Александр СЕГЕНЬ
...На другой день проходило главное мероприятие. Хотя фестиваль поэзии и назывался всемирным, в нём, как оказалось, принимали участие только сами цейлонцы, наша вот эта делегация из России, поэты из Китая, Египта, Ирана и какой-то сдуру затесавшийся англичанин. Все читали свои стихи, никто друг друга не понимал, но это тем более было весело и забавно.
Артосов поглядывал то на Цекавого, то на Татьяну, то на Цекавого, то на Татьяну. Цекавый смотрелся героем войны, но, внимательно приглядевшись, можно было установить, что ни на какой войне он не был, и все ордена его липовые, штабные. Он обстреливал Таню многозначительными взглядами, но она всем видом своим показывала: «О, Госссподи!» И насчёт того, что могло происходить ночью, Артосов в общем-то успокоился.
Никто и не заметил, как постепенно стал чернеть Лещинский. А могли бы и заметить, и посочувствовать. Первым ударом для него стала антология. Оказалось, что в неё не вставили его статью «Тютчев и современная поэзия». Вместо статьи Лещинского фигурировала обширная вступиловка Валентина Устинова, председателя самопровозглашённой академии поэзии.
— Кто такой этот Устинов! — возмущался Вадим Болеславович. — Шарлатан! И его академия это чистой воды фикция.
— Так ты, поди, в основном-то о Тютчеве писал, — предположил Артосов.
— Разумеется, — сверкнул в его сторону глазом литературовед. — Но я и вас всех упомянул. Написал, что вы все стараетесь продолжать классические традиции. В меру своих сил, конечно. Надеюсь, ты сам-то отдаёшь себе отчёт, что вся ваша поэзия по большому счёту — балаган.
— Балаган — не балаган, а меня вон сколько тут пропечатали, — обиделся Артосов. — С тридцать седьмой по сорок пятую страничку, будьте любезны. Тридцать семь — сорок пять: от сталинских репрессий до победы над фашистской Германией.
Лещинский только горестно усмехнулся, но на его шляхетскую грусть у Валерия Ивановича больше не оставалось внимания. Хотелось смотреть и слушать, как читают стихи. Их переводили подстрочно по-английски, но Артосов не знал языков, а ему и не надо было. Он наслаждался интонациями, звучанием незнакомой речи, пущенной по ручьям и рекам стихосложения. Мелодичная тарабарщина умиляла и трогала его поэтическую душу. Ну, а когда читали наши, он, естественно, и смыслы понимал.
Поэт Днестров, в своё время переплывший в жизни огромное море алкоголя, страдал обилием тиков. Его трясло так, что казалось, посыплются винтики и вся конструкция рухнет. Но он умел держаться мэтром, играть глазками, владеть паузой и всеми методами изображения из себя представителя вечности.
— Когда я написал «Любашу», её запела вся страна. Поют и сейчас, несмотря на засилье рока.
Эту ключевую фразу он повторял на всех своих выступлениях, повторил и сейчас, хотя вряд ли хоть один человек в зале мог бы припомнить пусть одну строчку из некоей легендарной «Любаши», которая так и не стала «Катюшей». А уж последние стихи, которые он читал, и вовсе не имели искры.
Стихи Хворина отличались угрюмостью, в них горестно воспевалась гибель России и мира, смерть культуры, а вслед за ней и неизбежная кончина цивилизации. Что хорошо, каждое стихотворение состояло не более чем из пяти четверостиший, и прочёл он их всего три.
Сам Артосов прочёл и того меньше, два. Первое про Гагарина, второе — про чистый колодец. Гагарина пока ещё знали все, тема чистого колодца в поэзии беспроигрышная, и выступление прошло успешно. Отвыступавшись, он с удовольствием приготовился слушать девушек. Хитрова читала сильно и настолько эмоционально, что тем самым во многом покрывала обильные недостатки своей вычурной поэзии. Ей громко аплодировали, яркая блондинка зажгла сердца множества представителей темнокожего континента. И самих цейлонцев, и египтян, и пылких персов. Полюбилась она и китайцам. А вот Проломова читала робко и неуверенно, и не могла ничем зачехлить невзрачность своих полуученических стихов. Лишь в последних строках она как-то внутренне взбрыкнула, переломила себя и успела глянуть в зал с дерзким вызовом. Ей хлопали снисходительно, но видно было, что её тихая славянская красота не оставила людей равнодушными, хотя и не в такой мере, как раскованная яркость Хитровой. И лишь Артосов воскликнул:
— Прекрасные стихи!
Тотчас в его ухе проскрипел голос литературоведа:
— Ну разумеется, прекрасные… Но ведь положа руку на сердце…
— Да отстань ты, зануда, чо прицепился! — отодвинулся от него Артосов.
Всех удивил Цекавый. Сначала он прочитал три своих громоздких стихотворения, настолько напичканных угловатой патриотической риторикой, что хоть святых выноси. А потом он ещё и ознакомил людей со своими личными переводами своих личных стихов на английский язык. При этом ему пришлось мужественно продираться сквозь непроглядные заросли скверного произношения. Бедняге почти не хлопали.
Зато Лидию Леонидову едва не носили на руках. И немудрено. Она прочитала штук двадцать своих переводов цейлонских поэтов на русский язык. Да к тому же и приврала, что они вскоре обретут жизнь в виде подарочного издания в самом престижном российском издательстве.
Вечером был обильный банкет. Цейлон показал себя государством, в котором ещё ценят не только поэзию, но и самих поэтов. Это только дураки считают, что поэт питается сиянием луны и шелестом прибоя. Знатоку ведомо: он всегда не прочь и выпить, да и закусить тоже. Конечно, и напиваются, и больше всех русские. Но в тот вечер русских спас англичанин, который надрался раньше всех, орал, свистел и умудрился скинуть с души в стольких местах, что после него можно было вести себя как угодно — уже не перешибёшь. Когда его, голубчика, унесли, все вздохнули с облегчением и стали пить шире.
— Понравился мне этот англичанин, — сказал Артосов. — Я был худшего мнения о туманном Альбионе.
— Вообще-то, в Европу надо ездить, — сказал Лещинский. — Наши худшие мнения быстро развеиваются. Правда, Танечка?
— А Пушкин вообще за границу не ездил, — возразил Артосов.
— Ну ты ведь не Пушкин, — хмыкнул литературовед. — Надеюсь, хоть сам-то понимаешь?
— Конечно, я не Пушкин, потому что я Артосов.
— Портосов ты.
— Слушай, шляхтич! Не трогай мою фамилию. Она происходит от священного хлеба. А твоя от лещины!
— Это по-польски совсем не то, что по-русски.
— Да уж, польская лещина, она в сравнении с русской…
— Мальчики, не ссорьтесь! — вмешалась Хитрова. Она заметно опьянела и хотела мужского внимания. Висла одновременно и на Лещинском, и на Артосове, и на хмуром Хворине, который игриво поглаживал её по спине и говорил:
— Девчонка-то! Развоевалась, расшустрилась! А ну скажи, кого б ты предпочла — Вадика или Валеру?
— Обоих.
— А меня?
— На худой конец и ты б сгодился.
— А Цекавого?
— Этого я боюсь. Страшный какой-то!
— Класс! — засмеялся самарский поэт. — Помнится, брали по телевизору интервью у Борика Моисеева. Спрашивают: «Кто из политиков вам больше всего импонирует?» Этот педерман мигом отвечает: «Ну конечно, Гайдар. Это такая булочка. Сладкая, мягкая булочка!» «А как вы относитесь к генералу Лебедю?» «Ой, Лебедя я боюсь!»
Когда Хитрова не слышала, Хворин сообщил Лещинскому и Артосову:
— Хочет, чтоб её отпетрýшили. Пожалуй, я её отпетрýшу. Вы как?
— Да на здоровье, — хмыкнул Лещинский.
Артосов позволил себе пьянеть. Ему хотелось напиться, чтобы не помышлять о чём-то таком. И сейчас Таня казалась ему сестрой.
— Сестрёнка, выпьем на брудершафт!
— В смысле, сестрёнка по поэзии?
Отныне они были на «ты», но это ничуть не сблизило их больше прежнего, что нравилось Артосову, у которого и в мыслях не сидело изменять своей милой и доброй Асе.
— Мужики, вы не писатели! А тем более — не поэты! — возмущалась переводчица Лидия Леонидова. — Когда Антон Палыч Чехов прибыл на Цейлон, он первым делом куда побежал? В публичный дом. А вы? Кто из вас был в публичном доме?
— Лидия Петровна, во времена Чехова Цейлон был колонией, — защитил честь писателей и тем более поэтов Днестров. — А ныне по сю пору это— социалистическое государство, в котором публичные дома запрещены.
— Хоть один да должен быть. Если постараться.
— Найдём, Лидия Петровна, найдём, — заверил Цекавый.
— Кроме всего прочего, — вмешался Лещинский, — у Антон Палыча начинался туберкулёз, а эта болезнь, как известно, сопровождается повышением либидо.
— Жаль, что у вас всех ничего не начинается и не сопровождается, — громко воскликнула Хитрова и сама от души расхохоталась над своей шуткой.
Веселье продолжалось.
И вот уже Артосов с Лещинским оказались на балконе своего гостиничного номера, сидели пьяные за плетёным столиком на плетёных креслах и наслаждались видом ночного океана. Хорошо! Перед ними стояли текила и виски, каждый пил своё и ругал напиток товарища. В сознании Артосова разговор двигался, как шары в бильярде, они сталкивались, клацали и грохотали, проваливались в лузы, выскакивали за борта… Вдруг до его сознания дошёл смысл последних сказанных Лещинским слов, и он взвился:
— Что?! Моя поэзия это не серьёзно?
— Пойми, чудак, не конкретно твоя, а вообще вся нынешняя. Последним настоящим поэтом, пожалуй, был Бунин. Даже Рубцов вторичен после Есенина, хотя он по сравнению с остальными величина. Поэзия окончилась с золотым и серебряным веком. После них, как известно, наступает век железный, грубый, варварский. В нём не может существовать настоящая поэзия.
— Ах ты книжный краб! Да я тебе клешню откушу!
— Вот уж никак не думал, что ты обидишься. Я всегда считал тебя достаточно умным, чтобы понимать.
— Не понял, что понимать?
— Ну, что всё это лишь игра в стихи.
— Моя жизнь это игра в стихи?!
— Пш-ш-ш, не станешь же ты всерьёз рассматривать себя на одном уровне с Тютчевым, Есениным, Блоком, Буниным…
— Стану!
— Проспись и протрезвей!
— Да я когда пьян, то трезвей всех.
— «Я пью, чтобы остаться трезвым»? Слыхали. Это не ты сочинил.
— Так ты хочешь меня раздавить, что ли?
— Ничуть, дурашка! Я тебя люблю. С тобой весело. Приятно покалякать, ты образован.
— А как поэт, значит, я нуль, да?
— Не кипятись. Кстати, мне крайне понравилась твоя книжка про кофе. Как, бишь, она называлась? «Мировая поэзия кофейного напитка»?
— Это что, намёк, что мне приходится подхалтуривать?
— Ничуть. Я понимаю, надо кормить жену и троих детей.
— Интересное кино! Выдать сына замуж за дочку богатенького чиновничка, это считается прилично. А писать достаточно полезные книги, чтобы как-то сводить концы с концами, это позор, халтура, недостойно литератора. Так?
— Халтура — не позор. Но согласись, какое это имеет отношение к поэзии?
— Так, Лещинский… Ты, стало быть, объявляешь мне войну? Берегись, шляхтич!
Оскорблённый поэт хотел встать и уйти в чёрную цейлонскую ночь, но у него получилось только первое. Встав, он обиженно доплёлся до своей кровати, рухнул в неё и стал мгновенно проваливаться в сон, сквозь который до него успел донестись отныне ставший противным голос бывшего приятеля:
— У, как тебя, братец, развезло!..
На другой день утром было закрытие фестиваля поэзии. Артосов с похмелья пробавлялся пивом и не выступал. Зато Лещинскому, наконец, дали выступить, и он с важно-вальяжным видом бубнил: «…в свете ряда вышеизложенных публикаций я сделал открытие…», «…мне пришло в голову, что педалируется новая система ценностных координат…», «…если раньше критерии подхода к произведению поэзии были адекватны авторскому вектору, то теперь, как мне кажется, они становятся перпендикулярны, как бы идут вразрез…»
— Дешёвые трюки! — говорил Артосов сидящему рядом Днестрову. От Татьяны он старался держаться подальше, чтоб не дышать на неё. — Литературоеды! При жизни нас гнобят. Ждут, когда мы умрём, и потом нами питаются. Окололитературные напёрсточники.
— Полностью подписываюсь! — кивал, трясясь, милый Днестров.
После закрытия фестиваля давали концерт народных песен и танцев Шри Ланки. Артосов нарочно пересел на первый ряд, восхищённо смотрел на танцующих глазастых цейлоночек и причмокивал:
— Ах, какие красоточки!
Оглядываясь, он видел, как Цекавый сидит рядом с Таней и что-то ей говорит и говорит, сволочь, хотя та откровенно воротит от него нос. Тут Артосов припомнил, что изо рта у непьющего Цекавого пахнет мертвецом, и ему пришло в голову: «Эге, а после него мой спиритус вини ей духами покажется!» И за обедом решительно сел с ней рядом.
— Господи! Валера! — чуть не бросилась она к нему в объятья. — Спасите меня от этого Цекавого Капээсэсого! Будьте всегда рядом!
— Не «спасите», а «спаси». Не «будьте», а «будь», — поправил её Артосов. — Предлагаю трюк: как будто между нами что-то есть. Таким образом, я ограждаю тебя от дурака Цекавого, а ты меня от Хитровой. Она меня тоже достала своими приставаниями.
Цекавый, появившись, изобразил недовольство и сел напротив Артосова и Тани. За обедом он продолжил атаку:
— Я смотрю, Таня, Валерий плохо за тобой ухаживает. Разреши, я покажу ему, как надо.
И наваливал в тарелку жены миллионера всё подряд, не спрашивая, хочет она того или не хочет.
После обеда участников фестиваля зачем-то повезли в зоопарк. Впрочем, оказалось, что он в Коломбо и впрямь заслуживает внимания. Огромная ухоженная территория, просторные клетки и вольеры, чистые звери, вполне упитанные и явно довольные жизнью. Когда шли вдоль ряда с африканскими слонами, Артосов подметил некую странность. В первых вольерах слоны стояли в полудрёме. Далее они становились всё нервознее, а в последней вольере огромный слон просто бушевал, как бушует дуб, терзаемый хищными порывами урагана. Далее за углом начинался ряд вольер с азиатскими слонами, или, как у нас принято говорить, индийскими, и в первой вольере точно так же бушевал и ярился азиатский слон.
Экскурсовод пояснил, что африканские и индийские слоны люто ненавидят друг друга. Когда-то азиатский слон населял всю Северную Африку, а африканский жил только к югу от экватора. Именно азиатские были в карфагенском войске, а потом в других войсках, потому что их можно приручить. Африканец же приручению вообще не поддаётся. Вспомните, его никогда не увидишь в цирке или в поле на работах. Он в полтора раза крупнее азиатского, имеет бивни и у самцов и у самок. Азиат добродушнее, у самок вообще не бывает бивней, а у самцов не у каждого. Зато он чрезвычайно умён и дружествен по отношению к человеку. Но если африканских слонов пустить в Центральную и Юго-Восточную Азию, азиатские уйдут в Сибирь и на Дальний Восток.
— А ведь у людей точно так же, — заметил Артосов. — Казалось бы, самые родные народы. Можно сказать, родные братья, а враждуют. Евреи и арабы, русские и украинцы, англичане и ирландцы, сербы и хорваты…
— Датчане и шведы, — добавила Таня.
— Эти тоже?
— У, ещё как!
— А я удивляюсь, почему нигде нет мангустов? — спросил Лещинский, подкатывая к Тане с другой стороны. — Антон Палыч Чехов привёз, помнится, с Цейлона двух мангустов. Где же они?
— Слушай, Вадим Болеславич, — ревниво обратился к нему Артосов. — Вот ты похож на моего родного брата.
— В каком смысле?
— В таком, что я русский, а ты, понимаешь ли, поляк. И мы с тобой как слоны. Ты африканский, а я русский… Точнее, азиатский. Между нами коренная вражда. И лучше держись от меня подальше.
— Какая тебя муха укусила, Валерик?
— И не Валерик, а Валерий Иванович!
— А, понимаю… Я, кажется, задел вчера ваше творческое самолюбие? До смешного доходит, Танечка, как мы с ним иногда, бывало, сцеплялись. Я как-то, помнится, когда у него вышел второй сборник стихов «Топор», имел неосторожность брякнуть, что да, мол, в этом сборнике мне попалась одна неплохая строчка. Так он побледнел, глаза налились злостью…
— А я прошу вас, Вадим Болеславич, оградить нас от вашего общества! — решительно произнёс Артосов.
— Ну-ну, — обиженно промычал Лещинский и отстал.
— Ну вы, Валерий Иванович, и впрямь как тот индийский слон, который с цепи рвался. Как там на табличке было его имя?
— Шаримба.
— Точно, Шаримба. А за что так беззлобного литературоведа? Я же просила оградить меня только от Цекавого.
— Нет уж, если мы парочка!.. Свободу Шаримбе! Предлагаю пикетировать здание цейлонского правительства: «Свободу Шаримбе!»
— Даже не слон, а настоящий лев!
— Кстати, заметь, символ Цейлона — лев. А символ выходцев из Индии, которые пытаются захватить остров, — тигр. Тамильские тигры. Лев и тигр — кошки, а тоже ненавидят друг друга в природе. Львы живут только в Африке, а тигры только в Азии. Индийцы и цейлонцы — родня, а тоже враждуют.
— А ведь и впрямь… Как интересно, слушай!.. Вот я была в Японии и Китае, и тоже теперь припоминаю. При разговорах о китайцах у японцев появляется брезгливое выражение лица. Им очень не нравится, когда кто-то пытается подольстить и говорит, что японская культура произошла от великой китайской культуры. А в Китае один наш простодырый спросил: «Скажите, чьи иероглифы древнее? Японские или китайские?» Так китайцы буквально рассвирепели: «Эти японцы! Они у нас всё украли!»
— Где ты только не была! Япония, Китай… Европу-то, поди, всю объездила?
— Не всю. Была, конечно, во многих странах. Могу перечислить: Швеция, Дания, Финляндия, Франция, Италия, Испания, Австрия, Швейцария, Греция… Что там ещё? Чехослова… То есть, уже Чехия. Хорватия. Вот и всё. А нет, ещё Голландия и Германия.
— Тут у вас с Лещинским много общих тем. А я, представь, впервые за границей.
— Зато какие у тебя стихи!
— Какие?
— Превосходные.
— Так-так, дальше!
— Не дурачься! Я вообще так горжусь, что с тобой познакомилась! Я читала твои сборники «Топоры» и «Утраты». Так радовалась, так восторгалась! «Топоры» это просто глоток чистого воздуха! А когда я читала «Утраты», несколько раз плакала. Это вообще нонсенс, потому что я никогда не плачу. Муж меня называет железной леди. Он из меня ни слезинки за всю жизнь не выжал.
— Ты первый человек, который признаётся мне, что плакал над моими стихами.
— Не может быть!
— Представь себе. Никто!
— Я даже больше могу тебе сказать: из ныне живущих русских поэтов я считаю тебя лучшим.
Артосов аж задохнулся, до того не ожидал ничего подобного. В горле у него заледенело, потом отпустило, и сердце застучало мощно и молодо. И не важно, что потом она в основном говорила о своих стихах, читала их ему, спрашивала, что плохо, что хорошо, что нужно поправить, что убрать. Он охотно слушал, поправлял, даже позволял себе убрать то или иное лишнее четверостишие, и врал, что в целом ему очень нравится.
Есенин (fb2) | Флибуста (flibusta.is)