим видом. «Пугало огородное», «чучело с грядки» кричали ей одноклассники, когда они ссорились. Это естественно, дети обзывают по тому признаку, который бросается в глаза. Не спасали ни сумасшедшая эрудиция, нахватанная в огромной родительской библиотеке, ни блестящие способности к учению. Кое-как, самодельно перешитая, застиранная одежда с материнского, другого по размеру и форме, плеча придавала ей нелепый, клоунский вид, и Анна это чувствовала кожей. Cутулилась, втягивала голову в плечи. Одежда жгла ее тело, заставляла пробираться улицей, прижимаясь к домам, подальше от людских недоуменных взглядов.

Витрина женских часов сверкает. Сколько моделей, самых разных. На любой вкус и карман. К ней подходит респектабельного вида пожилой человек.
- Что, девочка, смотришь? Часы нужны? А денежек нет? А ты вот сойдись с таким человеком как я, например, и все будет. Ты, красивая, юная, сейчас никому не нужна, правда? А я тебя одену как куколку, и будешь всем нужна. Жизнь тебе устрою. Что скажешь?
Анна, обернувшись, посмотрела на него потрясенно. Он предлагает ей, дочери народных артистов Сельвинских, пойти к нему на содержание! Как смеет! Надо ответить ему резко и грубо. Зачем резко и грубо? Ведь он желает ей счастья, предлагает шанс, которого лишила ее судьба, нормальную жизнь, ГИТИС, последующую карьеру. Человек явно образованный, интеллигентный, он не станет держать ее только для постели. Он действительно даст ей шанс. Но он не предлагает на ней жениться, он говорит «сойдись», значит, содержание? Он женат? Нет, она не пойдет на это. Стыдно. Опять стыдно. Стыд преследует ее всю жизнь.
Анна покачала головой и резко пошла прочь.

Пятьдесят пять рублей, минус подоходный. Не хватает на полноценную самостоятельную жизнь. С первой получки она купила родителям подарки, отцу щипчики для ногтей со вставками из эмали, матери – дешевую брошку в виде ящерицы. Бутылку шампанского и торт. Хватило впритык. Посидели. Поздравили ее с выходом на первую работу. Хорошо посидели, тепло. По-семейному. Анна думала, вот если б они съездили в лабораторию, посмотрели, в каких условиях она работает, в запахе аммиака, разрывающем легкие, с инфицированными вирусом крысами в руках, наверное запретили бы ей. А может и нет. Если бы им было интересно, хотя бы спросили, как и что.
Со второй получки купила себе сумку, чтобы не таскать в кармане ключи, из-за ключей старая ткань карманов вечно продиралась до дыр, их можно было потерять. И так, постепенно, каждый месяц что-то, ведь у нее совсем не было ничего.

Анна идет по коридору в аудиторию прикладной лингвистики. У окна стоят парни-студенты, один из них, видимо, новенький провожает ее удивленным взглядом.
- Кто это? – спрашивает. - Что это с ней?
- Да это сумасшедшая. Что, не видишь? Дочка знаменитых актеров, а одевается как пугало. Не все дома. Ну ее.
Вечером, в ванной Анна разделась догола, стала перед большим зеркалом. Стройная, точеная фигура, густые каштановые волосы с красноватым отливом, удлиненные зеленые глаза. Красавица. Но кто это видит? Прав был тот человек. Никому она не нужна, никто не разглядит под старыми убогими тряпками молодое упругое, жаждущее жизни, тело. Эти тряпки скрывают не только ее тело, они скрывают ее мечты, чаяния! Тот же человек разглядел! Но он опытный, старый. А молодым, нищим студентам, зачем это? Лучше найти девушку обеспеченную и не слышать вслед себе, с кем это Саша? Где он взял эту дурдомовскую? Сказать родителям, что им самим должно быть стыдно, что их дочь так выглядит? Но они поднимут крик, станут ругать ее, стыдить за непомерные требования, наглость, неблагодарность за высший дар, которого она была удостоена, нет, нет, лучше промолчать, подождать, может все как-нибудь наладится.

Скарлетт О,Хара стоит посреди поля, задрав кулачки к небу, и дает себе клятву, что никогда-никогда в жизни она не будет голодать! А я? Никогда никому не позволю назвать себя дурдомовским пугалом? Как это сделать?

В горле засвербело. Сейчас начнется кашель. Анна выскочила из постели, чтобы не разбудить Федора и бросилась в ванную. Тапки не успела надеть, кафельный пол холодил босые ноги, но был приятен ей своей безупречной гладкостью.

Теплое воспоминание юности. Единственное за всю жизнь. По случаю окончания первого курса театральной студии, ребята скинулись на несколько бутылок красного дешевого вина. Анна предупредила, что не пьет алкоголь, у них в семье женщинам пить не принято, и она пить не будет. Но когда все вошли в прохладную тень Пале-Рояля, сели на сдвинутые три скамейки, раскупорили бутылки и принялись передавать их по кругу, ей показалось неэтичным противопоставлять себя остальным. Она выпила всего лишь четверть стакана, если определить на глаз. Но этого оказалось достаточно. Первые четверть стакана, выпитые в 16 лет, - убойная сила. Анна едва дошла до дома, жутко тошнило, голова кружилась, она готова была умереть. Как ни странно, родители встретили ее изумленно-ласково. Не били, не оскорбляли, наоборот, объясняли, что так нельзя, уговаривали, чтоб это было в первый и последний раз. Наутро Анна не могла поверить себе. С тех пор, когда было тяжело, старалась вспомнить, как они встретили ее, непривычно спокойно. Это воспоминание и то, когда она принесла первую получку, и они сидели по-семейному за столом, грело ее всю жизнь.

Тот день, когда Анна получила диплом об окончании филфака Госуниверситета, был начальным в череде дней, названной ею впоследствии «кашельными». Приступы кашля нападали в любое время дня и ночи. Туберкулеза не нашли. Но стало ясно, что несколько лет вдыхания паров аммиака не прошли даром. Из лаборатории надо было уходить, да и в любом случае, ей там нечего было делать с дипломом учительницы русского языка. Этот диплом тоже стал для нее огорчением. Не привыкшая задавать вопросы, подавляемая дома авторитетом знаменитых родителей, против которых она не смела и пикнуть, Анна даже не подумала спросить в приемной комиссии, что будет написано у нее в дипломе. Она была уверена, что там напишут «филолог, специалист русской словесности». А там было написано «учитель русского языка и литературы». Да такой диплом она могла бы получить и в Педагогическом за четыре года, а не в университете за пять. Лишний год жизни. Все равно она не собиралась заниматься этой профессией. Надо было что-то искать. Такое, чтобы обрести независимость. И работать только в искусстве, иначе она своей жизни не мыслила.
Однако, действительность распорядилась иначе. Диплом учительницы, выпускницы вечернего факультета немного весил. А ей надо было трудоустроиться срочно. Пришлось пойти учительницей в школу-новостройку в спальном районе. На другом конце города. Это временно, уговаривала себя Анна. Потом она найдет что-то получше. Хорошо бы место завлита в одном из театров. Отец не пойдет за нее просить, он говорит, что советские люди должны всего добиваться сами, и если ей Анне, повезло родиться в такой семье, то с нее и спрос больше. Это его личный взгляд на вещи, но она так зависима от его личных взглядов. А завлит – должность идеологическая, просто так не возьмут. Нужны протекции.
Зарплата в школе была приличной. Сто двадцать рублей. Анне она казалась сказочной. Удержалась на работе она всего две недели. Поступила жалоба от какой-то мамы, что новая учительница на классном часе читала детям Библию, и тем самым вела сионистскую пропаганду, поскольку в этой книге утверждается, что евреи исконно владели землей современной Палестины. Анну уволили, не отметив в трудовой книжке, в виде большого одолжения, что она уволена по идеологическим мотивам. Анна пыталась объяснить, что она имела в виду всего лишь те места Библии, на сюжетах которых построено все мировое искусство до начала 20-го века, но ее не слушали. Пусть скажет спасибо, что уволили «по собственному желанию». Анна стояла, наклонив голову, и слушала директорский выговор. Да, да, она виновата, да благодарна, что не написали. В голове мелькало, это просто не мое место в жизни, мой потенциал много выше, я не помещаюсь в эти рамки, что мне делать?

В Рязани, в той самой дешевой гостинице, где под кроватью была грязь и паутина, Аня любила играть с родителями в игру «подавальщица». Они питались в гостиничном ресторане, и Аня по вечерам надевала на голову белую салфетку, повязывала ни животик другую, брала поднос с графином и двумя стаканами, и делала вид, что она подавальщица в ресторане. Спрашивала у родителей заказ, делала вид, что записывает его в блокнот, потом «приносила» блюда с едой, нахмурив брови, «подсчитывала стоимость», советовала им обязательно попробовать мороженое «Сюрприз». Изображала возмущение, если ей не подавали «чаевые». Все трое получали удовольствие от этой игры. Родители смеялись, и отмечали, что у Аньки врожденные актерские способности.
Что так испугало ее тогда на даче?

Первую неделю Анна боялась сказать, что ее уволили. Уходила, словно на работу, но сидела в Горсаду до 12 часов, потом шла в какое-нибудь кафе погреться. Но время шло к зиме, все позже светало, все холоднее становились утра. Пришлось признаться.
Это вызвало гнев отца. По идеологическим мотивам! Пусть не написали, но это так. Не привыкшая врать, Анна, честно сказала, что ее уволили за «сионистскую пропаганду».
- Она могла нам навредить, - кричала мать. – Мы можем стать невыездными. Дура какая!
Ну?! Какая дура!

Это загадка. Так не бывает. Существует врожденный родительский инстинкт. У крыс тоже есть. Воробьи бросаются в бой на кошку, защищая птенцов. Здесь что-то не то. Там на даче, когда она так испугалась, случилось что-то мистическое? Кто-то проклял ее или прокляли мать и отца, желая лишить их радости наслаждения своим ребенком? Если проклята она, ей следует жалеть себя. Но если прокляли родителей, наказали их нелюбовью, вечным раздражением против нее, значит, следует жалеть их? Значит, это они потеряли что-то, а не она. «Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она и так благодарна. Может быть любить их еще больше, и, тогда ее чувство пересилит их отрицание, их отторжение от нее. Но куда же больше, куда больше? Она готова за них жизнь отдать.

Они никогда не запрещали ей курить. Просто потому, что она не начинала. Все мальчики ее возраста и многие девушки, а студентки театральной студии – поголовно, уже курили. Анна знала, что это плохо, не хотела даже начинать, зачем, какой смысл наносить вред собственному организму и окружающей среде. Дешевое позерство было ей чуждо. Но однажды курение показалось ей легким, ничего не стоящим протестом против диктата взрослых. Вот сесть бы так небрежно боком, у столика в ресторане, в роскошном платье, чиркнуть зажигалкой и закурить тонкую длинную сигарету. Нет, она не может «чиркнуть», она ведь женщина, огонек должен поднести ей мужчина. Все равно, она никогда не будет курить, но просто так, из протеста, закурить бы однажды, когда родители не видят. А лучше, когда видят. И не смеют запретить. Они? - не смеют? Смешно. Сама не посмеет.

Тоска, тоска, надо ни о чем не думать. Просто не думать. Так легче. Уйти с головой в туман недумания. Утром на базар с маминой запиской, что купить. На улице никого не замечать. Это легко, потому что ее тоже никто не замечает. Потом уборка, стирка. Переписывание ролей для мамы или папы. Составление для них же деловых писем. Отвечать на звонки. Готовить обед. Ни о чем не думать. Вечером, когда они пришли, уйти в свою комнату и лечь на диван с книгой. Вот они - часы блаженства. Она – Брунгильда, Жанна Д,Арк, она гибнет в сталинском концлагере, она ведет за собой войска Эмилиано Сапаты на штурм Мехико, а он, раненый, покачивается рядом в люльке на спине лошади, она, да это именно она, та самая знаменитая Анита, возлюбленная Джузеппе Гарибальди, его верная подруга. Вот она, сгорая от лихорадки, взбирается на каменную осыпь Альпийских гор. Сколько ролей прошло в ее голове, сколько жизней прожито на диване. Это она - Лиза Перкель, 18-летняя еврейская девушка, которую ни прикладами, ни штыками не смогли немцы заставить снять одежду, и которая вынудила их так и расстрелять ее, окровавленную, исколотую штыками до смерти, но одетую! И так, в одежде, и ушла она в жадную, мокрую от крови пасть Бабьего Яра.
«Тебе дали жизнь, скажи спасибо!» Да она говорит, она благодарит, разве вы не слышите?
Как еще она может отблагодарить, уже сколько лет вы не знаете, что такое домашние заботы, не платите домработницам, они не воруют у вас деньги и облигации. Что еще я могу для вас сделать, ведь я простой человек, что мне сделать еще? Обернитесь, посмотрите же на меня, ведь я так вас люблю!

Откашлявшись, Анна накинула халат, сунула ноги в тапочки, и вышла на балкон. Села на деревянный диванчик. Вытащила из кармана пачку длинных, тонких сигарет, пыталась закурить, щелкнув зажигалкой, лежавшей там же, в кармане халата, раздумала, и кинула сигарету в предназначенное для этого ведро.

Дверь в ее комнату всегда была открыта, чтобы родители видели, что она делает. Что тебе скрывать, разве у тебя могут быть секреты от родных отца и матери? Но диван - справа от двери, из-за за шкафа его не видно, там она в мире грез, ролей и книг, скрыта в пеленах своего воображения. А главное, ванная, она может совершенно законно накинуть крючок. Это ее право. Ванная – ее территория на те полчаса, что она тратит на свое мытье.
Роковая ошибка – она забыла накинуть крючок. Хотела просто вымыть руки, но решила принять душ. А крючок накинуть забыла. Разделась, с радостью скинула с себя тряпье, выскользнула словно бабочка из кокона, стройная, с медовой гладкой кожей.
Задержалась взглядом в зеркале, и за дверью послышался голос отца: «Вот тут, Валерий Иванович, извольте помыть ваши ручки!»
Дверь скрипнула, открываясь, она, голая, рванулась назад и с силой хлопнула дверью по рукам Валерия Ивановича. Услышала собственный голос: «Куда?! Нельзя!»
- Хамство, какое хамство, - донеслось из-за двери. – Голос гостя.
- Ох, простите, Валерий Иванович, ради Бога, простите!- Голос отца.
Боже, что она натворила! Но они должны были стучаться. Почему стучаться? Ванная не ее комната, а никто даже в ее комнату не стучится. Она сама виновата, что не накинула крючок. Никто не рассчитывал, что в незакрытом помещении может находиться раздетая девушка. Они правы. Да еще это грубое «куда?», выкрикнутое ею с перепуга. Что делать, как выпросить прощения?
Анна быстро оделась и выбежала из ванной. Валерий Иванович, поджав губы, надевал пальто. Отец и мать суетились, разыскивая его зонтик.
Она подбежала к гостю, хотела сказать что-то, но не успела. Отец повернулся и зарычал на нее:
- Пошла отсюда, дрянь!
Ей было не привыкать к родительским нападениям, но не на публике, в присутствии чужого человека. Анна охнула и исчезла.

Утром сидела, переживая случившееся. Надо как-то объясниться с родителями. Она просто забыла закрыться. Такая глупая случайность, неужели она так уж оскорбила гостя. Он сам, интеллигентный человек, должен понять ее состояние, испуг, когда начала открываться дверь, а она стояла там абсолютно голая. Анна двинулась по коридору к кухне, где завтракали родители. И услышали, как они обсуждают вчерашнее происшествие. Этот Валерий Иванович, оказывается, важная шишка, приехал из Московского управления культуры. От него что-то зависит в городском управлении. Но дело даже не в этом, в последнее время Анна совсем распустилась, что она себе позволяет! Как ведет себя! Ее надо поставить на место.
Вне себя она рванулась к столу.
- Да что вы от меня хотите, - закричала, - что я себе позволяю? Да я на руках вас ношу, чего вам не хватает? Что еще я могу сделать? Я для вас все – домработница бесплатная и машинистка, и редактор, и нянька! Вы же не знаете, где базар и где ЖЭК! Что еще, что, ну скажите, что еще я могу сделать, чтобы вы меня любили, как вам это объяснить? Что большее не в моих силах? За что, за что вы меня так ненавидите, ну за что? Что я вам сделала?!! Что?!! Я знаю, я виновата, я родилась непрошенной, нежеланной, вы меня не хотели, но когда же вы, наконец, простите меня, разве это нельзя простить? За столько лет я еще не искупила своей вины, да? Есть же какой-то срок давности, в конце концов! Есть или нет?!!
От неожиданности отец уронил вилку с куском яичницы. Вскочил и бросился к Анне.
- Это невыносимо, я покажу тебе твое место в жизни, ты мой хлеб жрешь, а на меня орать вздумала, рот открывать!
Он принялся наносить ей удары по щекам. Мать подскочила и визжа, как маленькая собачка вслед большой собаке, принялась царапать ногтями Анины руки.
Больше всего Анну потрясло не то, что она получила эти пощечины и царапины. Она привыкла к ним с детства. Но сейчас она была уже взрослой женщиной, а ее били по щекам просто за то, что она пришла к своим родителям сказать, что она их любит! Выпросить у них хоть капельку любви. Здесь, в этом доме, где звучали монологи Гамлета и Дон Кихота, Короля Лира и Данко, здесь, ее били по щекам и выражались, как последние жлобы на Привозе.
Она схватила пальто и бросилась на лестницу. Только на лестнице остановилась, надела пальто и медленно пошла вниз.
Поехала на вокзал. Там в зале ожидания столько народу. Столько разных личностей, голов, умов, разве не найдется хотя бы один из них, кто подойдет и скажет, я знаю, что тебе делать, я знаю, как тебе жить.
Люди шли мимо, присаживались около нее, вставали и уходили, вместо них садились другие и снова уходили… До Анны никому не было дела. Ее никто не замечал, никто не спросил, почему она сидит здесь одна столько времени, потерянная, бледная. Без багажа, хоть это вокзал.
Через сутки ее выгнала милиция.
Она пошла к дяде, он жил около вокзала. Вошла. Попросила горячего чаю и хлеба с сыром. Она не рассказала, как ее били и оскорбляли, какие слова ей довелось услышать, когда она открывала дверь на лестницу, всем телом ощущая, что уходит из абсолютно чужого ей дома. Но объяснила, что ей тяжело, она не знает как ей жить, что родители ею недовольны, а она не знает что делать, чтобы в семье снова наступил мир. Дядя сказал ей, что он сейчас перезвонит им и спросит, где Анна, вроде бы она ему нужна, и послушает, что они скажут, ведь ее больше суток нет дома. Что он будет звонить из кухни, и очень просит ее не подслушивать по параллельному телефону, который стоит здесь же в спальне.
Он вышел. Из кухни доносился его голос, Анне не было слышно, что он говорит. Она поколебалась немного и сняла трубку параллельного телефона. По холодному металлическому проводу до нее долетели слова ее мамы:
- …она нам не нужна, не нужна, от нее одни проблемы. В такой семье как наша, дети – излишняя…
Анна положила трубку. Вошел дядя и сказал, что родители очень сожалеют, что так получилось, они ее любят, и просят ее вернуться домой и все забыть.
Анна кивнула, оделась и ушла. Поехала к той бывшей однокласснице, что когда-то нашла ей работу в мединовском подвале с крысами. Сказала, что ничего не может ей объяснить, но просит подержать у себя несколько дней. Та согласилась.

(продолжение во второй части)