Евгений РУДОВ


Эта быль рассказана мне моей славной тетушкой Тамарой Павловной Рудовой, а ей – ее матушкой Анной, главной героиней рассказа, дочерью известнейшего на то время в шахтерском городке Крындачевка и за его пределами штейгера Павла Демьяновича Бондаренко, уроженца хутора Христофоровка. Он словно видел сквозь толщу земной тверди залежи угля. Без его участия не закладывалась ни одна шахта и в наших краях, и в других регионах Донбасса, например, Горловке. Шахты Анненка (Сталинский забой), Васильевская (имени газеты «Известия») в нынешнем городе Красный Луч (ранее именуемом в быту – Крындачевка) – это его вехи.
В рассказе нет ни вымышленных имен, ни вымышленных событий. Все происходило именно так, как в ту весну 1920 года…

Были сборы недолги, от Кубани и Волги
мы коней поднимали в поход...

Весна в этом году выдалась ранняя. С Дона подули теплые ветры, под пригревающим солнцем быстро таял снег, и перезимовавшая земля, как и тысячи лет назад, выставив на обозрение свой жирный чернозем, собиралась зацвесть вскоре пышными в пояс травами. Паши и сей. Вот только пахать и сеять на ней было особенно некому и нечем. Империалистическая, а затем и Гражданская разорили многие хозяйства, лишив их мужиков, части инвентаря и, главное, тягловой силы – лошадей, оставив на крестьянских подворьях малых детей, стариков и баб.
Старинное украинское село Ивановка, что вблизи шахтерского городка Криндачевка, рядом с проходившим мимо не менее историческим шляхом, с былых времен связывающим запорожских казаков с донскими, тревожилось в ожидании посевной. Пересчитывали выбракованных, непригодных войсковой коннице доходяг, оставленных той взамен реквизированных у крестьян добротных, сильных пахотных битюгов. Забирали лошадей и красные, и белые, и махновцы – чья сила проходила в ту пору через село. На мрачные лица мужиков и вопли баб не обращали внимания, а особо ретивых угощали плетью.
– Вы что, против Советской власти! Она вам землю дала, а вы бунтовать! – ругали селян комиссары.
– Для защиты Отечества от красной сволочи лошадей жалеете?! – угрожали золотопогонники.
Махновцы – те были добрее. Они рассчитывались бумажками с изображением батьки. Деньги были напечатаны с одной стороны.
– Для сортира сгодятся, – угрюмо ворчали мужики.
– Шшо-о! Портретом батьки жопу вытирать! Смотрите мне! Другой стороной пользуйтесь, чистой, – и реготали так, что тряслись животы.
Вечером к моложавой статной жене красноармейца Анне, муж которой воевал за рабоче-крестьянское дело и от которого за все время она не имела ни одной весточки, не знала – вдова она или солдатка, заскочила в хату соседка.
– Ты чула, мужики на Кубань збыраються, – как великую тайну сообщила шепотом.
– И чого цэ воны там забулы?
– Кажуть, козакы свои хозяйства розпродують. Конэй, волив, та инше.
– Навищо?
– А бис його знае. Може тикають куды. Чуткы, що тэпэрышня влада козакив не дужэ любыть, утыскае йих.

– А хто ж йде?
– Сэмэн хромый, двое його сусидив, потим Носко Фэдир, Василь Нэтудыхата, та й ще з нымы. Дэсятэро мужыкив назбыралось.
Анна долго ворочалась в постели. Не спалось. Слышала, как сопели во сне дети, похрапывала на койке стареющая мать. Вздыхала. Был бы ее Павло дома, тоже отправился бы с ними. Много на корове не вспашешь. Жив он или сложил свою головушку? Думы, думы… Одна горше другой. За окном ночь, в хате темень.
Утром Анна побежала к Семену. Бывший подпрапорщик, Георгиевский кавалер, раненный в ногу на германском фронте – это он собирал ватагу на Кубань, сразу отрезал ей.
– Ты что, сдурела! Разве это бабье дело? А ну как по дороге ограбят или убьют? Война ишшо. Сиди дома.
– А жиноче цэ дило зэмлю пахаты! Ты хоча й хромый, алэ мужык, а у мэнэ й такого нэма.
– Ну, не знаю, не знаю. Как скажут остальные. А я против. Баба в таком деле только помеха.
Анна обежала всех остальных. Уговаривала, просила, плакала, жаловалась на свою долю.
–- Та що ж мэни, так всэ життя на корови пахаты та сияты? Чи може малых дитэй в ярмо запрягаты?
Ей удалось уговорить больше половины ходоков. Проголосовали. Недовольный таким решением Семен сказал:
– Смотри, баба. Если что, пеняй на себя. Я за тебя не в ответе.
– Як нэбудь постою за сэбэ сама. Колы вырушаемо?
– Рано утром, – ответил ей и всем остальным Семен. – Идите, готовьтесь в дорогу.
Шли гуртом, не отставали. У всех за плечами висели котомки. Куда ни кинь глаз, повсюду в серых, голых, безлистных перелесках лежала отходящая от зимней спячки земля.
Когда солнце подымалось к полудню, выбирали место посуше, усаживаясь передохнуть на обочине дороги. Развязывали узелки и перекусывали своей выпечки хлебом, салом и луком. Ели молча, не заглядывая в чужие рты. Еда выглядела как священнодействие. И только закончив ее, бережно сложив остатки в котомки, осеняли себя крестом и шептали молитву.
– Ну, с богом, – крякал, подымаясь, подтягивая хромую ногу, Степан. За ним следовали остальные.
В селах их встречали по-разному. Расспрашивали. Пока были недалеко от родных мест – находили у себя дома общих со здешними селянами знакомых или даже родственников, пусть дальних, но сейчас таких близких, родных душ. Разговор сразу оживал. Перебивая друг друга, тараторили, делясь запомнившимися из жизни подробностями. Заканчивалось это тем, что всех пускали ночевать в хату, а если в ней было тесно, то разводили по соседям.
Ближе к Дону тамошние казаки косо поглядывали на пришлых, а узнав об их цели, отворачивались и больше не вступали в разговор.
– Ишь, – недовольно высказывался Семен, – морду воротют. Как будто не за

одного царя на войну с германцем ходили. Правду говорили, на Кубань иттить надо, неча нам тут делать.
– Вот ты Георгия носишь, – вступил в разговор Федор Носко, намекая о награде Семена, – а рылом против них все равно не вышел. Нашего брата, крестьянина, чуток прижми, он только сопеть будет. В две дырочки. Делай с ним, что хочешь. В кармане дулю скрутит, а власти подчинится. Потому как боится ее. А эти вольные. Спокон веку. Им шашкой рубить, что нам палкой семечки из подсолнуха выколачивать.
На Кубани ватага ходоков распалась и разбрелась по селам. Теперь каждый стал сам себе хозяин и норовил опередить другого. Но казаки на Кубани, как и на Дону, не торопились расставаться с нажитым добром, выжидая, куда повернет новая власть.
Анна дошла до станицы Кущевской. Там познакомилась с семьей красного казака. Муж казачки служил в конной армии Буденного. У нее она и заночевала.
Мария, так звали красную казачку, подсказала Анне:
– В станице ты ничего не найдешь. Кто из казаков ушел на войну на своих лошадях, у кого их просто забрали, а кто припрятал коней на хуторах. Туда и иди. Есть тут один хутор недалеко. Зажиточные там казаки.
Утром Анна отправилась в дорогу. Сразу за станицей начинались казачьи наделы. Земля вытаяла из-под снега, подсохла и ждала, когда коснется ее плуг.
Анна присела у края дороги, набрала горсть, крошила меж пальцев. Какова земля, таков и хлеб. Земля была жирная, родючая, как и у нее дома.
Казачья станица осталась позади, скрылась за горизонтом, а впереди завиднелся лесок. Через час Анна вошла в него. Это была далеко тянувшаяся по обе от нее стороны заросшая деревьями балка. Почки на ветках надулись, разбухли, готовые в любой момент прыснуть нежной зеленью. Стоял чудный, неповторимый запах весны. Анна даже глубже задышала носом.
За балкой опять пошла пахотная земля, а через версту показался и хутор. Среди десятка крыш одна из них выделялась крытым железом. Туда и направилась Анна.
– Чего ищешь? – вышел из калитки в начищенных хромовых сапогах с заправленными в них из добротного темно-синего сукна холошинами брюк стареющий, с сединой на висках крепкий хозяин подворья.
– Конэй шукаю, – ответила Анна.
– А ты что, потеряла их здесь или как?
– Та ни, купыты хочу.
Казак испытующе окинул женщину взглядом. Кто она? Откуда? С Украины? Так гарно, спивуче, не розмовляв тут никто. За прошедшие полтора столетия, когда Екатерина переселила сюда украинских козаков, стали забывать они родной язык, смешался он с русским.
А не подослана она? Новая власть косо смотрит на зажиточных казаков. Того и жди, поотымет все. Надо уходить отселе, пока ишшо есть время. Но подождите, сукины дети, мы еще вернемся. И на наших воротах ще засвитыть сонце.
А вслух сказал:
– А какие у тебя деньги?
Бумажкам новой власти он не доверял. Они падали в цене не по дням, а по часам. Коробок спичек в лавке стоил один миллион. Деньги нужно было носить уже не в бумажнике, а в мешке.
– Та е трохы, алэ на конэй выстачить, – ответила Анна.
– Ну, если не обманываешь, – сурово предупредил хозяин подворья, поняв намек женщины, – тогда пойдем смотреть. И распахнул перед Анной калитку.
В дальнем сарае скрытно от посторонних глаз стояли два гнедых жеребца. Даже в полутьме разглядела Анна их конскую стать и силу. Ухоженные, вычесанные, с густыми черными гривами, как два готовых к бою гладиатора, стояли они на крепких ногах к ней длинными, чуть ли не до полу хвостами и жевали сено.
Почувствовав постороннего, лошади повернули головы, скосили умные глаза на Анну и так же, как до этого их хозяин, стали разглядывать ее.
– Ну как? – спросил казак, выведя Анну из схованки. – Нравятся тебе кони или нет?
– Гарни, – это было все, что могла вымолвить Анна и полезла за пазуху. Там, в укромном местечке, спрятанные в дорогу, надежно хранились золотой чеканки пятерки и десятки с изображением головы российского самодержца.
– Це, Ганно, твое прыданэ, – выдавая дочь замуж за Павла, говорила ей мать, показывая приготовленные для неё, завернутые в тряпочку золотые монеты. – Мий батько, Павло Демьяновичу, а твий дид був поважна людына, штейгер. Заробляв вэлыки гроши. Без нього жодна копальня нэ будувалась. Глянэ, було, свойим оком и кажэ – ось тут копайте. А за наше село, Иванивку, казав, тут нема вугилля, одни тилькы хвисты. И цэ правда. Колы вин вмэр – копалы, думалы – помылявся, алэ марно, ничого не знайшлы.
Когда хозяин выводил со двора лошадей, у его калитки собралось несколько хуторян.
– Купи у меня биду, – предложил один из них Анне. – Бабе в юбке несподручно ехать верхом, а женских седел у нас нет. Они у дворян та князей были, а мы казаки простые, неименитые.
Анне понравилась бидарка. Легкая, прочная, ладно скроенная, – она хорошо разбиралась в домашнем инвентаре, – одноосная тележка была очень удобна для езды, а ей предстоял неблизкий обратный путь, да и дома в хозяйстве сгодится.
– Визьму тилькы з упряжью, – согласилась она.
– Чего уж там, и запрягу сам, – рад был удаче хуторянин.
Вскоре, по-пански, удобно расположившись в биде, Анна встряхивала подаренной ей плетью, погоняя запряженного в нее жеребца, второй впристяжку бежал рядом.
Красная казачка из Кущевки напутствовала Анну:
– Отселе дорога ведет на Батайск. Езжай туда. Дон там совсем рядом. Через него переправу навели, слышала. И мой там. Казаки весточку привезли. Жив, скоро домой насовсем вернется.
Ехала домой Анна с легкой душой и великой радостью. Дорога будто сама ложилась под копыта лошадей и колеса бидарки. Не нужно было больше мерять ее шагами, поправлять сбившиеся, нарезавшие плечи лямки висевшей за спиной котомки, выглядывать подходящее место для отдыха.
Свободная от этих забот, она примечала все – и голубое небо, и греющее с
него ясное солнышко, чернеющую землю и зеленеющую по обочинам первую травку. Все радовало ее. Но самой большой радостью, конечно, были ее кони. Она не могла налюбоваться ими. Откормленные, застоявшиеся, они не чувствовали под собой ног. Теперь-то она вспашет свою землю. Еще и соседке, что надоумила ехать на Кубань, поможет. Она тоже одна, муж воюет.
На окраине Батайска ее окружил конный разъезд. Это были казаки Буденного. В шапках со свисающими клапанами для ушей и похожим на короткий рог острым выростом сверху. Добрые под ними кони не стояли на месте, гарцевали, перебирая ногами, словно торопили своих хозяев.
– Гэй, жиночка, – пристав к самой бидарке, окликнул один из них Анну, – ты кто такая и откуда едешь? Что-то не примечал тебя здесь ранее.
– Ось йиду з гостей вид своих родычив додому, – соврала она, сразу почувствовав, что так просто ей от казаков не отвязаться.
– Богатые, вижу, у тебя родичи, раз дали таких лошадей.
– Цэ мойи кони. Нихто мэни йих не давав, – врала она дальше.
– А ты знаешь, что армия Буденного, которая везде бьет белых, нуждается в лошадях?
– Звидкы мэни цэ знаты, та й навищо? Хай видбырае конэй у билых, якщо йий треба, а мэнэ не чипае. Я слабка жинка, та й пахаты час прыйшов.
Казак, это был старший разъезда, выпучил глаза. Такого недвусмысленного ответа он не ожидал. Впервые за всю войну ему не кланялись, не просили пощады, как милости, а (он не мог этому поверить) требовали убраться с дороги.
– Ах ты, кулачка, чертово отродье, – побагровел он, униженный и за армию Буденного, и за себя, красного казака в ней. Он тяжело положил руку на эфес шабли и крикнул своему разъезду:
– А ну, хлопцы, выкиньте ее геть из повозки!
Что тут началось! Анна хваталась за бидарку, кричала, царапалась, кусала ухватившие ее руки. Но крепкие хлопцы вытащили ее на дорогу и оттеснили гарцующими лошадьми.
– Чертова баба, – лаялись они, потирая искусанные и оцарапанные места. –Дать бы ей плетей, да Буденный узнает, ругаться будет.
Впряженного в бидарку жеребца ухватили за уздечку, второй побежал сам, и ускакали, не обращая внимания на вопли ограбленной.
Анна отошла с дороги и приткнулась к чьей-то ограде. Ноги не слушались ее, подкашивались, и она бухнулась на землю. Ускользнула от нее жар-птица. Поласкалась, погрела душу привалившим счастьем и улетела. И от такой несправедливости слезы еще больше катились по щекам. Худые плечи вздрагивали, а сама она закрыла лицо руками, чтобы не видеть враз опротивевший ей весь белый свет.
Кто-то подошел к ней и стал напротив. Анна не хотела поднимать голову. Кому дело до ее горя? Разве найдется человек, который может помочь ей?
– Жиночка, я все видела. Иди до самого Буденного. Эти бусурманы без его ведома творят, шо хочют, а он из простых казаков, пожалеет.
Голос был тихий, ласковый, и Анна оторвала от лица руки. Перед ней стояла
таких же, как и она, лет женщина в короткой из серого сукна кацавейке, отороченной снизу мехом. Глаза у нее были добрые, светились сочувствием.
– Вы правду кажэтэ? – Анна не могла прийти в себя от потери лошадей и потому во всем подозревала подвох.
– Правду, жиночка, правду.
– А дэ ж його шукаты того Буденного? И хто вин такый ?
– Семен Михайлович. Запомни – Семен Михайлович. Он самый главный среди казаков. А шукать его не надо. Иди на станцию. Там на железных рельсах стоят вагоны. Спросишь, в котором из них штаб. Скажи – по срочному делу.
– А як же я впизнаю? Зроду не бачила його.
– По усам, жиночка, по усам. Таких красивых усов ни у кого нет.
Анна шла в указанном направлении, и чем ближе она подходила к железнодорожной станции, тем больше встречалось ей казаков. Они верхом разъезжали по улицам городка, стояли привязанные у дворов кони, повсюду слышен был гомон, смех, крики. Ее никто не останавливал, не обращал на нее внимания. Да и кому нужна была теперь она, безлошадная.
У железных путей ее окликнули. Два красноармейца со штыками за спиной преградили ей дорогу.
– Куда прешь, баба. Не видишь, войска стоят. Не положено здесь ходить всяким.
– У мэнэ дило до Сэмэна Михайловича, – вспомнила подсказку незнакомой женщины Анна.
– Какое такое дело у тебя до самого Буденного?
Между красноармейцами и Анной завязалась перепалка. Анна стояла на своем. Ей придавало смелости то, что кроме Буденного, по словам женщины, никто не поможет ей. А кони… Ах, как нужны были ей кони!
Вокруг них стали собираться конармейцы. Они с любопытством разглядывали невесть откуда взявшуюся здесь молодайку.
– А зачем тебе Буденный, – спросил подошедший казак, горделиво выпятив грудь и выдвинув вперед ногу. – А я хиба не сгожусь? Поглянь на мэнэ.
– Ни, ты плюгавый и без вусив. А мэни з вусами трэба.
Собравшаяся толпа так грохнула весельем, что на спинах красноармейцев запрыгали штыки.
– Вот это баба! Вот это баба! – смеялись все. – А кроме усов тебе так-таки ничего и не надо? – играя глазами, допытывались они.
И опять хохот, да такой, что не выдержавшая буйного напора дверь стоявшего напротив казаков вагона отворилась, и в ее проеме показалась статная фигура Буденного. Он был в белой исподней рубахе, военного покроя голубых брюках и хромовых сапогах. Через плечо висело полотенце, а в правой руке он держал раскрытую бритву. Шум тотчас стих, и все уставились на своего командира.
– Ну! – повелительно произнес он. – В чем дело?
– Да вот, – кивнув на Анну, пытался объяснить охранявший вагон красноармеец, – говорит, что имеет срочное дело к Буденному.
Семен Михайлович коротко приказал:
– Пропустите ее.
Анна, перешагнув рельсы, приблизилась к вагону.
– Говори, что привело тебя сюда.
– Сэмэнэ Михайловичу, та як же цэ воно так, конэй моих сэрэд вулыци видибралы вдень, як роздилы пэрэд усима, – жаловалась Буденному Анна.
Казаки заулыбались, перешептываясь:
– Хороша была бы в баньке раздеться, ах хороша!
Командарм нахмурился. По лбу побежали морщины, глаза блеснули острым стальным клинком.
– Правду говоришь?
– А то як жэ. Маты з дытынства вчила нэ брэхаты.
– Кто? – гаркнул Буденный. Конармейцы замерли, шепот прекратился, слетели улыбки, потупились головы.
– Кто, спрашиваю? Два шага вперед – марш!
Из толпы понуро вышел переплетенный офицерскими ремнями казак.
– Я, батька. Лошади до зарезу нужны. Раненых возить нечем.
– Я не батька тебе, а командир, а ты не в банде, а в Первой конной армии красных казаков. Понимаешь разницу?!
– Сэмэну Мыхайловичу, головнэ забула, – и Анна полезла за пазуху.
– Что еще?– тревожно спросил он, боясь, что проступок казака окажется еще хуже.
– Ось, – протянула Анна сложенную в несколько раз бумажку, – мий чоловик служыть в Червоний Армии. Нэ знаю, живый вин, чы ни. Оцю справку далы мэни в сильради.
Буденный взял справку, бумага еще хранила тепло женской груди.
– Вот так, – подытожил он, – чтобы расспросить, узнать, кто перед тобой, поладить миром, ты, Петро, – зыркнул на казака он, – шашкой махать. Надавать бы тебе нагайкой, да порядки у нас советские, не буржуйские.
– Тебя как зовут? – спросил он женщину.
– Ганна.
– Откуда ты? Вижу, что не здешних краев.
– З сэла Иванивка, з шахтарського краю биля Криндычевки. Шлях вздовж нас на Дон йде.
– А сюда как попала?
– Конэй прыйиздыла купуваты, – не стала врать Анна.
– И этих коней у тебя отобрали?
– Цых.
– Вот что, Анна. Понимаю, хозяйство без лошадей – не хозяйство. Поживи у нас день-два. Улажу твое дело.
– Правда? – обрадовалась Анна.
Но ее радость тут же сменилась недоверием. " Миг бы видразу виддаты конэй, воны ж дэсь тут нэдалэко," – не верила она Буденному.
– Командарм наш никогда не обманывает, – почувствовав сомнение Анны, уверяли ее сразу несколькими голосами молчавшие доселе казаки.
Свет не без добрых людей. Анна отыскала знакомую ограду, у которой, сидя на земле, рыдала после того, как лишилась лошадей, постучала в калитку. Вышла утешавшая ее женщина. Она улыбнулась, как старой знакомой. Распрашивать не стала. По спокойному, разгладившемуся лицу Анны поняла, дела у той пошли на лад.
– Проходи, заночуешь у меня, – коротко предложила ей.
Следующий день с утра и до полудня Анна бродила по улицам Батайска, разглядывая каменные дома, – не чета ее мазанной глиной хате, горделивых, уверенных в себе казачек, струнких казаков. Зашла в церковь, преклонила перед святыми ликами голову, поставила свечку.
Но в душе не было успокоения. Перед нею неотступно стояло одно – "виддадуть конэй, чы ни ".
Измучившись, сама не понимая, как это вышло, Анна очутилась на станции. Состава и того вагона, из которого с ней разговаривал Буденный, не было. . .
Это подействовало на Анну так сильно, будто неожиданно с головы до ног ее окатили ледяной водой. Оборвалась последняя ниточка надежды, ноги стали чужими, ватными, и она опустилась на рельс. Долго ли нет сидела бы неподвижно на нем, уставившись пустыми глазами в землю, но ее окликнули сзади.
– Эй ты, чего уселась тут! Не скамья для отдыха. Не положено. А ну как паровоз иттить будет, задавит. Мне отвечать за тебя не с руки.
Это был тот самый красноармеец, который вчера охранял вагон Буденного. Анна признала его, да и он ее тоже.
– Это ты? – удивился красноармеец. – Где шляешься? Тебя давно ищут. Спрашивали мя, не появлялась тут, не видал?
– Хто шукае? – у Анны появилась вдруг слабая, но такая сладкая, неожиданная надежда. Зародившийся внутри теплый ком захватил ее всю, стал шириться, подыматься выше и, наверное, достиг глаз, потому как на них навернулись слезы. – Буденный?!
– Ишь ты! Каждого дня Буденного ей подавай. Нет его, уехал. У него делов не то, что у нас с тобой. Поболе.
Сердце сжалось. Мелькнула на миг и тут же исчезла последняя горячая искорка, высохли глаза, окаменело лицо. Трэба якось добиратыся до дому. Диточкы́ ждуть.
– Пошли, я отведу тебя.
– Куды? – безучастно спросила Анна.
– Куды, куды. Увидишь там.
В конце станции в стороне от железных путей стояло двухэтажное здание из красного кирпича. Это был железнодорожный вокзал. Сейчас его занимали военные, и у входа прохаживался часовой с винтовкой. А напротив, у коновязи топтались привязанные лошади, и Анна оглянулась – нет ли среди них ее жеребцов. Нет, ее жеребцов здесь не было. Тут же стояли два черных до синевы кастрированных быка, запряженных в четырехколесную повозку. Шеи у быков были могучие, толстые, только-только охватить руками, глаза круглые, как блюдца, а широкие лбы – ни дать, ни взять две квадратные чугунные сковородки. На передке телеги сидел казак. Увидев ладную, приостановившуюся было перед быками молодайку, он прищурил один глаз и озорно подмигнул ей.
– Тю, – бросила ему Анна и заспешила за красноармейцем.
На втором этаже в комнате за столом, заваленным бумагами, сидел в очках пожилой мужчина в военной форме. "Начальник конзапаса", – шепнул на ухо Анне ее провожатый. "Хто, хто?" – не слышавшая никогда такого слова, переспросила Анна, но пожилой мужчина поднял от бумаг голову и спросил ее.
– Ты Анна, из Криндачевки?
– Ни, я з Иванивки.
– Лошадей у тебя забрали ?
– У мэнэ.
– Так чего морочишь мне голову? Волов видела у привязи?
– Бачила.
– Нравятся тебе?
– Гарни волы.
– Ну и забирай. Паши дома землю.
– Як цэ? Воны ж чужи.
– Были чужие, теперь твои. Армия без лошадей, это не армия. Не обессудь. Еще и провиант получишь. На дорогу.
На улице Анна по-хозяйски обошла вокруг волов и телеги. Она еще не до конца верила в удачу. Сейчас кто-то выйдет из этой кирпичной хаты и посмеется над ней. "Тю, дура, то ж пошуткувалы трохы з тэбэ. А ну йды звидсы."
И действительно из высоких дверей вокзала вышел уже хорошо знакомый ей красноармеец и еще двое с ним. На себе они тащили мешки.
– Держи, Анна, – и стали класть их в телегу. – Это тебе на дорожку.
– Що цэ? – спросила она, уловив сытный запах печеного хлеба.
– Мешок хлеба, мешок таранки и полмешка сала, – отвечали красноармейцы.
Провожал Анну казак, который давеча подмигнул ей с телеги. Теперь они сидели в ней рядом, а волы, не спеша, как и положено таким солидным животным, шли по улицам Батайска.
– Довольна? – спросил он Анну.
– Авжеж, спасыби товарышу Буденному.
– Он у нас строгий командир, но справедливый.
У переправы по берегу копошилось, как муравьиная куча, море людских и конских голов. Мосты были разрушены, и наведенные понтоны не успевали пропускать через себя всю массу желающих пересечь Дон.
Стоял шум, гам, слышно было громкое ржание лошадей. Кто-то звонко порочил богородицу. Сотни конских копыт нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Черные квадраты телег тесно скучились в ожидании въезда на понтонный мост. Над толпою и Доном катило оранжевое солнце.
Казак правил волов в самую гущу телег. Потесненные лошади всхрапывали и косили налитые кровью глаза на запряженных быков. Мужики, ошарашенные такой наглостью ездового, таращили зенки, крикливо осеняли казака и сидевшую с ним Анну матом.
– Куды прешь?! Ополоумел, что ли?! А ну поворачивай оглобли назад!
– Ша, мужики, – спокойно отвечал казак. – У меня приказ самого Буденного. Военное дело.
– Како-тако, твою мать, военное дело? – не хотела успокаиваться разозленная толпа, воинственно окружив и телегу, и волов. – Отродясь такого сраму не бывало, чтобы баб за собой на войну таскали. А ну зовите начальника, пущай с ентим охальником разберется.
Появившийся на гвалт мужиков начальник переправы потребовал с ездового казака документ.
– А ну покажь, сам писал, али как?
– Во-во! – радовались справедливости вокруг. – Самозванец! Вор! Плетьми его!
Начальник долго читает бумагу, зачем-то переворачивает ее, смотрит на обратную сторону, подымает голову и говорит:
– Бумага настоящая. С печатью и подписью самого Буденного.
Толпа разинула рты, недоверчиво глядит на руки, в которых эта чертова бумага, сопит, но помалкивает. "Ежели от самого Буденного..."
– Потеснитесь мужики, потеснитесь, – командует начальник переправы. – Пропустите возок. Дело военное.
Слышится храп потревоженных лошадей, телеги наезжают друг на друга, трещат сцепившиеся брусья, кони шарахаются, крики людей, и из толпы летит изрыгнутый из самой утробы чей-то раненый стон:
– Э-эх, святая богородица...
На самой переправе казак спрыгивает с телеги.
– Ну, баба, дальше поедешь одна. Счастливой тебе дороги. И не держи на нас зла.
– Та якэ зло. Спасибочки тоби й товаришу Буденному.

** *
Возвращалась с Кубани ватага поодиночке. Кто нышком, несолоно хлебавши, ни с чем, задворками, боясь насмешливых глаз, кто на худющей коняге – отко́рмится дома за лето! Посчастливилось лишь Анне. Только и разговоров было о ее быках. А вскоре и муж вернулся с войны. Вчистую. Теперь у нее было все – волы, хозяин, он же и пахарь.
Но больше всех удивил Федор Носко. Такого животного здесь не видел никто. Слышали, конечно. Но видать – нет. Сбежалось все село.
Животное, надменно задрав узкую с отвислыми губами голову, непрерывно двигая челюстями, важно перебирало землю мелкими шажками. Всем видом оно говорило о своих достоинствах и низменных интересах встречавших его людей. Федор сидел меж горбов и с высоты поглядывал на селян. Подошвы его сапог задевали шапки приблизившихся к верблюду мужиков.
– Федор! – окликали его они.
– Дядьку Фэдир! – кричали ему дети. – Покатай нас трохы .
– А как слазить будешь? Чай, лестницу-то забыл прихватить, – хохотали с чистого представления.
Несколько дней Федор ладил к животному плуг. Кое-что пришлось переделать – ишь, как вымахало оно ростом! Каланча!
Но все получилось ладно, и верблюд тянул плуг не хуже любой лошади. Это был единственный такой экзотический случай в Ивановке. И во всей Украине. Верблюд пахал землю. Не верите? Вот вам Крест!