Виктор Шендрик

 (Рождественский рассказ)

Мы идём по вечернему зимнему городу, и нам это нравится. Мы – это я и Марьон. Впрочем, в миру зовут мою подружку несколько по-другому, но как называть эту женщину в короткой голубоватой шубке под каракуль и шапке-папахе, с хвостами, выкрашенной в ярко-красный цвет? Ну, не Марусей же… Стало быть, пусть будет Марьон.
Снега в эту зиму выпало немало, и ели в центре города пробрели сказочный вид – как в мультфильмах или на рождественских открытках. Рассеянный свет фонарей и огни витрин, пятнистые тени сугробов и легкий парящий снежок – характерными штрихами декабрьский вечер выводит картинку за пределы реальности. Исподволь приходит ощущение театральности происходящего – улица напоминает сцену с хорошим освещением и удачно расставленными декорациями.
А мы идем по протоптанной снежной дорожке и болтаем ни о чём. Идём мы тоже неизвестно куда, но я надеюсь, что наш вечер закончится у Марьон дома.
«А что это за девочка? А где она живёт?..» – мурлычу я между адресованными ей фразами.
Марьон – моя давняя, познакомились мы в танце, на чьей-то многолюдной и бестолковой свадьбе, подружка, но… прости мне Господь это слово, не систематическая. Я и сегодня не договаривался с ней о свидании, а встретил совершенно случайно полчаса назад.
– У вас прикурить не будет? – обращаются ко мне двое парней на развилке снежных дорожек. – А то выскочили без зажигалки.
Это заметно, что «выскочили» – без шапок, куртки нараспашку, один держит, чуть прижав к груди, торт в прозрачной коробке. У ребят, пожалуй, нет сомнений в адрес предстоящего вечера: и задачи поставлены, и цели определены.
«А вдруг она не курит, а вдруг она не пьёт…»
– Да пожалуйста! – я щёлкаю зажигалкой.
Тот, который без торта, склоняется над огоньком, бережно приладив под мышку бутылку шампанского.
– Спасибо…
Они удаляются чуть ли не бегом, не забыв, впрочем, одарить на прощание Марьон заинтересованными взглядами.
Идите, ребята, идите – похоже, вас уже заждались. Всюду вам не поспеть, ребята…
Я догоняю Марьон и слышу невнятное:
– Бу-бу-бу-ш-п-ск-бу-бу-пка…
– О чём ты?
– Шампанское из пупка, – обернувшись, повторяет Марьон, и в карих её глаз отражаются все огни города.
– Не понял. Это ещё что?
– Да так, – беспечно отмахивается Марьон. – Стих один вспомнила. Как там… Вечер. Сонмище лампионов, та-та, та-та, та-та, рука. Та-та, та-та-та, воспалённо. И шампанское из пупка. Вот! Кажется, это кто-то из диссидентов.
– Угу, – киваю я и через два-три шага спохватываюсь: – Может, из декадентов?
– Ну, из декадентов. Какая разница? – легко соглашается Марьон. Она неравнодушна к поэзии, но в голове её бытует невообразимая путаница. Моя спутница тут же легко меняет тему:
– Возьмём чего-нибудь к чаю?
С продолжением вечера, стало быть, всё решено.
– Отчего не взять – возьмём.
По центральному гастроному мы ходим долго. Вернее, не то чтобы долго, просто, окажись я здесь один, я скупился бы гораздо быстрее. Теперь же я хожу следом за Марьон от одной витрины-холодильника к другой, у которых она, обиженно надув губки, внимательно рассматривает всё, что там щедро вывалено. Торопить её не представляется возможным.
В конце концов, я покупаю сыру, печенья и – куда же без неё – большую молочную шоколадку. Шоппинг окончен.
У отдела со спиртными напитками я замедляю шаг. Марьон смотрит на меня вопросительно.
– Как женщину не корми, – назидательно говорю я, глядя ей в глаза, – а подпаивать всё равно придётся.
Я и ценю Марьон за то, что могу говорить ей любые мужские поговорки. Или, вернее, почти любые.
Я прицениваюсь к большой бутылке «Кадарки», но Марьон вкрадчиво повисает на моём плече.
– Подпои меня шампанским.
Ясно, уличная встреча не прошла для неё даром. Подавив вздох сожаления, – мы, конечно, не хуже тех загулявших пацанов, но градус-то не тот, – я покупаю бутылку полусладкого.
…В прихожей Марьон снимает свой палаческий колпак, отряхивая с него снежную пыль и являя на свет Божий копёнку такой же, как и шапка, расцветки волос. Я сбрасываю ботинки и спешу определить шампанское в холодильник.
И вот на плите уже начинает беззлобно ворчать чайник, сыр нарезан и выложен на тарелке, а печенье – в вазочке. Придя с мороза, начать можно и с чая. Спешить некуда, а впереди ждёт нескучный вечер, вечер с Марьон. Она задумчиво смотрит в холодильник, и во взгляде её – больше от ритуала, нежели от практической надобности.
– А у меня больше ничего и нет.
– А ничего и не надо. Ломай шоколадку.
– А к шампанскому? – не без озабоченности в голосе спрашивает она, подталкивая меня на путь извечных размышлений о загадочной природе женской логики.
Впрочем, мне сейчас не до них, не до размышлений.
– К вину обычно подают сыр, а он у нас есть, – утешаю я Марьон. – Да присядь ты, в конце концов… Сухое вино лучше всего закусывать мармеладом, это каждый знает. А шампанское?.. Огурцов солёных у тебя нет?
– Нету.
– И слава Богу!
Намерение пить чай забывается как-то само по себе, и я уже нащупываю под фольгой проволочный узел.
– Будешь стрелять? – интересуется Марьон.
– Нет, я же пацифист, ты знаешь. Стрелять шампанским – вообще дурной тон.
И я открываю бутылку со звуком не громче того, который бывает, если слегка втянуть и резко разомкнуть губы.
– За что пьём? – спрашивает Марьон.
– За встречу. Или… давай за Рождество.
– А не рано?
– Тот празднику рад, кто до света пьян.
– Так сначала католическое будет.
– Католическое, православное… ерунда это всё. Не мог же Он два раза рождаться. Рождество одно, просто наши попы поленились в восемнадцатом году свой календарь пересчитывать.
– Ну, давай за Рождество.
Холодное шампанское покалывает во рту, в организме становится теплее, и добрее в душе.
Я ломаю шоколадную плитку и подношу квадратик к губам Марьон. Она берёт его и слегка покусывает мои пальцы. Мы пьём шампанское за Рождество и за нас, как будто и впрямь нас ждёт долгая совместная жизнь.
Марьон встаёт и, потянувшись всем телом, спрашивает:
– А из пупка слабó?
И расстёгивает пуговку на джинсах.
И каким-то непостижимым образом мы тотчас оказываемся в спальне, у кровати. Надо сказать, кровать у Марьон – замечательная, даже покруче её кардинальского клобука. Широкая, двуспальная, в меру податливая под телом – со всеми, в общем, побуждающими к сексуальным игрищам качествами. Помнится, когда-то я высказался о своём восхищении вслух. «Всем нравится», – беспечно отозвалась Марьон, а у меня пропала эрекция. С того случая свои впечатления я держу при себе.
Она лежит, чуть сожмурив глаза и разбросав руки, а я, с бутылкой, любуюсь открывшейся картиной. Я смотрю на её небольшие груди с тёмно-коричневыми, с маленьким ореолом, сосками, напоминающими ягоды шелковицы, на не испорченный лишними складками животик, и голова моя полнится лёгким, весёлым туманом. Я смотрю на тёмный, еле заметный пушок под пупком – собираясь в дорожку, он убегает и прячется под тонкими ажурными трусиками. Пожалуй, их нужно снять. Лобок Марьон не бреет, но остригает довольно коротко.
– Ну же! – она чуть подпрыгивает на попке, подставляя мне пупок.
Я осторожно наклоняю бутылку и пускаю тонкую струю.
– Холо-одное!!! – визжит Марьон и…
Человеку, наверное, свойственно в критических ситуациях стремиться принять позу эмбриона. Инстинктивно человече хочет вернуться туда, где было уютно и не страшно.
Марьон резко подтягивает коленки, и они встречаются с бутылкой в моей одёрнутой с испугу руке. Пальцы мои разжимаются, и килограммовая посудина, описав дугу, впечатывается прямёхонько под глаз Марьон.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – истошно вопит Марьон.
Шампанское пенно хлещет на постель. В растерянности я бросаюсь к ней, чтобы рассмотреть увечье, но она зажимает глаз ладонью и продолжает голосить.
– Кровь, там кровь! – кричит она.
– Да нет там никакой крови, – пытаюсь успокоить её я, – это от шампанского мокро.
Из прихожей несётся сверлящий душу звонок, и мерзко-старушечий, хотя и приглушенный дверью голос складывается в слова: «Машка, сучка, что там у тебя снова? Милицию вызывать?»
Но она, похоже, не слышит ничего и продолжает вопить.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!!
К её крику добавляется грохот – соседи сверху или снизу колотят по батарее и причём, видимо, гаечным ключом.
С огромным трудом мне удается её успокоить, но будущий синяк уже начинает проступать.
– Ты уж прости меня, Марьоша, бутылка скользкая, не удержал.
И мне приходится быть с нею особенно нежным.
…Еле слышно всхлипывая, – на этот раз уже не от боли, – она лежит, тесно прижавшись ко мне и устроив голову на моём плече. Глаз заплыл.
– Как же я завтра пойду на работу?
«А мы с такими рожами возьмём да припрёмся к Элис…»
– Видишь это место? – вдруг спрашивает Марьон, проводя пальцем по своей ключице.
– Ну? – скосив глаза, спрашиваю я.
– Я где-то читала, – задумчиво говорит Марьон, – что ещё можно пить коньяк из этой впадинки за ключицей