Кирилл ГАВРИЛЮК
 
- Дорогой мой друг, давай поднимем эти импровизированные кубки за нашу жизнь!
Ты уж извини, что я посреди ночи приперся, как медведь-шатун. Поговорить, понимаешь ли, не с кем. Иных уж нет, а те далече, как сказал поэт. Ты потерпи меня.
Гложет меня что-то, сам не пойму что. Как будто поселилось во мне что-то, знаешь, как глист - ест тебя изнутри. Ты в живот закидываешь, а глиста эта съедает все, и организму не достается. Ты пихаешь в себя, а, как говорится, не в коня корм. Какое-то психологическое потребительство…
Наливай, друг. Ты как сам?
Это…  я хотел сказать, что гложет меня что-то… Сам не пойму что. Ты не думай, это не пьяный бред – наболело просто.
Вот от меня до тебя, много-много, нууу…. Метров триста, а я насчитал (пока шел) двенадцать камер. Улицы пустые, фонари горят, черемуха цветет и пахнет до одури, и я один пиликаю к тебе…
Ты наливай… давай, за всех наших!
Так вот, иду я, и двенадцать неизвестных мне эээ… даже не знаю, как назвать…. Не важно, в общем, они пошагово отслеживают мой трехсотметровый путь…  А я всего иду к другу, выпить пару стопок наливки, которую моя жена трепетно готовила, и не менее трепетно прятала. Не смейся, я всё равно нашел.
Я же не на «дело» иду, просто иду к другу, а двенадцать всевидящих глаз смотрят на меня. Ну, разве не смешно?
Наливай! За всевидящее око!
Нет, я понимаю, что это для безопасности моей, но как представлю, что я топаю по пустой улице, ночью и двенадцать камер меня рассматривают, как вошь на ладошке – моторошно становится…
Ты наливай, друг. За наших женщин!
Ух! Ты слушай, иду я и смотрю честно в их электронные зрачки. Не смейся. Смотрю, а сам думаю; ну что вы высмотреть хотите? Обидно мне, понимаешь? Что за недоверие такое? Да понимаю я, о безопасности и прочем! Обидно просто! Я в своей жизни батину заначку в три рубля, еще советских нашел, он о ней забыл. Ну, я ее потянул, черт, даже не помню, на что потратил, но деньги огромные были. Ну, подрался пару раз. Дело такое. Так зачем на меня смотреть этими камерами?
И вот поверишь, как вижу эту камеру – зуд меня какой-то берет, вот внутри так и чешется… Так и хочется по-мальчишески залезть на дерево прямо под этими дурацкими камерами, наломать огромную охапку безумно пахнущих весной и любовью веток, и бросить прямо в кровать спящей жене. И черт с ними, с этими всёвидящими оками! Пусть выписывают свой штраф!
Сам ты романтик! Это зов душевный, и ты туда не лезь! 
Давай на посошок! За черемуху!
Пошли, проводишь меня. Чего ржешь, как конь? Сними меня на телефон, И сразу отправь моей, а то еще подумает, что по бабам шлялся! Снимаешь? Давай, дружище! Любимая, два часа ночи, но я иду к тебе! Мы с другом выпили пару рюмок, но я иду к тебе! Двенадцать камер это видют, а тринадцатая фиксирует….. что фиксирует, а? Друг, что она фиксирует?
А! Мою невинность!
Давай, друг! Не забудь отправить, мою невинность, моей жене…
 
После монолога.
У кровати, в спальне, храпел мужчина. Он спал прямо в одежде. Кровать была покрыта изломанными ветками черемухи, которая пахла до одури.
На кухне варили кофе.