Андрей ЖЕРЕБНЕВ

Отпросился будним пасмурным утром у шефини Полины: «Проеду по местам трудовой славы». Впрочем, заранее о том договорено было.

Долго шел по длиннющим причалам. Не потому, вовсе, что жалко было тех несчастных пяти евро на проезд – такси в этот час сюда не частили. Так и дошел почти до половины пути – до самого цементного завода, - пока не показалось, наконец, зелено буквенное «Libre», да не развернулось по мановению руки, скорости почти не сбавляя: лихие эти канарские ребята!

На полупустом автовокзале, умощенном в раковине окрестных площадей и автострад, стало чуть веселей: милые бары в любой стороне этого острова всегда были рады Оглоблину. «Con pan I con vino bjen se anda el camino» - с хлебом и вином дорога не тяжела – это Оглоблин в свое время усвоил готовно и быстро. Так что, хлебнув пару пятидесятиграммовых «кубат» виски, в ожидание своего автобуса додумался угостить мороженым продавщицу, кутающуюся в меховую куртку: «Mучо фрио!» - десять градусов тепла декабрьского дня для жителей острова действительно - настоящий холод.

Скоро комфортабельный автобус унес Оглоблина в горы – зябкие и неуютные в это время года. Горы, с которых и покатилось его победное шествие тогда, больше уже десяти лет назад. И Оглоблин вздохнул печально про себя: как время летит! И он уже не тот, и не насовершать ему здесь больше подобных подвигов, и не глядеть на звезды, что тут выше облаков, и не снимать их руками жаркими днями работы: все уже в прошлом. И это надо спокойно принять, да, он уже и принял давно, и даже стал забывать, как все то было неправдоподобно, нереально прекрасно.

В горном местечке за какие-то три-четыре часа Оглоблин повстречался чуть не со всеми друзьями и знакомыми – случайно, на улице, у собора. И ровно все задавали один и тот же вопрос: Андрэс все уже – здесь живет?.. А почему?

Его здесь помнили.

Но, надо было возвращаться…

Приехав обратно в Лас-Пальмас, Оглоблин еще побродил в узких улочках Вегеты – исторического района города. И, хлебнув еще пару кубат в одном из многочисленных баров, пошел на выход - мимо величественного «Катедраля» - Канарского собора. И можно было уже поймать такси, что снуют здесь каждую минуту, но он все никак не мог расстаться с сегодняшним праздным днём, и все шел уже в другом, полном снующих по своим делам людей, району города.

Тут-то, на противоположной стороне улицы, он и увидел её…

Стройная, подтянутая, женщина с распущенными волосами несла в одной руке объемную и, угадывалось, нелегкую коробку.

Вот что – что, но побед над женским полом Оглоблин здесь не только никогда не одерживал, но сроду и не мыслил. И сходу обрубал разговор о том, коли кто интересовался о том в родной стороне: «Нет, этого не было ни разу – вы не знаете канарок: «А для испанки что дороже чести?». Конечно, по роду работы он не раз общался с хозяйками строящихся домов и ремонтируемых квартир – и все они, если вспомнить, взирали в открытую, или украдкой на тогда еще молодого человека с интересом. Но, то было другое: так разнился вид этого одухотворенного своей работой, умеющего созидать и даже творить, русского от привычного образа «руссо маринеро», шумной компанией распивающих вино на придорожных лавочках.

Пытливым взором он наблюдал, конечно, сеньорит повсюду – как наблюдал все чудеса, события и явления этого острова – и выводы себе, ясно, делал.

Местные красавицы лихо управляли на автострадах города авто, они же, упрятав волосы под шлем, бойко объезжали транспорт в пробках на своих мотороллерах; они спешили делово в костюмах бизнес-леди, и запросто примеряли на свои фигурки рабочие комбинезоны. Они сами сполна зарабатывали себе на жизнь, они были полностью независимы и самодостаточны. И мужчина, как таковой, сдавалось Оглоблину, феминам нужен был лишь для двух дел: чтоб покричать на него звонко и истерично днём, и чтоб полюбить жарко и неистово каждой ночью.

И Оглоблин, по чести сказать, из мужской солидарности даже сочувствовал канарским мужикам: выслушивать такое всю жизнь, и быть сильным мужчиной в любой момент -наверняка было делом нелегким.

Решающим же было то, что Оглоблин очень дорожил этим островом, и слишком уважал островитян, чтобы посягать на самое дорогое любой земли – прекрасных ее женщин.

А женщинам всегда надо помогать.

Лирический герой заколебался. Заведено здесь помогать незнакомкам донести тяжелую поклажу – не заведено?.. Не истолкует ли это владелица большой коробки превратно – как дешевый повод к знакомству? Нет, международного скандала, конечно, не получится, но конфуз может выйти немалый.

Но, на то Оглоблин и слыл отважным – сомнениям он предавался лишь какую-то секунду: дамочка уже миновала его «на траверзе», и, учитывая встречные курсы и высокую скорость хода, вот-вот могла затеряться в потоке людей.

Строго по пешеходному переходу метнулся Оглоблин на противоположный тротуар и скоро настиг одинокую женщину.

- Буэно тардэ! Пэрдона мэ, – старательно зажевывал на канарский манер он свой акцент, -посибли ми аюда устэ?

Так и предложил даме - не сердце, но руку.

Взглянув без особого удивления кастильскими очами, сеньора не отринула его просьбу, лишь плечиками для приличия пожала: «фасиль» - легко. Однако, уже передавала ценный груз («лампара» - люстра) в руки внезапно вызвавшегося помощника.

А коробка имела вес! И нести её нужно было строго горизонтально и «муи деликадо», как говаривали про всякое тонкое дело на этом острове – ни об какие встречные тумбы, скамьи, столбы и углы зданий не трюхать.

Дабы заболтать нежданную удачу, сеньора засыпала Оглоблина вопросами. Оглоблин бойко отвечал – пусть и без артиклей порой, но как на духу. Откуда он? Да, из России конечно, моряк. А как в этом районе оказался? Нет, не в Катедраль на экскурсию – хоть и там нынче побывал! – в Санта- Бригиду ездил. Работал там десять лет назад – мастером по камню, да!.. А коробочка-то – ничего себе: «фасиль»! Камбио мано – который раз он уж руку меняет.

Незнакомка смущенно улыбалась, и ускоряла шаг.

Где он камни научился по-канарски складывать? Жизнь научила. Барка стояла у причала целый год, а он в город и горы работать ездил. Только успевал «динеро» капитану и компаньеро, что за него вахты стояли, отстёгивать. Но – какое замечательное было время! Среди самых, что ни на есть, канарцев работал – под шелест пальм, дуновения атлантических ветров и незабываемый канарский говор. Романтика! И воспоминания – на всю жизнь!.. А камни, между прочим, все его стоят, и глаз людям радуют.

Сеньора, поняв, с кем она имеет дело, уже только слушала.

А сейчас он работает «кусинеро» - поваром рыболовного судна – а море он тоже дюже любит! – и тоже счастлив работой своей. А какой «пан» - хлеб печет – закачаешься! И булочки тоже. Знал бы заранее о такой встрече – прихватил бы сеньоре парочку, честное слово!

Так они дошли до большого бетонного зева подземной автостоянки, где ожидала незнакомку с лампой ее машина. И Оглоблин хотел уж передать с рук на руки ценный груз, да только сеньора бойко упредила благородный порыв – нет, она не готова расстаться вот так, сразу… Пусть «есперо»-подождет он ее – ну, еще хоть чуть-чуть «ум моменто»: сейчас, она спустится в гараж, и машину выгонит.

Останься, мол, кабальеро до конца!

Ничего больше Оглоблину и не оставалось – женщина уже безоглядно верила ему.

Через несколько минут выехала машинка, была аккуратно уложена на заднее сидение «лампара», и, скоренько пожав на прощание руку, незнакомка была такова.

А Оглоблин, почти тотчас поймав такси, с ветерком поехал на судно. Не женщину с пустым ведром, но женщину с большой коробкой сегодня он на счастье повстречал!


И мягкий свет той люстры мерцает ему с далеких Канарских островов и поныне.

* * *

Нюня! Да разве ж так дело до конца сладить надо было!..


А вот было б дело, когда б навязавшийся провожатый допёр коробку тяжеленькую до места самого назначения - до дверей бара , за стойкой которого кабальеро сеньориты в этот час и работал (бар, само собой, тоже был его – перешел по наследству от отца). И, отерев пот и с лица, без оглядки на дружно тянувших шеи завсегдатаев , завёл бы прощелыга смело, от души – пусть и с акцентом чудовищным, и безобразным коверканьем слов - и с невольным искажением таким образом смысла, как и с правдой безоглядной, с безрассудной отвагой истинного мачо:


- Сеньор! Расскажу вам всю правду ( тут, конечно, говорящий оборачивается мимолётно на смутившуюся в растерянной улыбке женщину)! Я знаю вашу жену давно… Целую вечность – так, во всяком случае, мне показалось! С той минуты, когда увидав её четверть часа назад на перекрёстке предложил ей не сердце, но руку… Руку эту я не раз менял, и готов был даже отменить своё решение… Теперь они обе – и люстра, и ваша супруга, - здесь, и я передаю их вам с рук на руки, а свои руки умываю.


Понятно, что после такой пылкой, изобилующей блестящей игрой слов, речи разбили бы тогда и люстру, и витрину кафешки, и чужеземному идальго витрину. И светил бы тогда его бланш под глазом ярче любой люстры на все, минуемые незадачливым носильщиком, зато отважным парнем, окрестности. И действительно ярким бы осталось в памяти то давнее воспоминание…


Fiat lux! Да будет свет!