Андрей ЖЕРЕБНЕВ

А ведь ровно 39 лет назад я ушел в Советскую Армию-
11 ноября 1985 года. И тоже был понедельник.

Сегодня был четверг. А «забрали» Уздечкина в понедельник. К девяти утра, как полагалось по повестке, явился стриженый под «ноль» юноша в одежде, что не жалко было потом выбросить, в районный свой военкомат.

- Подойди сюда, - негромко скомандовал внимательно рассмотревший повестку за стеклом дежурного по военкомату, высокий, статный, с проседью в русых волосах, майор. И когда Уздечкин, лавируя между призывниками из других деревень и поселков, пробрался к окошку, офицер еще более понизил голос.

- Ты сильно заикаешься?

Уздечкин кивнул обречённо. Мать велела ему не врать на всякого рода армейских комиссиях, памятуя старшего брата (на которого страшно орал высокий армейский чин, обвиняя и в косноязычии, и чуть не в сокрытии тайны, когда попал тот в служить в самую, что ни на есть, Группу советских войск в Германии).

- Жалко, - искренне и вполне по-человечески посетовал майор, - Мы тебя хотели в морфлот призвать - характеристика у тебя хорошая, там такие парни нужны.

Что правда, то правда – к армии Уздечкин готовился очень серьезно: как к главному на сей момент в своей жизни испытанию. Потому что, все мужское население страны делилось на тех зелёных, кто в армии еще не был, и тех, кто уже честно «отслужил». Часто невольно удавалось услышать в чьем-то разговоре: «Так он уже в армии отслужил!» - то есть, безо всяких дальнейших пояснений - взрослый уже совсем человек, и настоящий мужчина.

Вот потому Уздечкин и приступил к выполнению задачи полной предармейской подготовке со всей серьезностью. Собственно, он уж пару лет назад начал тягать гантели, гири, штанги и крутиться на турнике, как оголтелый. А с годик назад начал бегать многокилометровые кроссы в кирзовых сапогах. Когда друг старшего брата (тоже честно отслуживший Родине) узнал о длине расстояния тех пробежек, то с присущем ему юмором, но серьезным лицом спросил: «А к врачу обращались?.. Не затягивайте!».

Да, что уж было такого трудного – перебраться за поселковую гору, и там, среди полей и полного одиночества, бежать длиннющий маршрут.

Одиночество, которое так любил, и которым так дорожил Уздечкин, давало одно из главных в его жизни - возможность мечтать. И если не наяву, то в мечтах этих встречаться вновь и вновь с той кареглазой девочкой (девушкой, впрочем, уже), и даже менять их первую встречу, и каждый день, что провела она в их школе: увы, не так-то много тех и выпало… И в тех мечтах он был сильным и отважным героем, способным постоять и за неё и за себя перед мерзостной школьной шпаной.

Так вот, к настоящей армейской службе (в десантуре бы, конечно, желательно) готовился Уздечкин на совесть. И в подтверждение правильности своих действий увидел по телевизору встречу славных служивых в полном зрителями концертном зале «Останкино». Вот там-то и задал вопрос какой-то щуплый очкарик орденоносцу – сержанту срочной службы: «А какой вид спорта ценится в армии больше всего?». Пожевав губами, тот ответил честно: «В армии больше всего ценится, э-э, бег». Засмеялись, конечно в зале – мол, защитники драпать сноровисты должны быть? Но, про бег-то чистой правдой ведь было – какой же воин без скорости передвижения на марше!

А ему, Уздечкину, скоро за другим перевалом в горах бегать. Как почти весело говорил на уроке начальной военной подготовки седой как лунь, добрейшей души фронтовик прапорщик: «Скажу вам по секрету – все вы пойдёте в Афганистан»! – и указательный палец при том кверху воздевал заговорщицки.

К тому Уздечкин и готовился.

Кстати, и кареглазая, с которой встретился внезапно он прошлым летом, тоже радостно поведала: «Да, мне девчонки и говорят: ты так возмужал!».

Они договорились тогда сходить на другой вечер в кино. И сходили – на малопонятный Уздечкину французский фильм. «Я бы могла тебе все объяснить» - просто сказала девушка с пышным, по моде на бок, хвостом волос, когда он провожал ее уже до остановки. Она была очень умна. И говорила о том, что собирается стать дипломатом. И куда там было Уздечкину, с его-то заиканием, за ней тягаться?

И потому он шел и думал, грешным делом, больше о том, чтобы не остановила их никакая местная шпана, и чтоб доставил он кареглазую до её автобуса в целости и сохранности: чтобы даже единым словом или взглядом никто не оскорбил девичьей чистоты.

И когда она помахала ему напоследок с заднего сидения отъезжающего автобуса, он вздохнул вполне облегченно: выполнил задачу.

А когда они сидели в полутьме кинотеатра, боковым зрением Уздечкин увидел выброшенную на коттон юбки руку, которую тотчас накрыла чуть выше, на запястье, рука другая. И, вмиг вспыхнув внутри, он возмутился: неужели она позволила обнаглевшему соседу по креслу с другой стороны такую фривольность?

Но нет – это конечно были её руки. И мирный сосед был совсем ни при чем.

И уже здесь, в областном военкомате, куда свозили призывников со всего города и всех районов, ему поведал случайный знакомец из того района города, в который переехала кареглазая после шестого класса:

- А, она с моим другом дружит, - с какими-то, показавшимися Уздечкину даже пренебрежительными, нотками в голосе выдал тот.

И в том было явное несоответствие: разве могла такая чистая, просто-таки неземная девушка запросто, как все остальные, дружить с каким-то обычным, как почему-то сразу решил себе Уздечкин, типом.

Да, нет ведь – только с ним она должна была быть, и ни с кем другим, случайным, лишним.

Но, грустно вздохнул Уздечкин: все правильно – сколько могла девушка его дожидаться? Раньше надо думать было, а то спохватился – с вещмешком армейским уже за плечами, наглухо запертый теперь в этих стенах.

А он уже четвертый день дожидался «покупателей» - так назывались офицеры, что набирали и увозили команды призывников в свои части. Предыдущие три дня прошли в унылом, смерти подобном деятельному Уздечкину, бездействии. Днями сидели скопом в актовом зале, прослушивая время от времени политинформации от офицеров («А ну, тихо там, сзади – у меня глотка не луженая, чтоб вас всех переорать»). После пяти вечера начиналась многим ублюдкам забава. По проходу, разделявшему актовый зал с деревянными креслами с откидывающимися сидениями на две части, начинали выходить направляющиеся домой девушки - медики с призывной медкомиссии. И призывники с аулов встречали каждую жутким галдежом, свистом, улюлюканием, призывным причмокиванием губами. Девчонки, как сквозь строй, проходили эти два десятка шагов унижения.

Вечером было кино. И внезапно сильно щемило сердце по картинам запретной теперь «гражданки», и душа постыдно скулила. Даже восточная сказка (которую дома и смотреть бы вряд ли стал) отзывалась целой бурей сентиментальных чувств: «Без тебя мир пустыня, ты её оживи, Прокричи моё имя с минарета любви!».

Только тут и понял Уздечкин – где была его настоящая любовь.

Потом была вечерняя поверка. Вчера, во время переклички один призывник взял, да и запросто плюнул на пол из бетонной крошки. А увидавший то капитан заорал страшным голосом:

- Ты что – у себя в ауле? А ну вытирай давай шапкой!

И сделал пару шагов к нарушителю угрожающе. А тот, струхнув не на шутку, вмиг стащил с головы вязаную шапочку и старательно вытер плевок с пола.

Спали на железных двухъярусных кроватях, с матрасами, армейскими одеялами и даже простынями и наволочками на подушках, которые, впрочем, не менялись здесь подолгу.

- Парни, - кривя заскорузлый палец указательный палец тракториста, сердобольно предупреждал Уздечкина и еще нескольких земляков шустрый востроглазый паренек из соседнего села, - вон на той койке не спите: там вчера один вошек поймал! Сегодня с утра к машинистам тепловоза за соляркой бегал – выводить…

Конечно, всё это было убого и уныло, и ныла, как не крути, душа от разрыва с домом, разлукой родными и друзьями – теперь предстояла иная, армейская жизнь, к которой как не готовься, но все равно подкинет она неведомые свои стороны, возьмёт по-своему в оборот. Только, поскорее бы она началась – настоящая армейская служба. А так – ни то, ни сё: в родном еще городе, но в несвободе, и еще не в армии толком.

Поэтому, сегодня, в четверг с утра, не успел дежурный офицер закончить призыв одного человека в помощь двум рабочим на день, как Уздечкин был тут, как тут: без шансов для других претендентов (коих, впрочем, больше и в помине не оказалось).

Да, это было Уздечкину настоящим счастьем – застоялся резвый в конюшне! Несколько последних месяцев, проваливший последний экзамен в университете другого города Уздечкин работал плотником – бетонщиком 2-го разряда. Ходил с деревянным плотницким ящиком, полным инструментов. «Работяжка мой» - улыбалась мать. А ему нравилось строить, возводить-городить что-то своими руками, забивать гвозди не тюкая, а с налёта и размаха, в три удара - как учил бригадир. Живая была работа. И по ней тоже тосковал теперь Уздечкин. А сегодня вот пофартило – вернулась она этим днём.

И метался он меж двух взрослых работяг, как оглашенный. Выхватывая из их рук любую работу. Сначала они обивали листами ДСП стены в какой-то военкоматовской пристройке. Гвозди, которыми «пришивались» большие листы светло-бурого цвета к деревянным брускам, были совсем малюсенькими – с декоративными никелированными шляпками-запонками на конце. Никак тут было удальцу, рука которого уже соскучилась по ударам от души по «сотке» (гвоздям, длиной в десять сантиметров) не размахнуться.

- Да, ты больше суетишься, - не выдержал, наконец, один из работяг.

Было, конечно… Но, тут уж ничего не поделать – и без того всегда излишне горячился Уздечкин на работе, а уж сегодня – особенно. Старался очень – а то, гляди, завтра не возьмут!

Но, все равно – знатная была работёнка! Жаль, к обеду и кончилась.

- А теперь чего делать будем? – живо спрашивал он перекуривающих старших своих товарищей.

- Да, в колодец сейчас полезем, - степенно, с усталостью прошлых дней и лет, отвечал прыткому юноше один из них, - прокладку на фланце надо сменить.

И Уздечкин первым занырнул в канализационный колодец, и впервые в жизни увидел, как меняется прокладка между двумя фланцевыми стыками – и даже поучаствовал в этой смене, на ощупь коснувшись всего процесса своими руками. Не ведая еще, что в предстоящие два года армейской службы мастерски насобачится он не только менять, но и вырубать зубилом из паронита эти самые прокладки. И не расстанется с таким нужным умением и после дембеля: в морском порту далёкого города, где поступит учиться в СПТУ на матроса-моториста, станет подрабатывать ночными сменами обходчиком-сантехником, и будет ладить прокладки, что были в окружности больше колеса грузовой машины, на паровые бойлеры.

А когда вылезли из колодца (что находился за территорией военкомата), то Уздечкин увидал весёлых призывников, стайками и толпами валивших из больших железных дверей.

- Отпускают! – радостно поведали те. – Покупателей нет.

И без того счастливый своим сегодняшним днём Уздечкин и вовсе воспрянул духом. Ну, конечно – сегодня и он поедет домой… А уж если и вовсе не призовут его этой осенью (хоть, конечно – чем раньше отслужишь, тем лучше), то тоже с толком время он использует. Пойдет учиться от военкомата в ДОСААФ на шофера – милое дело и для армии, и для жизни… Да – так он и поступит!

- Ну, все, - сворачивались уже в три часа такие в доску теперь свои, и даже дорогие сердцу работяги, - на сегодня работа закончилась.

Жалко!.. Но пылкий Уздечкин заручился рассеянным согласием старших товарищей взять, если только домой его не выпрут, помощника на работу и завтра.

Однако, не случилось…

Звездной этой ночью уже летел Уздечкин спецрейсом в числе других призывников, прощально созерцая с высоты огни родного города.

И ведать не мог, что не попадёт ни в какие десантные, или иные ратные войска: все из-за того же заикания угодит в техроту кочегаров – грозу целого гарнизона. Которым не то, что автоматы АКМ – непременные во всех других частях штык-ножи дежурному по роте и дневальным не доверяли – дабы друг друга не перерезали. Только БСЛ (большая совковая лопата – «комсомолка»). И что изменят, а точнее сломают напрочь два года службы все жизненные планы, что так стройно выстраивались в голове наивного школьника. И не поедет Уздечкин больше никогда вторично, как решал себе до того твердо и неотступно, поступать на юридический факультет все того же сибирского университета, а отправится совсем в другую сторону – в сторону моря.

А кареглазую (и эти глаза, поймет он однажды наконец, светили маяком ему всю жизнь, и лишь благодаря тому свету он не сбился в пути, не сгинул и не пропал в безумных штормовых годах) встретит вновь через три с лишним десятка лет – когда бОльшая часть жизни, как не крути, по сути будет уже прожита. «Ну, надо же было меня тогда хотя бы за руку взять – не зря же я её ближе к тебе протягивала».

Но тот военкоматовский четверг, благодаря празднику упоения той нехитрой работой, по которой по-настоящему истосковалась тогда его душа, абсолютным счастьем и остался.