Л Аранов

 

Татьяна

 
1941 год. Осень. Вокзал. Поезд с разбитыми стеклами и выбитыми дверьми дышал холодом и страхом ожидания. Пассажиры еще не отошли от шока пикирующих бомбардировщиков и разрывов бомб. Это был последний поезд, вырвавшийся из Ленинграда. Он был заполнен исключительно женщинами с детьми. Дети, дрожащие от холода, кричали до надрыва голосовых связок. 
Моему младшему брату еще не было и года. Он задыхался.
Врач, седовласый старичок, прибыл на наше новое место обитания в Ярославле и, осмотрев младенца, сказал: «не знаю, чем помочь, у ребенка двусторонняя пневмония. Спасти его может только чудо.   Или вот это лекарство, которого в городе нет. Все забирает фронт. (он написал на листке что-то по латыни). Мать молча давилась от слез. Бабушка сидела с окаменевшим лицом, но вдруг вскочила и побежала навстречу входившему деду: «Я знаю, ты до меня долго встречался с Татьяной, она же аптекарша. Я тебя никогда не спрашивала про нее и сейчас не спрошу.  Но спаси своего внука.  Достань вот это – она дала бумажку с непонятной латынью. Затем открыла свою шкатулку: «это моя пенсия, возьми, на всякий случай». Потом обернулась, взяла из кастрюльки еще теплые две картошины, положила в карман деду и проводила его на улицу. 
Дед пришел поздно вечером. Молча положил на стол бабушкину пенсию – не понадобилась, и две коробочки загадочного лекарства. «Таня вскрыла пломбу, взяла из «НЗ», ничего не говори дочке, пусть считает, что это случайно оказалось в аптеке» – устало сказал дед. Бабушка, ничего не сказав, забрала коробочки и пошла спасать младшего внука. Она прекрасно понимала, какую цену предстояло заплатить за эти коробочки бывшей подруге ее мужа. Она знала, что за украденный кочан капусты в то время человек получал шесть лет тюрьмы. А вскрыть НЗ, которое предназначалось исключительно для лиц особой категории, в которую никак не вписывался мой брат…
Сразу после снятия блокады Ленинграда мы все вернулись в родной город. Мои бабушка и дедушка почему-то не смогли уже жить вместе. Причина никогда не обсуждалась в семье. 
В Ленинграде нас ждала коммунальная квартира, уплотненная жильцами из разбитых домов. И в этой коммуналке, в тесноте, с клопами и прочей нечистью мы встретили долгожданный день Победы. 
В 1947 году вернулся из госпиталя отец. Все его имущество было в заплечном мешке. Это были две пары сапог – резиновые и кожаные. Кожаные сапоги, блестящие черные были предметом особой гордости отца. Стуча протезом по паркету, передвигаясь по комнате, отец, бывало, говорил матери: «мне эти блестящие уже ни к чему, а вот старшему скоро будут в пору – в школу в них пойдет. А резиновые … в чем же огород копать?». Огород – это была давняя мечта отца о даче. Для хранения своих трофеев отец решил держать их в пустующей тумбе общего коридора квартиры.
Прошло несколько лет, и после очередного пребывания отца в госпитале решено было примерить сапоги старшему сыну. Но, о, ужас!   В тумбе сапог не оказалось. 
Скоро в коридоре общего пользования появилось объявление:
«Для сведения жильцов квартиры. Это не апрельская шутка, а горькая, скорбная правда! Во время моего пребывания в госпитале на излечении (февраль - март с/г), из тумбы, расположенной в коридоре у входной двери, украдены две пары сапог 41 размера. Одна пара резиновая новая, вторая кожаная яловая в хорошем состоянии. Совершив свой мерзкий аморальный поступок, ворюга-хапуга не только лишил инвалида ВОВ, пенсионера-садовода защитной обуви от ненастной погоды, но и бросил тень подозрения на честных людей, живущих в коммунальной квартире №26». И незамысловатая подпись с припиской: ветеран Советской Армии, кавалер ордена Красного Знамени, инвалид ВОВ, полковник запаса…  1апреля 1952г. Полковник – это было явное преувеличение, но кто ж будет проверять. Тем более отец искренне считал, что это звание он давно заслужил. И вроде документы готовились.  Вот если бы не последнее ранение в самом конце войны…
Объявление произвело очень сильное впечатление на жильцов квартиры. Особенно перечисленные регалии его автора. По квартире пошли слухи о «ворюге –хапуге». Все жильцы сходились в едином мнении – это был Лешка-заика из первой комнаты, дверь которой была рядом с пресловутой тумбой. Его часто видели курящим на кухне, несмотря на запреты дружной коммуны. А один раз его даже застали распивающим бутылку водки на кухне в компании подозрительных дружков. Бедный Лешка! Чувствуя на себе враждебные взгляды коммуналки, он старался не выходить из своей норки-комнаты, тем самым, усиливая к себе подозрения. Неизвестно что могло ожидать Лешку, но сапоги неожиданно нашлись. По совету нашей мамы они давно уже лежали в дальнем углу под кроватью, о чем все забыли. 
После тяжких моральных терзаний и самобичевания отец решил публично покаяться. И в коридоре появилось новое объявление: «Дорогие товарищи-жильцы квартиры! Признаюсь в свершении неблаговидного поступка, выразившегося в том, что я без достаточно веских оснований заявил о пропаже у меня двух пар сапог. Фактически сапоги мною были убраны в другое место хранения и, несмотря на тщательные их поиски, были обнаружены случайно только сейчас. В дополнение к собственным переживаниям и самобичеванию за ложное обвинение, приведшее к психологическому шоку и естественной взаимной подозрительности среди жильцов, приношу последним искренние извинения за свершенный мною поступок». Подпись на сей раз, была без указания регалий и звания. Совсем скромненько.
С тех пор минуло много лет. Моему младшему брату уже за семьдесят. Он здоров и по-прежнему работает. 
Иногда, как в калейдоскопе, мелькают картинки прошлого – я возвращаюсь в разбитый Ленинград, вижу коммуналку… и эти сапоги. Хожу по Ярославлю, мелькают лица и дома.
С братом мы живем в разных городах и даже государствах.  Я его редко вижу и очень жалею, что в свое время не рассказал ему нашу семейную тайну. Тайну его спасения. 
Хочется верить, что та далекая и неизвестная нам Татьяна не разделила судьбу женщины, укравшей с поля кочан капусты, спасая своих детей. И я говорю: «Брат, услышь меня, помолись за Татьяну!».      
  
 

Карапача

Этот кусочек истории моего детства в Германии никак не отпустит память мою…

 
1944 год. Советские солдаты уже идут по Европе. Простые русские парни, заряженные ненавистью, потерявшие на войне все или почти все, уже никого не щадят. У них было только одно желание: мстить и мстить. И советская пропагандистская машина работала на полную мощность, создавая образ немца – садиста, изверга. И во всех радиопередачах голос Левитана: «Убей немца!».
Но русские парни, врываясь в немецкие села и города, могли уже отыграться только на гражданском населении. Немецкие солдаты ушли, и немецкие женщины, дети, старики, старухи приняли все на себя. Подвергались беспощадному насилию малолетние девчонки и женщины, молодые и не очень. Иногда насилия заканчивались страшными надругательствами, мучениями и смертью. И все это память простых немцев еще долго хранила в себе. 
Невинные жертвы часто даже и не знали, что творил солдат Вермахта и особенно СС в далекой России. Да и немецкая пропаганда Геббельса делала свое дело очень искусно, создавая образ кровожадного русского. В 1945 году мы выиграли войну, но в Германии проиграли войну информационную. До победы было еще далеко.
Тогда в 1945 году американская разведка собирала всю информацию о преступлениях русских по отношению гражданского населения в Европе. Так, на всякий случай. Но случай не представился. Тем более, что аналогичные преступления американцев еще в большем масштабе уже были достоянием прессы. Только по официальным данным Сената США 1945 года, когда войска под командованием Эйзенхауэра вошли в Европу, их преступления многократно превосходили акты насилий со стороны русских солдат. Факт, ставший достоянием общественности: когда американские солдаты вошли в немецкий город Штутгарт, они согнали немецких женщин в метро и изнасиловали около двух тысяч из них. В то же время слишком много было информации о зверствах немцев в Европе, которая была представлена на Нюрнбергском процессе. Поэтому американская администрация посчитала, что выступать с информацией о зверствах русских было нецелесообразно.  
1945 год. Подписан договор о безоговорочной капитуляции Германии. И чтобы остановить вал насилия со стороны русских победителей, чтобы создать себе союзника для будущего СССР потребовался очередной приказ Сталина – расстрел на месте за мародерство, за причинение вреда гражданскому населению.… И было много расстрелов. 
Иногда расстреливали просто 20-летнего русского парня за проявление первой неуемной страсти, просто к девчонке, которая была немкой и, следовательно, частью гражданского населения. Приказы Сталина – Жукова выполнялись неукоснительно… (из рассказа советского офицера, свидетеля расстрела).
1946 год. Война еще совсем не закончилась, по крайней мере, в человеческом подсознании, по крайней мере, в советской оккупационной зоне. Здесь все дышало взаимной ненавистью - русских к «фрицам» и немцев к русским «швайн». До прихода Г. Коля и «немецкого покаяния» было еще так далеко.                                                       
В советской оккупационной зоне в нашей компании малолеток был мальчик лет 12 от роду. Он был самый взрослый. И самый мудрый. Он был мудрый по своему жизненному опыту, пережитым бомбежкам, потери матери и близких людей. Его спасли. Но за это спасение он заплатил потерей речи. Он мог что-то произносить, страшно заикаясь, издавая очень неразборчивые звуки. Никто толком не знал, как его зовут. Однажды на вопрос о его имени он что-то произнес и его нарекли «Карапача». Возможно, это было как-то созвучно с тем, что он пытался сказать о себе. Но все мальчишки компании прекрасно его понимали, возможно, на уровне подсознания, интуиции, как понимают птицы или звери своего вожака. То, что он был вожак своей стаи – это вне сомнения. Он мог увести свою команду на свалку, где скопилась груда оружия полугодовой давности или воевать с немецкими мальчишками за неосознанное право первенствовать на междворовом пространстве или играть в какие-то незамысловатые шумные игры.
Надо сказать, что война с дворовыми немецкими мальчишками велась с особенным упорством под крики из окон «бей немца!». Эти крики так напоминали совсем недавний голос Левитана «убей немца!» на фоне военных плакатов. Это было недавнее прошлое, но прошлое не очень хотело отступать. 
Как правило, после окончания очередной детской войны в русскую комендатуру поступала жалоба с требованием разобраться и наказать виновных. Но папаши с офицерскими погонами не торопились наказывать своих чад. Так слегка журили, провоцируя детишек на новые «подвиги». 
Очередной день нашего пребывания в военном городке Восточной зоны Германии заканчивался. Из окон домов неслись крики «всем домой». Карапача издал несколько звуков, из которых было понятно, что завтра все идем на свалку, что на выезде из городка. Я и брат молча согласились и побежали домой.
Дома нас ждало страшное сообщение. На какой-то свалке взорвался мощный артиллерийский снаряд. Среди играющих там мальчишек несколько человек погибло. Поэтому утром даже речи о походе на свалку не могло быть. Разрешалось только чуть-чуть погулять под окнами.
Поэтому с большим опозданием, дорвавшись до свободы, мы все-таки побежали на свалку. Поскорее, поскорее вдоль полянки, вдоль забора и через болото. Ох, как обманчиво было это болото! С камышами и вязкой трясиной! Спустившись в болото, мы сразу стали в нем тонуть и увязать. Вот уже по колено, и глубже, глубже… 
Отчаянные крики детей о помощи, кажется, никого из идущих по дороге не затрагивают. А дорога всего-то – 1,5 м от болота.  Слышна спокойная немецкая речь, взгляды, обращенные в сторону гибнущих детей, легкая улыбка на лице … 
Детей спас знакомый прохожий, случайно оказавшийся на дороге. Это тоже был немец, один из немногих в то время.
Это приключение надолго запомнилось детям. Как это взрослые, почему и т. д.  Понимание пришло много позднее.
Среди офицеров и солдат Советской Армии, расквартированных в небольшом городке восточной зоны Германии, оказался и брат Карапачи, дядя Витя старший лейтенант. За проявленный героизм при штурме Зееловских высот лейтенант получил разрешение квартироваться отдельно в любом доме, где сможет договориться, «не причиняя вреда гражданскому населению».
Как-то в середине дня в квартире фрау Эммы раздался резкий стук в дверь. Это был старший лейтенант, наш дядя Витя. Как мог, он с трудом объяснил, что ему нужна комната для проживания и положил на стол банку американской тушенки. Это была твердая валюта в прямом и переносном смысле, которая еще долго имела место в Европе и в СССР.  Фрау в знак согласия на проживание молча указала на комнату своей племянницы. Лейтенант кивнул и, пообещав скоро вернуться, выскочил за дверь.
В маленькой комнатке стояла, дрожащая от страха, единственная ее родственница Аня. Она видела из приоткрытой двери «этого русского в военной форме» и страх ее парализовал. Понимая безысходность своего положения, Эмма старалась, как могла, ее успокоить: «Вот он и тушенку дал, и глаза у него очень добрые и никакого оружия у него нет.… А ты теперь будешь спать со мной».
Прошло несколько дней, и в квартире Эммы воцарилось относительное спокойствие. Лейтенант очень рано вставал и, часто даже не позавтракав, уходил на свою службу. В один из дней он пришел домой несколько раньше обычного и столкнулся в прихожей с Аней. Несколько мгновений они стояли друг перед другом как завороженные. Затем он взял ее за руку и слегка потянул в свою комнату. Она не сопротивлялась, страх снова парализовал все ее существо. И позднее, уже лежа в объятиях этого ненасытного парня, она не испытывала ничего, кроме страха. 
Утолив свой любовный голод, он встал, подошел к окну. Ему хотелось так много сказать этой девушке с красивыми глазами, чтобы она его не боялась. Сказать, что она ему очень нравиться, что ему очень хочется быть с ней. Но он еще никому не говорил таких слов по-русски и совершенно не представлял, как это сказать по-немецки. Его словарный запас немецких слов был явно не богат: «Стой, буду стрелять, оружие, как пройти…» И еще несколько, необходимых слов в обиходе.
 Виктор повернулся и посмотрел в сторону девушки. Она лежала бледная, как полотно.   Неожиданно она открыла глаза и, вспомнив, как умирали ее сестра и мать, очень серьезно спросила, коверкая русские слова: «Ты теперь будешь меня убивать?».
Его прорвало, он говорил все что мог, мешая русские и немецкие слова. Он хотел ей объяснить, что не хочет никого убивать, что убивали только на войне, плохих, фашистов, а ее он просто любит с тех пор, как только увидел и ему все равно кто она … Возможно, она что-то поняла из его бессвязной речи и немного успокоилась. Аня сидела очень сосредоточенная, ей очень хотелось рассказать свою очень страшную историю. И стала рассказывать, иногда вставляя в свою речь знакомые русские слова.
В конце войны они жили в этой небольшой квартирке вчетвером: она, старшая сестра, мама и фрау Эмма, когда в предместье вошли русские части. Русские ворвались в их квартиру и учинили страшный погром. Женщины были изнасилованы, включая ее 15- летнюю девочку. А старшая сестра и мать были просто растерзаны и несколько часов умирали в луже крови…
Она и фрау Эмма остались живы, но все последующие дни они пребывали в полном оцепенении. Фрау Эмма в свои 35 лет за один день превратилась в полную старуху.   После ухода русских, через несколько дней неожиданно появились немецкие солдаты. Как потом выяснилось, они пробирались в зону дислокации американской армии, чтобы сдаться в плен.
 Эти никому не угрожали, никого не били и не пугали. Они просто потребовали еды, затем бесцеремонно выгнали «старуху» Эмму и, встав в аккуратную немецкую очередь, Аню подвергли очередному насилию. Насилие продолжалось несколько часов кряду. Сквозь забытье слышались голоса: «Фриц не лезь, сейчас очередь Ганса, ты потом…». 
Виктору пришлось все это выслушать. Он не готов был к такому откровению. Он сидел бледный окаменевший. Аня посмотрела на него и промолвила: «Ты теперь мной брезгуешь? Да?» и вышла. 
Виктор долго молча ходил под впечатлением рассказанного Аней. Однажды не удержался и затеял разговор с командиром части, с которым был почти в приятельских отношениях. «А могли бы так издеваться наши…?» - спросил он. «Да, могли» - жестко ответил майор. И, помолчав, добавил: «Мы тогда готовились к штурму немецких крепостей, Зееловских высот и, наконец, к штурму Берлина. И все только лобовые атаки, в которых шансы выжить были ничтожно малы. И мы тогда стали посылать на штурм штрафные батальоны, где были просто бандиты, закоренелые убийцы или просто враги нашего народа. Им заменили смертную казнь на почетную смерть в бою. А простых солдат было жалко. Но, увы, на пути к решающему бою они совершали преступления даже по отношению к своим. А уж над немецкими бабами они просто издевались. Но что делать? Лес рубят, щепки летят.
А простых солдат жалко…».
 Как–то перед штурмом Берлина командующий английскими войсками фельдмаршал, впоследствии граф Аламейнский Бернард Монтгомери, сказал в беседе с маршалом Жуковым: «Здесь кругом минные поля, противотанковые заграждения. Мы потеряем все танки и людей, прежде чем дойдем до Берлина. Надо блокировать город со всех сторон, это в наших силах. И пройдет немного времени, и мы возьмем его голыми руками».
Жуков ответил: «Мы не можем ждать. У меня есть приказ взять Берлин к 1 мая. И я его выполню любой ценой. Танки я сохраню для решающего штурма. А сначала пойдут штрафные батальоны и своими телами проложат первую борозду. «Пушечного мяса» у меня достаточно. Эти люди давно заслужили смерть по приговору, и теперь им предоставлено почетное право умереть за Родину. А по первой, проложенной ими борозде, пойдут саперы. И только потом танки».   
Монтгомери, помолчав, мрачно сказал: «Меня за такой расклад отдали бы под суд. Ну а если кто-то из ваших «штрафников» останется в живых, что его ждет?
«Ничего хорошего. Он вернется туда, откуда его взяли. Пройдя весь этот ад, и тут, и там, он уже никогда не будет человеком. Самое лучшее для него – это погибнуть…за Родину. Тогда он будет героем».
 
Самое крупное сражение на пути к Берлину – это штурм Зееловских высот, где за один день русские потеряли 40 тысяч человек. (В публикациях маршала Д. Язова сообщается о потерях при взятии этих высот - 70 тыс. человек, по сведениям некоторых западных историков при штурме русские потеряли около 1 млн. человек).
Прошло совсем немного времени и эти, из оставшихся в живых «штрафников», оказавшись среди гражданского населения Германии, просто упивались кровью беззащитных людей. И они совсем не заметили, как вышел очередной приказ Сталина «Расстрел на месте…». И неизвестно вернулся ли кто-нибудь из этих уцелевших «штрафников» в Россию.
А старший лейтенант Витя, награжденный медалью за штурм Зееловских высот, а впоследствии и медалью «За взятие Берлина», остался служить в составе ограниченного контингента Советских вооруженных сил. 
 
«А теперь иди и не слушай разговоры всяких провокаторов». Командир не стал уточнять кто в данном случае эти провокаторы. Он о многом догадывался, но вопросов не задавал. Пока. Пока его самого ни о чем не спрашивали.
Время залечивает раны. И душевные тоже. И Аня для Виктора совершенно неожиданно стала еще ближе. Тут была и жалость, и сострадание и, как он думал, любовь. Она уже перестала его бояться, и просто дарила ему свою нежность и отдавалась ему со страстностью своей первой, вдруг проснувшейся любви. Несмотря на свой страшный путь становления женщиной, для нее он был первый ее мужчина.
Они уже бывали вместе не только дома, но часто прогуливались по улице, бывали в полуразрушенном парке.
Гром грянул как всегда неожиданно. Майор вызвал его на «ковер»: «Ты совсем обнаглел, потерял всякую бдительность. Средь белого дня со своей немкой шляешься по улице. Да кто она такая? Вся наша зона наполнена шпионами. И янки, и англичане кругом протянули свои щупальца. А служат у них как раз такие немочки, как у тебя. Был «сигнал», и я должен теперь передать твое дело в «органы». Иди, я подумаю, что с тобой делать».
На улице они вдруг оказались вместе. И майор стал говорить несколько мягче: «Витя, я же все понимаю. У меня самого здесь подруга. Правда, полька, беженка. Но я даже вида не показываю, что она у меня есть. Никто никогда меня с ней не видел. Ну, мало ли что может быть. Сейчас формируется эшелон для отправки в Россию. Нет, не демобилизация. На восток и дальше. Будем воевать. Не спрашивай, я тебе и так много сказал. Я думаю, включить тебя в список на отправку. Либо в «органы», либо на войну. Другого выбора у тебя теперь нет. Впрочем, должен сказать, что «органы» пострашней войны. А потом война все спишет и все забудется».
Но судьба распорядилась иначе. В этот вечер старший лейтенант не пошел на свою съемную квартиру. Он оказался в маленьком уютном ресторанчике на границе с американской зоной ответственности. Там за рюмкой шнапса он вдруг вспомнил всю свою жизнь. Вспомнил и своего младшего брата-инвалида, который там, в Питере бродит по помойкам в поисках куска хлеба. И еще была боль за эту девочку. И жалость к себе самому. Он пил рюмку за рюмкой, незаметно пьянея. 
Вдруг он увидел, что за соседний столик садятся четверо офицеров в форме ВВС США. Теперь для Виктора это были просто ненавистные янки с длинными щупальцами, которые в один момент поломали всю его карьеру, порушили этот маленький островок его иллюзорного счастья. Вся жизнь его была сломана. Все это мгновенно пронеслось у него в голове. Кровь ударила в голову и он, как гранату, схватив со стола початую бутылку шнапса, бросился в гущу своих врагов.
Фактор внезапности, несомненно, сыграл свою роль. Ему удалось нанести несколько упреждающих ударов по своим врагам, но силы были слишком неравные…
Он пришел в себя уже в госпитале и не мог вспомнить, как началась драка с этими янки. У него была разбита голова с сотрясением мозга.
Когда он вышел из госпиталя, его майора уже не было. По разнарядке он тоже был отправлен с тем эшелоном на восток. Совсем недавно была объявлена война Японии, и наши части успешно продвигались вглубь ее территории. И его сослуживцы вместе с его майором находились где-то там. 
И некоторые из них, пройдя сквозь огонь и воду, пройдя все ужасы западного фронта, навсегда остались в земле самураев. Статистика не успевала отслеживать потери. 
А Витино дело, оформленное с подачи Советского патруля, где-то совсем затерялось. И Витя наивно думал, что оно потеряно навсегда. Он не мог тогда знать, что рукописи, поступившие в КГБ, не теряются и не горят.   Драку по обоюдному согласию советской и американской сторон замяли. Все-таки недавние союзники. «Холодная» война еще только зарождалась в планах великих правителей. 
Старшему лейтенанту предложили краткосрочный отпуск в Россию и продолжение дальнейшей службы в Германии в составе ограниченного контингента советских войск. При этом, учитывая, что у Виктора есть младший несовершеннолетний брат-сирота, ему разрешили взять его с собой в Германию на новое место службы. 
Самым тяжелым для него было расставание с Аней. «Русские уезжают, все радуются, и только я не нахожу себе места и все время плачу.… И все знакомые от меня отвернулись за то, что я люблю русского» - эти последние слова Ани надолго остались у него в памяти. Снова встретиться им было не суждено. 
Спустя месяц Витя вместе с Карапачой оказались в нашем городке. Каждый выходной день он порывался поехать в соседний городишко на встречу к Ане, но находились неотложные дела, и поездка откладывалась на неопределенное время. Ему попросту не хватало решимости. Для продолжения романа с иностранкой, немкой молодости и отваги было недостаточно. А чтобы связать свою жизнь с Аней (и такие мысли у него были) надо было стать дезертиром и предателем. Это Виктор уже понимал. А это для него, воспитанного в лучших советских традициях, было невозможным.
Виктор оказался сослуживцем нашего отца. Он много рассказывал о себе и о своем младшем брате, о его пристрастии к военной технике и об увлечении фотографией. Виктор подарил ему трофейный маленький фотоаппарат. «Вот, только бы ему говорить вновь, научиться».
  Виктор рассказал нам и историю своего сослуживца – солдата штрафного батальона, с которым пришлось ходить за «языком» перед штурмом Зееловских высот. В этой «вылазке» Виктор был тяжело ранен и с трудом смог доползти до расположения своей части. А «штрафник» несколько километров тащил на себе полурастерзованного «языка». Судьба была благосклонна к этому парню из штрафной роты. Он остался жив после штурма Зееловских высот и взятия Берлина. Командир части не пожалел красок в описании подвигов парня из штрафной роты, особо отметив взятие очень ценного «языка», и он вопреки всему был награжден медалью «За отвагу».
Эта медаль не была, конечно, гарантией жизни на свободе, но давала определенный шанс не возвращаться в прошлое. К сожалению, этой медали не долго было суждено украшать грудь этого парня. Он был застрелен советским патрулем на окраине Берлина в мае 1945 года. В рапорте было указано: «…за кражу имущества у гражданского населения и попытку изнасилования. Несмотря на требования патруля, солдат не прекращал своих насильственных действий».
Без ЧП в нашей зоне не проходило ни одного дня. На нашей «любимой» свалке оружия взрыв снаряда оторвал у Карапачи кисть левой руки. 
 При этом я получил легкую контузию, и последующие годы долго говорил, заикаясь, почти, как Карапача.
 
Пришло время нашего возвращения в Союз. Поезд, в котором мы ехали, был доверху набит разной мебелью, ящиками, коробами и пр. И очень много покалеченных детей, которых не уберегли взрослые на этой послевоенной детской войне.
Поезд шел в Россию 1947 года, где еще была полная разруха, но куда хотелось вернуться, потому что там был наш дом, несмотря на дефицит всего и жесткую карточную систему. Это после весьма благополучной восточной зоны оккупации для ограниченного контингента Советской Армии и членов их семей. 
 С Карапачой мы неожиданно встретились в Ленинграде на занятиях у логопеда и скоро расстались на долгие годы, я думал навсегда. 
Но судьбе было угодно, чтобы наши пути еще раз пересеклись. Мы оба поступили в Педагогический институт имени Герцена, правда, в разные годы.  У Карапачи оказалось очень простое имя. Его звали просто Гриша. И говорил он уже без всякого заикания простым человеческим языком. Он поступил на только что открывшийся факультет физики и астрономии. Несмотря на отсутствие кисти левой руки, он виртуозно владел техникой фотографии. Его фото долго украшали стены факультета. Был он также непременным участником многих турпоходов и одного знаменитого многодневного похода по Вуоксе. Он не был загребным, но рулевым прекрасным. 
Однажды разговорившись на привале, мы признали друг друга, вспоминая непридуманные истории далеких лет. Я не мог не спросить его про героического брата. После некоторого замешательства Гриша рассказал грустную историю своего брата. Вите очень дорого обошлись отношения с немочкой. А обед в ресторане с янки был еще дороже. Рукописи, особенно, в КГБ не горят. Уже после демобилизации его обвинили в связи с американской разведкой. Драка в ресторане оказалась в данном случае смягчающим обстоятельством: он оказал сопротивление при вербовке в пользу американской разведки. Несмотря на «оказанное сопротивление при вербовке», прокурор требовал 10 лет лагерей. Но обвинение как-то рассыпалось, скорее всего, план по «посадкам» уже был перевыполнен.
Витя удержался, не пал. Он все-таки овладел простой гражданской профессией и работает на заводе. Был женат, но неудачно. Есть сын. Вспоминает свою Аню. Витя ни о чем не жалеет. Иногда воспоминания краше и дороже реальной жизни.
«Слава богу, не запил, как многие его сослуживцы, не нашедшие себя в реальной жизни» - сказал мне Гриша, забираясь в лодку.
После окончания института Гриша-Карапача поступил на работу в Пулковскую обсерваторию. Об этой работе он мечтал долгие годы. Наши встречи были крайне редкие, почти случайные.
Его увлечения, а главное, природное стремление быть лидером, не всегда находило понимание в обсерватории… 
Январь .2009  
  
Бабушка Эльга 
 
Осенью 1947 года в нашу квартиру неожиданно пожаловала бабушка Эльга. Это была мама нашего папы.
Бабушка до революции 1917 года жила в Белоруссии в сельской местности недалеко от Гомеля. Черта оседлости. Из детей в этой семье были еще два старших брата, Мойша и Изя. Местечко невелико, но там было много богатых купцов и ремесленников, среди которых особенно выделялся отец нашей бабушки Эльги. Поэтому еврейские погромы здесь были не редкость. И вот в канун еврейской пасхи сюда наехала целая банда громил.
Братья чудом успели скрыться от бандитов за высоким забором своего дома, где гулял страшный огромный пес неизвестной породы.
 Будущая наша бабушка Эльга, была первая красавица в округе и самая богатая невеста. Однажды, уединившись с братьями, сказала им: «Дорогие братья, эти громилы от вас не отстанут. Я дарю вам свое приданное». Она протянула старшему брату небольшой мешочек. «Здесь золото и бриллианты. Это мое приданное. Хватит вам добраться до Одессы и купить билеты на пароход в Америку. С мамой все согласовано. Папа все посчитал и одобрил. А замуж я не тороплюсь».
И вот братья покинули отчий дом. А «богатая невеста», не став бедной, стала еще краше. И очень скоро вышла замуж. Очень удачно. Работящий жених, под стать красавице невесте, которая совсем не любила сидеть «сложа руки». И зажили они богато и счастливо. Спустя несколько лет у них уже четверо детей – два сына и две дочери.   А самое главное, супруги сумели построить собственный большой дом, завели всякую живность – свиней, кур. Хозяина этого дома, все в округе звали дядя Наум, а через несколько лет за его рано поседевшую густую черную бороду величали уже «дед Наум». Дед Наум не был благоверным евреем, не очень соблюдал еврейские традиции, но очень уважал свиное сало, которое можно было еще легко продать. При доме скоро появилась небольшая пристройка – столярная мастерская, где он делал удивительно красивую мебель, используя помощь местного парня Пашки. Умение мастерить – это самое главное, что унаследовал молодой хозяин от своего родителя. 
На дворе был уже 1920 год. Почуяв ветер перемен, дед Наум вступил в партию большевиков. Насколько он был убежденным большевиком сказать трудно, но детей он воспитывал правильно. Когда старшему сыну исполнилось 14 лет, он торжественно вступил в комсомол. А младшие дети горделиво носили красные галстуки.
Но политические перемены в стране уже дошли и до гомельской области. Началась коллективизация. В мае 1929 года в Беларусь из Москвы приехала Комиссия ЦК ВКП(б), которая сыграла не последнюю роль в трагическом наступлении на белорусского крестьянина. 1929 год ознаменовался началом Великого Эксперимента в Белоруссии - над людьми, здравым смыслом, экономикой, сельским хозяйством. Партийно-государственная машина быстро набирала обороты и принялась ломать человеческие судьбы, разрушая уклад жизни деревни, оставляя за собой убыточные колхозы, часть из которых не смогла встать на ноги еще очень долгие годы.
 В архивных документах отмечается: «во времена коллективизации происходила острая классовая борьба между кулаками и беднотой. Малообразованные крестьяне к тому времени уже были достаточно напуганы наглой вседозволенностью власти. И страх просто заставлял их идти в колхозы. Когда у крестьян силой отбирали трудом нажитое добро, протест свой они выражали только слезами. Ибо они видели, что в случае протеста им будут предоставлены вагоны для отправки в далекую ссылку. Такая политика не замедлила привести к страшным последствиям».
Вот записка секретаря Мозырского райкома партии в июле 1933 года: «Выявлены случаи болезни - опухли от недоедания… Колхозники питаются исключительно полевым щавелем и выпекаемой из листьев лепешкой. За май-июнь умерло от недоедания взрослых 16 человек, подростков - 1 и детей - 20...". Подобные документы отправляли в Минск с грифом "Совершенно секретно". Власть не желала гласности.
Однако, несмотря на трагические факты в стране, «борьба за социалистическую деревню» продолжала нарастать. Составлялись списки кулаков с непременной высылкой их за границы Белоруссии. Кто приговаривал их к ссылке, за что и на какой срок, люди чаще всего не знали.
Белорусским крестьянам для "перевоспитания" были определены в основном Уральская область и Северный Край. Однако были несчастные, сосланные на Дальний Восток и в Якутию. В открытых источниках можно прочитать: «…было сослано и раскидано по таежным просторам Советского Союза 15724 семьи, 73415 человек». 
Второго февраля 1930 года был издан приказ ОГПУ СССР № 44/21. В нём говорилось, что «в целях наиболее организованного проведения ликвидации кулачества как класса и решительного подавления всяких попыток противодействия со стороны кулаков мероприятиям Советской власти по социалистической реконструкции сельского хозяйства кулаку, особенно его богатой и активной контрреволюционной части, должен быть нанесён сокрушительный удар». А к кулакам, прежде всего, причислялись успешные работящие крестьяне, имеющие скот и использующих наемных работников. Этот «сокрушительный удар» предусматривал насильственное лишение зажиточных крестьян, использующих наёмный труд, всех средств производства, земли и выселение их за пределы области
Была весна. Совершенно неожиданно мальчик Лева, старший сын деда Наума, активный комсомолец пришел домой раньше обычного:
- Папа, у нас намечается рейд по выявлению кулаков и отправке их за пределы области. Все имущество их будет передаваться в колхозы или государственные кооперативы.
Лева, конечно, верил в «светлое будущее», внушаемое ему в школе. Но известным Павликом Морозовым он стать не мог. Будучи комсомольским активистом, он также активно помогал отцу во всех хозяйственных работах. И не мог себе представить, чтобы плоды труда всей его семьи оказались в чужих руках. А что станет с отцом, который будет уже записан кулаком и даже врагом народа, он представить себе не мог. А младший брат и сестры, где будут они?
В оставшуюся неделю до рейда по выявлению кулаков дома была проделана большая работа по ликвидации всей живности. Мясо было тщательно просолено, упаковано в бочках и надежно спрятано. Оставлена была только козочка, которая кормила молоком малолетних детей. С помощником Пашкой, который делал заготовки для мебели, отец хорошо рассчитался, взяв с него «обет молчания». А утром следующего дня дед Наум побежал на фабрику за пять километров от поселка наниматься на работу. Столяр, мебельщик фабрике были не нужны. А вот ночной сторож – пожалуйста. Когда в дом пришла «долгожданная» комиссия по раскулачиванию, дед Наум предъявить только козочку и своих детей. И очень важный документ с круглой печатью. В документе что-то неразборчиво было написано, но можно было понять, что предъявитель сего является работником социалистического предприятия. Казалось, пронесло.  Но вдруг председателя комиссии «потянуло» пройтись по всему дому. В маленькой комнатке он увидел швейную машинку:
- А кто на ней шьет? – грозно спросил председатель.
- Я, – дрожащим голосом ответила жена хозяина, – надо же как-то детишек одевать.
- А ты можешь мне штаны сшить? Мои совсем износились. Я могу тебе даже заплатить.
- Ну что Вы, на продажу я никому не шью. Но Вам могу в качестве подарка сшить. Тем более, скоро годовщина Октябрьской революции.
- Тогда договорились. Я на днях зайду, мерку снимешь.
- Пошли ребята, - обратился председатель к своей команде. – кулаков здесь нет.
«Пронесло!» - сказал дед Наум, когда, наконец, ушли незваные гости. 
А эти штаны для председателя и справка с круглой печатью стали надолго охранной грамотой для всей семьи Левы.
Но, как говорится, все проходит. Закончилась «коллективизация с раскулачиванием» Отгремела Гражданская война, Великая Отечественная война и произошло много других событий. А некогда первая красавица Эльга давно стала нашей бабушкой. И вдруг бабушке, каким-то страшно секретным способом передали письмо от ее старшего брата из Канады. Это был вопрос о завещании, где бабушке предлагалось получить часть капитала от брата Изи. Изя на уже смертном одре завещал большую часть своего капитала сестренке Эльге.  От этого известия бабушка лишилась сна, кружилась голова. Ведь речь шла об очень больших деньгах. Как быть?  И она решила посоветоваться со своим старшим сыном, Левой.
Неожиданный приезд бабушки Эльги в Ленинград был окутан глубокой тайной и для меня, и для моего старшего брата. Но однажды утром, когда моя мама была уже на работе, а старший брат – в школе, я услышал отрывки странного разговора отца с бабушкой:
отец: 
- Ты помни, что я коммунист и во всех анкетах я писал, что за границей нет у меня никаких родственников, тем более в буржуазной Канаде. Или, что я все эти годы обманывал партию?  Что тогда будет со мной, твоими внуками? Ты об этом подумала? И только за то, что у меня или у тебя есть канадские доллары, нас всех отправят в какой-нибудь колымский край лет на 10 лет без права переписки,
бабушка: 
- Хорошо, сынок. Я все поняла. Письмо сожгу. Хотя очень жаль. Все-таки миллион долларов! Почти. Изя так хотел меня отблагодарить. И Моня хотел меня порадовать на старости лет. 
- Ну, не переживай уж так, мама, - пытался утешить свою мать наш отец.
- Я думала, что ты умный еврей что-нибудь придумаешь. Но вы, вся еврейская молодежь начала века стали вдруг убежденными коммунистами, поменяли религию. Все, конечно, началось с иудушки Лайбы Бронштейна-Троцкого. Известно, как он закончил свою историю. А теперь я даже не могу получить свои деньги!
- Мать, ты сейчас можешь философствовать, как угодно, но прошу при детях на эту тему – ни слова.
- Не кричи на меня. Твоя жена, хоть и русская женщин, а я все равно люблю ее, как родную дочь и детей ваших.  Я знаю, как ты и по ночам кричишь, жена твоя рассказывала: «Голубь, Голубь, я Сокол, огонь…огонь!». Это страшно, и мне очень жаль тебя
Была поздняя осень. Непрерывно шли моросящие дожди. Бабушка готовилась к отъезду. 
- Куда ты, мать, торопишься? Побудь еще у нас, скоро и дожди закончатся, - громко сказал отец, видя суетливые сборы своей матери. 
— Это не дождь, это слезы Господа нашего. Он опечален. Воля старших братьев моих не будет исполнена. Это уже грех
Погрустневшая бабушка очень скоро покинула холодный Ленинград.  А отец, в грусти терзаясь, долго молча, лежал на диване. Боль в груди и тяжкие думы терзали его. 
Он вспоминал недавнее прошлое. 1945 год. Самолет-разведчик на подступах к Берлину, где он стрелок-радист делал фото немецких укрепрайонов. И вдруг страшный взрыв, зенитный снаряд пробил моторный отсек. Самолет горит. И последняя команда: «немедленно покинуть самолет».
Очнулся он в полевом госпитале. Сквозь дремоту он слышит голос медсестры. Она кому-то докладывает: «У него разбита вся нижняя часть ноги. Но у нас сейчас даже нет своего врача. Только фельдшер. Лейтенант привез какого-то немца. Он врач-хирург и говорит, что у вашего летчика начинается гангрена, надо срочно ампутировать ногу по самое колено». 
Но тут доклад медсестры прерывает резкий мужской голос: «Знаю этих хирургов. Сколько они оттяпали рук и ног без всякой необходимости у наших ребят. Говорят, был такой приказ их подыхающего фюрера. Все, немца выгнать вон.  К вечеру или завтра доставят нашего хирурга».
Рано утром к полевому госпиталю подъехал «виллис». Приехавший на нем майор медицинской службы, осмотрев раненого, мрачно сказал: 
- Тут уже речь идет не о сохранении ноги, а о спасении человека. Ногу надо ампутировать намного выше колена. Гангрена быстро развивается.
- Готовьте инструмент, – обратился доктор к медсестрам. И мне еще потребуются два крепких парня, хлороформа может не хватить, и раненый может очнуться в любой момент. Надо его держать с двух сторон.
Звонок в дверь вернул отца к реальной жизни. Это пришел из школы старший брат. Отец с трудом отошел от своих воспоминаний. Он быстро прикрепил протез к культе с помощью специальной присоски. И как мог, привел себя в порядок. «Надо держать себя в форме. Нельзя расслабляться» - мысленно сказал себе отец.
С тех пор прошло немало времени. В СССР наступила новая эпоха, которая называлась «оттепель», автором которой был Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев. Он, с почестями проводив своего предшественника в последний путь, прочно укрепился во власти.
И в это время от бабушки Эльги из Гомеля отцу приходит новое письмо. Бабушка писала: «Месяц назад я похоронила твоего отца на еврейском кладбище. Зная, что ты очень болен, долго не решалась тебя беспокоить. Но вот решилась. На могиле твоего отца установлена каменная плита со звездой Давида. Если можешь, пришли немного денег. Возможно, ты скоро будешь миллионером, потому что новое завещание от моего младшего брата Миши (Мойши) с моей подачи написано на твое имя. Я очень надеюсь на лояльность нашей новой власти. Братик Изя давно умер, не оставив наследников и все свои капиталы передал своему брату Мише. Миша умер два месяца назад. Завещание при письме. Привет моим внукам. Пусть не забывают бабушку Эльгу. А если удастся получить по завещанию, какие-нибудь деньги, не забывай, сынок, что у тебя есть еще сестры». 
Получив это письмо, отец незамедлительно послал своей матери деньги и задумался, как поступить с завещанием дяди Миши, с которым совсем не удалось познакомиться. Отец понимал, чтобы получить какие-то деньги по завещанию, надо со всеми документами, написав заявление, идти во власть. И началось, долгие мучительные хождения. Наконец свершилось, отец получил ответ из Большого дома на Литейном проспекте. Было принято «соломоново решение». В СССР нельзя иметь гражданину иностранную валюту. «Поэтому Вы должны сразу всю валюту по завещанию передать в дар родному государству. Тем более, Вы должны знать, что в СССР нет и не может быть миллионеров. При этом Вам будет гарантирована ежемесячная прибавка к пенсии в размере 100 рублей. Пожизненно». Сын бабушки Эльги не возражал. Скоро в наш семейный бюджет стала поступать существенная прибавка – 100 рублей. Но ненадолго. Через пять лет отец умер от сердечной недостаточности. 
Был уже 1980 год. Я работал инженером в судостроительном проектно-конструкторском бюро. Однажды, направляясь в командировку в северные края, я издали увидел на заводских стенах красочные плакаты: «Вперед к победе коммунизма», «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Последний плакат сразу пробудил во мне воспоминания об отце и его 100-рублевой прибавке к пенсии. Как-то я прочитал одну политическую статью, где автор неосторожно процитировал «Майн кампф» Гитлера: «Совесть калечит человека». Ну, а отсутствие совести непременно калечит еще более, – подумал я.  Приводит его к полной деградации как личности. И свидетельство тому и расстрел властью собственного народа в Новочеркасске, и коррупция в высших эшелонах власти, и многое другое. Это, в частности, и привело к так называемой ПЕРЕСТРОЙКЕ, впоследствии. 
Следует отметить, во все годы своего правления Гитлер настойчиво боролся с совестью своего народа. И им здесь была одержана главная победа. Поэтому, когда он провозгласил свой лозунг «Дранг нах Остен» (поход на восток»), подавляющая часть немецких граждан поддержало его в своих устремлениях.  Можно только добавить, в случае победы Германии в ВОВ, несомненно, немецкая нация опустилась бы на ступень ниже человеческого развития. Ибо главное отличие человека от животного это – наличие СОВЕСТИ.