Андрей ЖЕРЕБНЕВ

- Сейчас, как закончу контракт на судне вашем – вот такую машину себе куплю, - перелистывая затертый, некогда глянцевый, журнал, тыкал в спортивную модель Джозеф. Закинув нога за ногу в потертых своих простеньких брюках,на внятном английском он говорил, за что курсант Андрей его в каюту и залучал – языковые навыки свои развивать.

- Ты штаны себе новые купи! – не стесняясь, усмехался иноземцу сосед и однокурсник Андрея по каюте.

Андрей – он срочную воином-интернационалистом отслужил. Даже контузию имел, и теперь был немного глуховат. Что, при штурманском его выборе профессии, конечно, было «не найс!». «Ему на руль командуешь – он не слышит! А дело-то – серьезное: судно, да восемьдесят человек на борту». Но, безусловно уважая «афганца», из рулевых его не убирали: придется потерпеть – практика у курсантов скоро уж кончится. Однако, из-за, наверное, «за перевалом» пережитого, сердце Андрей имел гораздо более чуткое большинства нас прочих. Вот и привечал этого пожилого намибийца, с иссохшей сморщенной кожей черных ладоней, работавшего на траулере по контракту.

Старик – совсем, впрочем, еще неветхий - работал в рыбцехе. Восемь своих часов добросовестно стоял у ленты, высматривая рваную ставриду. Нехитрая работа, но монотонная, клонящая, от бесконечной череды проезжающих мимо рыбин и отблесков их боков, в сон. А со своего места никуда не отойдешь. Разве что, во время недолгих остановок лент – когда «набирались» морозильные аппараты рыбой, - нарезать и развесить посоленную диковинным своим посолом рыбу над иллюминатором.

Как он меня этим доставал! Заступаешь тут на вахту на чаны – со сна не согрелся, в цеху сыростью, как всегда, вовсю тянет, а тут еще и сквозняк полный: старик иллюминатор настежь распахнул – пласт своей ставриды, на проволоке притороченный, вялит!

Плюясь и чертыхаясь, иллюминатор я задраивал наглухо, «своему» намибийцу Джону (старик работал в другой бригаде) истово на деда негодуя. Джон лишь обезоруживающе улыбался в ответ белозубой улыбкой. Он был уже в доску своим, и запросто, по кивку рыбмастера, отправлял ленту с ненужным приловом красного карася на муку: преступление, когда б инспектор нас за руку поймал, последней тяжести!

А старик инспектору порой «стучал», лишнюю порцию моего негодования, граничащего уже и с ненавистью, вызывая: экстремальные, как не крути, условия морского промысла делят на «врагов» ( так издавна смежную бригаду почти официальным порядком именуют) даже своих.

Так мы с Джозефом и тягались пять, без малого, месяцев бессменно: на несколько только дней выгрузки, что выдавались каждый месяц, Джозеф с Джоном уезжали на побывку домой, неизменно возвращаясь чуть повеселевшими и посвежевшими.

Но однажды Джон вернулся один.

- А Джозеф где? – походя, спросил я.

- Джозеф?.. Санта-Мария, - и он просто воздел глаза кверху.

Помнится, я был поражен до глубины души… Как так – еще пять дней назад человек был здесь с нами, работал бок о бок, не болел, не хандрил зримо – разве что ел мало и без аппетита, - и вот так, сразу?.. Без перехода, без времени осмысления своей жизни, без подведения ее итогов и долгого прощания… От ленты, полной рыбы полного работы рыбцеха, и сразу – в деревянный ящик!.. Что он, собственно, видел в своей жизни, кроме жаркого солнца над головой, да песка прибрежной полосы рябящего волнами залива? Кроме беспросветной и беспробудной работы – до гробовой, получилось, доски!.. И радостей человеческих ему было отпущено лишь чуть… Как то, рыбу крупную завялить, и то ли самому съесть, то ли домашним подарком с моря привезти.

Нет, я не всматривался внимательней теперь в кресты церквей и миссий Уолфиш-Бея – что я уже мог там увидеть, - но я стал понимать, отчего в этом небольшом городке их так много…

И тогда уже – в начале лихих девяностых - подумал со страхом: а не ожидает ли меня, как нас всех, такая же участь?

Но время прошло, и я перестал бояться: слишком уже взросл для всяких страхов. Кое-что в жизни и этом дивном мире – слава Богу! – я повидал – грех жаловаться. А страха перед работой, что теперь и старый верный друг, лучшая спасительница и панацея, и вовсе нет. Осталось лишь воспоминание, давно сделавшееся светлым, о Джозефе, который всегда будет там, в моей молодости – тихим и живым человеком с другого конца света, с чуть лукавым прищуром вполне простодушных глаз, делово развешивающим под самым моим носом крупный, обильно посоленный пласт серобокой ставриды.