Владимир ПРОНСКИЙ

К следующему зданию выдвинулись по прежней схеме. Оно стояло с побитыми окнами, даже низкое окно в полуподвальное помещение было разбито. А вообще-то здание как здание, не особенно и выгодное по расположению ‒ стоило так уж за него цепляться.
‒ Кто-то здесь уже побывал! ‒ заметил Земляков. ‒ Наполовину разбито и забор повален.
‒ Здание здесь единственное такое. А побывали те, кого мы сменили. Два дня здесь стояли, ‒ отозвался Громов.
‒ Вот именно, что стояли. А что сделали?
‒ Окна же разбили, фасад покоцали. Сейчас бы танк сюда, да теперь почти не используют их из-за дронов. Выдвинься он сюда, так и стрельнуть не успеет.
‒ Как быть? ‒ спросил Земляков.
Громов успокоил:
‒ Сейчас должны доставить противотанковые мины. Одну-вторую в подвал закинут, так вся эта коробочка поднимется на воздух. Наше дело огнём сапёра прикрыть.
Земляков слышал, что умельцы наловчились забрасывать мины в блиндажи, в окна первые этажей ‒ поражение гарантированное, но не представлял, как это делается. Спросил у Громова:
‒ Это уметь надо. С бухты-барахты не получится.
‒ Очень просто, ‒ ответил тот горделиво и со знанием дела. ‒ На минах ТМ 62 с обычном взрывателем техника подрывается, а в данном случае используют часовой взрыватель МВЧ 62 с задержкой от 30 до 120 секунд. За это минимальное время надо использовать мину по назначению, а то ‒ сам понимаешь…
‒ На воздух взлетишь?
‒ Вот именно. Обычно сапёры мины подбрасывают.
‒ Интересный момент. Откуда знаешь-то?
‒ Без вас тут немного изучал это дело. А не знаешь его, так самому и соваться не надо. А сунешься ‒ потом долго будешь в облаках летать.
В этот момент с сержантом вышли на связь, он выслушал и ответил:
‒ Всё понял. Выдвигайся. ‒ И своим бойцам: ‒ Сейчас из-за детского сада выдвинется боец с миной ‒ прикрываем его до сброса мины и после.
И вот этот боец появился и направился на угол двухэтажки с подвалом. Поддержали его бросок огнём, из здания ответили, но быстро замолчали, а боец-подрывник вот он, у самого окошка-бойницы в обнимку с миной, и в следующий момент аккуратно бросает её в окно полуподвала. Сам же поворачиваться и, не обращая внимания на огонь прикрытия, бегом возвращается на исходный рубеж.
‒ За каждый такой проход надо Героя давать! ‒ восхитился Земляков и в этот момент раздался мощный взрыв, прошелестевший тугой волной над головами и осыпавший градом кирпичных обломков.
‒ В атаку! ‒ скомандовал Громов группе Землякова, и вся она поднялась, и, прикрывая огнём сама себя, оказалась у почти разрушенного здания, с сохранившимся лишь дальним углом, где, как оказалось, остался в живых один нацист ‒ выглянул из развалин припорошенный пылью и с поднятыми руками.
Он был без оружия, его обыскали, не нашли ничего подозрительного и жгутом связали руки. Громов спросил:
‒ Сколько вас там было?
‒ Шестеро…
‒ Почему не отходили?
‒ Приказа не было… ‒ и он неожиданно заплакал, и слёзы потекли по пыльным щекам и заросшему щетиной подбородку.
Громов связался со взводным, доложил:
‒ Частное здание взято, зачищено. Потерь личного состава нет, один неприятель взят в плен. Нужна эвакуация.
Поговорив, сержант приказал:
‒ Жуликову охранять пленного до прибытия машины! Остальные продолжают движение по улице.
‒ Есть! ‒ гордо козырнул боец и взял автомат наизготовку. Правда, долго столбом не простоял, прислонился к разлатому ясеню, и продолжая наблюдать за лежавшем на траве пленным, не спускал с него взгляда. Когда бойцы отдалились, пленный неожиданно вскочил на ноги и пустился наутёк в сторону леса.
‒ Стреляй! ‒ крикнули Жуликову, а тот растерялся, автомат поднял, а руки ходуном ходят.
‒ Стреляй… ‒ кто-то грязно выругался.
Спохватившись, боец стрельнул одиночным, потом перевёл рычаг предохранителя на стрельбу очередями и полосонул по убегавшему, выпустив чуть ли не весь магазин, и беглец в конце концов переломился в животе и через несколько шагов рухнул лицом вниз. К Жуликову подбежал Громов:
‒ Тебе что было приказано? Охранять, а не на деревьях виснуть. Ты что?
Понурившись, Жуликов молчал и было видно, как у него трясутся руки. Сержант подошёл к нему, хлопнул по плечу:
‒ Когда ты привыкнешь? Уже месяц воюешь, а руки всё трясутся!
Жуликов изобразил на лице что-то похожее на улыбку, спросил дрожащим голосом:
‒ Что теперь с ним делать? ‒ и указал глазами на двухсотого.
‒ А ничего. Пусть греется на солнышке. Кому полагается, заберут его. Это не твоя печаль.
В этот момент послушалось гудение дрона и Громов крикнул:
‒ Под дерево! ‒ и принялся наблюдать за дроном, появившимся, как только рассеялся туман.
Он уж было приложился к прикладу, чтобы запустить в него очередь, но кто-то стрельнул раньше и удачно, если от выстрела дрон занесло в сторону и в тот же момент он взорвался в воздухе. Громов оглянулся, а это Жуликов стоит и улыбается.
‒ У тебя, боец, геройство на геройстве, где только и научился этому. ‒ И ничего более не сказал, но спохватился: ‒ Кто проголодался, можете водички попить, но немного ‒ с полным желудком много не навоюешь, да и опасно это. Наши деды и прадеды воевали на пустой желудок, и многие выживали после ранения, не приведи Господь.
Земляков наблюдал за Жуликовым и не понимал его. «Не похож ты на картёжника ‒ слишком взгляд добродушный. Те уж такие прожжённые, а тебя чуть чего ‒ в краску бросает, ‒ думал Сергей. ‒ Видимо, втянули тебя в игру, а ты и не знал, с кем связался, и проигрался, а те пригрозили, мол, долг сразу не вернёшь ‒ на перо посадим! Известная история. Теперь врага подстрелил, хотя он тоже для кого-то человек. А всё из-за чего? Из-за неопытности ослабил за ним контроль, а тот сразу понял, кто перед ним, и наутёк ‒ лес-то в пятидесяти метрах. Поневоле соблазнишься. И так во всём. Все происшествия или многие из них происходят из-за собственной халатности, разгильдяйства и недосмотра, ‒ сделал вывод Сергей и добавил: ‒ В том числе из-за моей собственной: ведь видел, как ты обнимался с деревом, а ничего не сказал».
Что это так и есть, Сергей убедился через минуту, когда, увлёкшись сухпаями, все потеряли страх, а тут как тут дрон FPV приблизился и тотчас спикировал, видимо высмотрев прогал в низко свесившихся ветвях. Все врассыпную, попадали на траву, а он зацепился за ветку, спикировал на луговину и взорвался. К их счастью, никого сильно не зацепил, лишь осыпал землёй, но перекус сорвал, а Жуликову всё-таки раскровенил щёку.
‒ Повезло, боец! ‒ пожал ему руку Макариков и принялся накладывать повязку.
Все отряхнулись, но в это время впереди открылась стрельба, а глянули ‒ с десяток нацистов ломятся от заброшенного сарая огородами к лесу, почти мимо них бегут. Громов сразу крикнул: «К бою!». Бойцы тотчас заняли удобные позиции, умостившись кто где, и открыли огонь по беглецам. Несколько из них упали, но большинству удалось укрыться среди деревьев. Один из них не удержался, пустил очередь в ответ; пули попали и в их клён, срезав несколько веток и молодых резных листьев, недолго кружившихся в воздухе.
‒ Вот, суки! ‒ выразился Макариков, до этого молчавший. ‒ Подыхать будут, а всё равно отстреливаться не перестанут. И чего, спрашивается, они там сидели, кого ждали, что мы мимо пройдём и не заметим, чтобы после ударить в спину?! Товарищ сержант, разрешите добить их?
‒ Отставить!
‒ Тогда, может, им попить отнести, укольчик обезболивающий сделать, перевязать? Так, что ли?
‒ Убивать раненых противников ‒ это по международным правилам считается жестоким отношением.
‒ Может, они моего брата раненого так же убили полгода назад. Может, так же и их прикончить. А что ‒ зуб за зуб!
‒ Прекратите истерить, рядовой! Я вам не мамка, чтобы нянчиться.
И не успел Громов проявить себя командиром, как со стороны огородов раздалась стрельба, и пули одна за другой веером стеганули по постройкам, по деревьям.
‒ Ну, и что теперь, скажите? ‒ не унимался разошедшийся Макариков. ‒ Какой-то гадёныш-недобиток героя из себя строит!
‒ Я тебя услышал… Заходим: ты с одного фланга, а я с другого, а бойцы нас подстрахуют.
‒ Разрешите мне одному, чтобы честно было?!
‒ Ты всегда такой?
‒ На этой войне ‒ всегда, а каким буду на следующей ‒ не знаю.
‒ Разрешаю, ‒ отмахнулся Громов, видимо, устав пререкаться с подчинённым, показав тем самым свою командирскую неопытность и понимая, что правда на стороне бойца, тем более что раненый начал отстреливаться.
Макариков примкнул полный магазин к автомату, проверил на поясе гранаты, не глядя дёрнул, удостоверившись в наличии, за рукоятку нож, сказал сержанту:
‒ Для вида постреляйте в воздух, чтобы отвлечь внимание, а я в это время подберусь к нему с фланга.
 Он пригнулся, скользнул мимо забора и, схватив автомат за ремень у цевья, пополз, прикрываясь межой, успевшей зарасти молодой травой. Иногда он резко приподнимал голову, определяя место расположения противника, и продолжал ползти ‒ только рюкзак мелькал. В какой-то момент Роман замер, словно прислушивался и уточнял место расположения противника, находившегося метрах в тридцати. Они подумали, что он собрался метнуть гранату, но расстояние было далековато, да и не очень качественно метнёшь, находясь в положении лёжа. Максимум на восемь-десять метров. Но Макариков в этот момент действовал иначе. Он ждал того непостижимо короткого мгновения, когда стрелок, выпустив короткую очередь, ‒ Роман даже видел профиль его лица ‒ пригнётся, а значит, на мгновение ослабит внимание, и в этот момент можно будет навскидку стрельнуть в него. Для этого он установил переводчик в положение длинной очереди, потому что короткой можно промазать из неудобного положения, а длинной уж наверняка достанет. И этот миг настал. Отдуплившись в очередной раз, враг пригнулся и вместе с его движением Макариков вздыбился и всадил чуть ли не всю очередь в ненавистную фигуру ‒ только ошмётки полетели в стороны. И тот сразу откинулся, обмяк, а Макариков поднялся, пригнувшись, подкрался к нему и замер, когда увидел боковым зрением направленный на него автомат, и понял, что не успеет развернуться и выстрелить. Единственное, что пришло в голову, это показать жестом, чтобы тот, кто целился в него, опустил оружие, и когда враг послушно отвёл автомат, тихо сказал ему:
‒ Лучше сдаться!
Вражеский боец отбросил автомат, и тут Роман увидел, что из-за молодого куста крапивы в него ещё кто-то целится, и сделал вид, что не заметил очередного стрелка. Сам же развернулся и от бедра всадил в него всё, что оставалось в магазине. Магазин сразу отбросил, наблюдая за кандидатом отправиться в плен, примкнул новый, клацнул затвором, загоняя патрон, а глядь, сбоку ещё один шевелится, в автомат вцепился…
‒ Да сколько же здесь вас?! ‒ изумился Макариков и без зазрения совести, продолжая наблюдать за «подшефным», всадил и в того очередь. Обратился к пленённому: ‒ А ты поднимайся, в плен пойдём! Руки за спину, но сначала нож скинь… И без шуток.
Тот послушно отбросил нож, а Роман ухмыльнулся:
‒ Вот так лучше будет.
Все, кто наблюдал за этим микробоем, застыли в изумления, а у Землякова даже руки вспотели. Вот уж чего-чего, но такого геройства он не ожидал от Макарикова. Этот похлеще Медведева будет. Ещё вчера Сергей ломал голову, пытаясь улучить момент и поговорить с Макариковым, понять, что он за человек, а он сейчас всё сам рассказал о себе и проявил себя более чем достойно. Да так, что по такому сюжету можно кино снимать.
Тем временем Роман привёл пленного и скомандовал:
‒ На колени! ‒ И обратился к Громову: ‒ Вот чего я хотел добиться, ‒ и подковырнул: ‒ Международные соглашения выполнены!
Пленный был ранен в руку, ему связали ноги, посадили в тень, сделали обезболивающий укол, перевязали, отобрали документы, и Громов сказал:
‒ Жди! И не вздумай валять дурака! Недавно один такой вздумал ‒ вон мордой в крапиве лежит.
После этого он связался с Силантьевым, доложил:
‒ У нас трое двухсотых противника и один трёхсотый взят в плен. Легко ранен наш боец, остаётся в строю.
‒ Откуда у вас столько их набралось? ‒ удивился старший сержант.
‒ Вы их, видимо, шуганули, и они, как олени, мимо стадом пробегали… Пришлось охоту открыть. Думаю, большая часть села зачищена. Остался район ферм. Когда приступим к его зачистке?
‒ Будет приказ, и приступим!
 
39
Земляков наблюдал за Громовым и удивлялся: «Откуда, парень, у тебя этакая прыть нарисовалась? Два месяца назад тебя не видно и не слышно было, только и знал, что стишки рассказывал, а теперь тебе в пору полком командовать!». Сам же Земляков весь сегодняшний день словно плыл по течению. Если прежде часто оказывался зачинщиком, то теперь его опережали в действиях, в мыслях, в отношении к происходящему новые молодые бойцы-товарищи, теперь, если так можно сказать, он для них был молодым, вновь прибывшим, и прежние его заслуги для них ничего не значили. Даже и для Громова. Вот и получалось, что Земляков теперь должен быть учиться у них. Но это, как ни странно, не огорчило. «Будем вместе учиться!» ‒ решил он.
Обещанного приказа о дальнейшей зачистке села всё не поступало, а когда ждёшь приказ, а его всё нет и нет, то такое ожидание расхолаживает. Земляков хорошо помнил по ожиданию в трубе, когда к концу шестого дня они сами на себя не походили: измученные обезвоживанием, угнетённые отсутствием вольного дыхания, да и просто оставшиеся без сил от голода, но при этом не чувствовавшие его, и это сделало их, как казалось, послушными и безвольными куклами. Но стоило начаться десантированию, как они сразу после первых вздохов во всю грудь превратились в неудержимых и бесстрашных, которых ничто не могло остановить и напугать. Перепугались враги от неожиданного появления черномазых рож, от которых они разбегались по лесопосадке в нижнем белье.
От размышлений и воспоминаний Сергея отвлекли разрывы снарядов и прилёты РСЗО по так называемой «промышленной» зоне Степановки ‒ по фермам, складам, где, как предполагалось, засели основные силы обороняющихся. А что: крепкие каменные постройки, оставшиеся, видимо, ещё с советского времени, кирпичная водонапорная башня ‒ чем плохи для обороны? И вот теперь по ним наносился массированный удар, при котором особое впечатление произвели прилёты двух ФАБов, знатоки сказали, что полутонных, от которых, казалось, содрогнулась земля, а взрывная волна, прошумев верхушками деревьев, докатилась до них, хотя группа Громова находилась в полукилометре от места взрывов.
Когда обработка ферм закончилась, поступил приказ от Громова к выдвижению. Он коротко объяснил суть локального наступления силами усиленного взвода, при котором необходимо промку местного значения взять в полукольцо, поставив на фланги пулемётчиков, и вести наступление, как обычно, малыми группами. Общее руководство, как понял Земляков, осуществлял старший сержант Силантьев. Когда Сергей об этом узнал, то некстати вспомнил командира другого взвода, запомнившегося по боям в Щербаткине, ‒ лейтенанта Виноградова, и спросил о нём у Громова.
‒ Хватился. Его месяц назад «Бредли» скосил под Грудовкой.
Сергей не стал выспрашивать подробности ‒ что от них толку, но почему-то как живого вспомнил Виноградова: крепкий, немногословный, уверенный в себе. Такому только командовать и командовать. Но нет. Не судьба. И Земляков пожалел, что спросил о лейтенанте, дав себе зарок впредь не пытаться узнавать из пустого любопытства о тех, с кем сталкивала судьба на фронте, пусть и с благими намерениями, но это и открывало путь к беспамятству.
Когда они оказались у продолжавших дымиться развалин ферм и опрокинутой водонапорной башни, то ничто не выдавало присутствие здесь противника, но стоило приблизиться первой группе, как из развалил прозвучала очередь, а следом сочный прилёт из гранатомёта.
‒ Хорошее начало! ‒ сказал Земляков Макарикову, примостившемуся рядом. ‒ Думаю, и продолжение будет неплохим.
‒ Я выдвинусь первым, ‒ предложил Роман, ‒ а ты в метрах десяти справа находись и попытайся засечь, откуда стреляют.
‒ Принято! ‒ отозвался Земляков.
Он немного приотстал, дожидаясь выстрелов противника, и они прозвучали, обозначив себя сизым дымком из развалин.
‒ Я засёк его! ‒ крикнул Сергей и, прикрываясь опрокинутым электрическим столбом, пополз к развалинам, не упуская из вида место стрельбы. ‒ Прикрой, когда приготовлю гранату.
Когда столб закончился, обзор заслонила куча мусора. «И это хорошо ‒ всё ближе к цели! ‒ подумал Сергей и приказал себе, словно постороннему человеку: ‒ Держись, милок, ещё немного ‒ и ты у цели!». Он оглянулся на Макарикова, встретился с ним взглядом и указал вперёд, считая, что теперь добросит гранату до цели. И Роман понял его, поднял большой палец и выпустил длинную очередь, и Земляков успел выпрямиться, метнуть гранату, пригнуться, вновь выпрямиться и запустить ещё одну. Рисковал он? Да, рисковал, его вполне могли скосить очередью из соседних развалин, но это произошло так быстро, на что и рассчитывал Сергей, и когда он вновь затаился за кучей, то почему-то запоздало показалось, что сердце вот-вот разорвётся… Посмотрел на Макарикова, но тут прозвучали выстрелы из соседних развалин, даже откуда-то из-под них, и он пополз на выстрелы, но кто-то из своих опередил его, прозвучали несколько хлопков гранат и установилась тишина. Земляков с Макариковым продолжали лежать, ожидая развития событий, но их довольно долго не было, а когда уже устали ожидать, то сначала с левого фланга, а потом и с правого раздались автоматно-пулемётные очереди.
‒ Побежали нацисты! ‒ крикнул Земляков Роману.
Тот поднял большой палец, встал на ноги, начал отряхиваться, словно говоря, что дело сделано, и в этот момент из развалин раздалась короткая очередь. Кто мог стрелять, откуда именно, если полчаса, наверное, оттуда не доносилось ни слуху ни духу. И теперь лишь сизый дымок из развалины указывал на то место, куда Земляков метал гранаты и посчитал, что они нашли свои цели. Но оказалось, что это не так, и кто-то там остался в живых и подло отомстил. Земляков подполз к Роману… У него оказалась простреленной шея, и ничем уж помочь ему было нельзя. Оставалось лишь уничтожить того, кто стрелял. Он понимал, что рискует, что необязательно бросаться с целью немедленного мщения. «Погоди, выжди, ‒ говорил внутренний голос. ‒ Роману всё равно ничем не поможешь, а свою жизнь можешь загубить!». Но и чего-то выжидать не хватало сил. И он пополз к развалинам, а когда оказался от них на уверенный бросок гранаты, то, привстав, метнул её. Когда ничего не прозвучало в ответ, пополз далее, быть может, рискуя ещё больше, но ничего уже не мог поделать с собой. И тогда встал во весь рост перед развалиной, держа автомат наготове, а палец на спусковой скобе, заглянул по ту сторону груды кирпичей и заметил того, кто стрелял в Макарикова, и другого, двухсотого неподалёку от него. Тот, который был живым, лежал с залитым кровью лицом, с текущей же кровью из ушей, и показывал на пальцах что-то гнусное, и Земляков, быть может, впервые за всё время нахождения на фронте, с великим наслаждением прикончил его одиночным выстрелом, пожалев несколько патронов.
Земляков спустился с развалины, упал в молодую траву, и, казалось, что не оставалось сил оттого, что увидел сегодня, за чем наблюдал со стороны, в чём сам участвовал. Окровавленное и страшное в своей ненависти лицо, по сути, не сдавшегося нациста стояло перед глазами. Хотя он ничего не произнёс, но можно было представить по его выражению, что бы он сказал, если мог сказать. «Это не просто война, ‒ горько подумал Земляков, ‒ это взаимное уничтожение. И у каждой из сторон в ней своя правда».
Он мог долго рассуждать о причинах этой войны, о своём отношении к происходящему, и не раз уж возвращался к подобным рассуждениям, но они ничего не меняли в его восприятии, самое главное в котором было личное отношение. Оно как сложилось в самом начале СВО, когда почти никто, в том числе и он сам, не восприняли её чем-то необыкновенным, посчитав её очередной контртеррористической операцией, которых проводилось несчётно в предшествующие годы, такой, по сути, и оставалась и теперь, лишь необыкновенно ужесточившись. И всё в этой войне было понятно большинству, только «непонятно» единицам одной из сторон, взятой на содержание Западом. И это более всего удивляло Землякова. «Как можно, продавшись, жить с такой ненавистью к тем, кто не сделал ничего плохого, даже наоборот, ‒ думал он. ‒ Именно нацисты, затеяв геноцид на Донбассе, сожгли Дом профсоюзов в Одессе и при этом посчитали себя обделёнными и угнетёнными, когда почувствовали силу, вступившуюся за жителей Донбасса ‒ своих людей, говорящих на одном языке! Такое нельзя простить. Жги, ломай, устраивай диверсии, круши и сноси, что хоть как-то напоминало о них, пришедшим на помощь друзьям-славянам. Вот из-за этого непонимания и весь сыр-бор. И не понимают они, что воевать с Россией, это всё равно что воевать с родной матерью!».
Опрокинувшись на спину, Земляков продолжал лежать в молодой траве и видел, как муравьи ползли зачем-то вверх по ней, потом возвращались, и было в их движениях много непонятного, хотя о муравьях говорят как о высокоорганизованных насекомых. «То же самое происходит и с людьми, ‒ думал он, рассматривая облака в небе. ‒ Ползут куда-то, друг за друга цепляются, а очень часто оказываются у того начала, с которого брали старт». Над ним пролетел дрон ‒ свой ли, противника ‒ и удалился, видимо посчитав его за двухсотого, но когда раздался взрыв по ту сторону развалин, то Сергей понял, что несколько секунд назад представлял для дрона неподвижную и стопроцентную цель. А что: подлетел, сбросил мину ‒ и нет более Землякова. Словно и не было никогда. И голову кольнула мысль о том, какое всё-таки мгновение отделяет жизнь от смерти и смерть от жизни. Действительно ‒ миг.
Стрельба на флангах закончилась, а он всё лежал и лежал, и было тяжело подниматься, представив неподалёку лежащего Макарикова. Лишь подумалось: «Где Громов, где Жуликов, где все?». Никто ему не мог ответить, а когда он увидел приближавшегося сержанта, то встал, доложил:
‒ Два двухсотых противника и один наш! ‒ и указал на Макарикова.
‒ Кто его?
‒ Из развалин какой-то недобиток. Пошли с Романом на штурм, вроде бы всё зачистили, но потом расслабились, он пошёл проверить огневую точку, а ему навстречу выстрел. Ну, и опрокинулся наш Макар. Пришлось за него отомстить ‒ оставшегося в развалине нациста зачистил.
‒ А с той стороны фермы из соседнего взвода бойца задвухсотили сбросом мины с дрона, а второго легко ранило в руку.
‒ Видел я этот дрон, надо мной пролетал, видимо, посчитал за убитого, а я даже сначала подумал, что это наш. А вот как вышло.
‒ А на флангах, как мы и предполагали, бросились в разные стороны: на правом двое, на левом трое, а шестого, сидевшего в кустах, взяли в плен. Сам поднял руки.
‒ Поднял не поднял ‒ мне без разницы, а Макарикова нет и никогда больше не будет. Это как понимать?
‒ Как хочешь, так и понимай. Это война, а не детская войнушка.
‒ Только привыкнуть к ней невозможно.
‒ А ты и не привыкай. Воюй себе и воюй. Скоро праздничное перемирие будет, а за ним когда-нибудь и наша Победа придёт!
‒ Ну, спасибо, сержант, обрадовал!
‒ Слыхал о таком?
‒ Слыхал, слыхал ‒ ещё дома. Более всего жена обрадовалась. Будет оно или не будет ‒ не факт, а воевать всё равно надо.
‒ С нашей стороны обязательно будет, а там посмотрим. Для чего мы все здесь тогда? А что, так и получается: вернулся Земляков и взяли село, которое две недели не могли до конца взять. Осталось окончательно зачистить его, и Силантьеву можно будет докладывать наверх.
 
40
«Что ни говори, а эта Степановка останется в памяти, ‒ подумал Земляков. ‒ Только для меня, не знающего всего, что здесь происходило ранее, оно запомнится лишь гибелью Макарикова, которой могло не случиться, будь он чуток осмотрительнее. Теперь тужи, не тужи, а человека нет. А нам здесь успокаиваться рано, а пока будем ждать прилётов, потому что враги просто так не смирятся с потерей села».
И прилёты не заставили себя ждать. При первых разрывах обе группы заскочили в частные дома, кое-где уцелевшие, где можно укрыться. Уж насколько надёжно ‒ другой вопрос, но хоть какое-то спасение попытаться найти от осколков, хотя от прямого попадания даже не спасут кирпичные стены. А перед эти они оставили развалины ферм, вынесли тело Макарикова и положили его около стены одного из домов. Надо было ждать эвакуационной машины, но было ясно, что при артобстреле ждать её бесполезно, как и им самим заниматься окончательной зачисткой. Лучшим вариантом могла быть смена позиций, но затевать что-то на ночь глядя не имело смысла, и ночевать в ближайшей лесополосе ‒ не вариант. Здесь какие-никакие, а всё-таки стены, и окружающая обстановка более или менее ясна. Поэтому от добра ‒ добра не ищут.
Когда обстрел закончился, появились вражеские дроны. Они летали на малой высоте вдоль сельских улиц, пытаясь обнаружить замаскировавшихся бойцов Силантьева, и по ним даже не стреляли, чтобы не выдать своего местоположения. В одном из домов Силантьев столкнулся с Земляковым, о котором знал, что тот вернулся после госпиталя и отпуска, даже коротко виделся с ним, а переговорить с теперь уже ветераном возможности не появлялось. И вот теперь сиди в чужом доме и разговор веди ‒ никто не мешает; на пролетавшие дроны уже никто не обращал внимания, как и на то, что они бесцельно сбрасывали гранаты, видимо, только затем, чтобы не тащить их назад.
‒ Сергей, а я как узнал, что ты вернулся и, не поверишь, уверенность появилась ‒ и в самом себе, и в других. Ну, думаю, старая гвардия собирается! Сразу на душе посветлело. Мы ведь все, кто не был ранен в Щербаткине, тоже оказались в госпитале, но в другом, чем вы, всё терапевтическое отделение забили нами ‒ трубочистами, как нас там называли. Никто не хотел оставаться, но две недели всё-таки промариновали. Капельницы ставили, ингаляцию делали, таблетками пичкали, в резиновый мяч дышали ‒ лёгкие разрабатывали. Уж помогло это всё или нет ‒ бог весть. Кого-то потом на фронт вернули, кого в санаторий направили.
‒ И нам тоже ингаляцию делали. Мне лично помогло. Кашлять стал меньше, хотя кашель до сего дня нет-нет да возвращается. Прокашляешься, харкнешь ‒ и полегче становится. А кроме кашля никаких иных признаков последствий тогдашних мучений нет.
‒ Как дома-то, всё нормально?
‒ Нормально. Жена работает, сын учится, поле посеяли.
‒ У тебя и поле есть?
‒ А как же. Я ‒ фермер, правда, начинающий, а оттого безденежный, но не это главное. Главное ‒ поле пшеницы зеленеет, набирается сил. Теперь надо молиться, чтобы погода не испортила урожай. А то, как в прошлом году, засуха начнётся ‒ тогда и урожая не видать. И на кого жаловаться ‒ не знаешь. Ну, не на Бога же?!
Земляков мог рассказывать о пшенице бесконечно, но в какой-то момент Сергей понял, что переборщил со своим полем, и спросил у Ярослава:
‒ У тебя-то как дома дела?
‒ А что у меня. Как у всех: детишки растут, жена недовольство высказывает, что, мол, бросил их, обещал служить около дома, а оказался неизвестно где.
‒ Про госпиталь-то сказал?
‒ Не стал. Тогда надо бы рассказать и о трубе, и многом другом, о чём ей знать необязательно. Меньше знает, спокойнее спит.
‒ Нам-то здесь что дальше делать?
‒ Ждать приказа на дальнейшее наступление ‒ очередное село на очереди, вернее деревня Мокня, если судить по карте, а завтра сюда зайдут росгвардейцы ‒ блокпосты поставят. Так что всё по плану идёт, хотя неизвестно, как повлияет объявленное праздничное перемирие, но нам, судя по всему, в любом случае придётся здесь ночь коротать. Село большое, бойцов у нас наперечёт, да ещё потери имеются.
‒ В лес несколько нацистов сбежало, как бы не вернулись ночью.
‒ Вряд ли они вернутся. Наверняка ждут ночи, чтобы пробраться к своим, рисковать не будут, будут и далее спасать свои жизни. Но в любом случае бдительность снижать никак нельзя.
Они поговорили, дружески, совсем не по уставу обнялись, и Силантьев вспомнил о руке Землякова:
‒ Зажила?
‒ Вроде того. В тот раз меня бронежилет спас. Если бы не он, то неизвестно, чем всё закончилось бы.
‒ Ну, бывай. Надо Громова отыскать, переговорить кое о чём.
Сержант ушёл, а Земляков остался в доме с Жуликовым, почему-то к концу дня окончательно сникшим.
‒ Что с тобой? ‒ спросил Сергей. ‒ Что нос повесил?
‒ Спать хочется… Иду, и чувствую, что спотыкаюсь.
‒ Это с непривычки. Вот когда толком не поспишь несколько дней, вот тогда действительно начнёшь спотыкаться.
‒ Можно, я сейчас посплю, хотя бы часок?
‒ Поспи, пока есть возможность, хотя должен быть привычным к бессоннице. Ведь сам же говорил, что картёжник, а они ночами не спят.
‒ Наврал я… Стыдно ребятам признаться, что деньги посеял, когда машину собрался покупать.
‒ Ничего не пойму. Расскажи толково.
‒ Всё просто. Мой товарищ собрался машину продавать, а я как узнал, что он недорого продаёт, то предложил купить у него, чтобы таксовать. Он был непротив. Но всё упиралось в деньги, которых у меня не было. Тогда он надоумил взять кредит. Взял я справку на работе о заработке, заявление написал, и через день мне выдали восемьсот тысяч. Мой товарищ пообещал, что завтра поедем оформлять и пригласил к себе домой обмыть намечавшуюся сделку…
‒ Вообще-то обмывают-то после! ‒ перебил Земляков.
‒ Он настоял. Мол, завтра само-собой, а сегодня просто посидим, пивка попьём.
‒ Ну, ясно, ‒ усмехнулся Сергей, ‒ попили пивка, потом водочкой лакернули, а утром проснулся ‒ денег нет!
‒ Так и было. Я к нему. Тот в отказ: «Ты ушёл и деньги были при тебе. Значит, где-то по дороге посеял. Теперь иди и ищи!».
‒ Помнишь, как уходил от него?
‒ Нет…
‒ Тогда ничего не докажешь.
‒ Я, конечно, прошёлся маршрутом, по которому мог возвращаться домой, но денег, естественно, не нашёл, да, думаю, и не мог найти. Деваться некуда, рассказал родителям, те в полицию потянули, заставили меня написать заявление, его приняли. Знаю, вызывали товарища на допрос или как это у них называется, ну и всё, мол, расследование ведётся, а я знаю, как оно ведётся, если у товарища моего двоюродный брат в полиции работает.
‒ После всего, что случилось, не называй того подонка товарищем. Он ‒ мразь, самая последняя, и твои страдания аукнутся ему… И тогда ты рванул на СВО?
‒ Так и было. Что оставалось делать, если родители весь мозг проели. Снял копии с документов, отнёс в банк вместе с заявлением о приостановлении выплат по кредиту в связи с убытием на СВО.
‒ Ладно, успокойся. Поспи.
‒ Теперь не смогу… Ты только не говори никому, а то за лоха будут считать.
‒ Не скажу. Просто так полежи.
Они замолчали. Максим прилёг на кровать с голым матрасом и через несколько минут засопел носом. «Да, ‒ подумал Земляков, ‒ о каждом из нас можно роман писать!».
Когда стемнело, пришла эвакуационная «буханка», с ней приехал санинструктор, десяток бойцов и неожиданно комроты ‒ капитан Зотов, прибыл, надо понимать, проверить обстановку и себя показать. Увидев его неподалёку, Земляков заскочил в «свой» дом, толкнул разоспавшегося Жуликова, посветил на него фонариком:
‒ Макс, просыпайся, ротный нарисовался. Попадёмся ‒ нам несдобровать!
Жуликов вскочил, будто капитан стоял рядом:
‒ Где он?
‒ На улице… Тебя дожидается!
‒ Да ладно…
‒ Успокойся. Пойдём, поможем Макарикова грузить.
Они прошли мимо капитана, о чём-то говорившего с Силантьевым, козырнули ему: «Здравия желаю, товарищ капитан» ‒ и отправились к соседнему дому, где находилось тело Макарикова и второго бойца, погибшего от сброса с дрона, а ещё ранее и третьего, и где теперь стояла автомашина. Силантьев окликнул Сергея:
‒ Земляков, подойдите!
Тот развернулся на месте и чуть ли не строевым подошёл к сержанту и капитану, доложив:
‒ Рядовой Земляков прибыл по вашему приказанию!
‒ В армии служили? ‒ спросил капитан и подал руку.
‒ Так точно!
‒ Чувствуется. А то некоторые появляются у нас и не знают, с какой ноги начинать движение. Да и вообще ничего не знают. На первых порах автоматных выстрелов пугаются… Мне о вас с погибшим Макариковым доложил старший сержант Силантьев. Будете оба ‒ Макариков посмертно ‒ представлены к ордену.
‒ Служу России! ‒ отчеканил Земляков. ‒ Разрешите идти?
‒ Ступайте!
Встреча и короткий разговор с капитаном, которого в сумерках не особенно и разглядел, взбудоражили Землякова. «А ничего этот Зотов, ‒ подумал Сергей, ‒ умеет поднять настроение!».
Вскоре капитан с охраной уехал, как понял Земляков в пункт временной дислокации, оставив подкрепление, санинструктора и забрав двухсотых. Земляков подступил к Силантьеву, сказал вскользь, словно не ему:
‒ Капитан знает, когда показаться на передовой.
‒ Вот здесь ты не прав, Сергей! Капитан Зотов с нами неделю жил, вместе в штурмы ходил, когда монастырь брали и не хватало бойцов. И вообще проявил себя героем и за нашими спинами не отсиживался. Вот кого награждать надо. Хотя теперь прошли те времена, когда ротный с наганом поднимал роту с криком «Ура!». Крикнуть «Ура» ‒ это полдела, надо увлечь бойцов за собой, своим поведением и поступком внушить им уверенность. А вообще-то в нынешней войне место офицерам, не считая взводных, в штабе батальона или полка, где у них всё под рукой: связь, видео с дронов на мониторах, они на расстоянии всё видят и знают, что происходит на передовой в данную минуту, даже секунду, и дают соответствующие команды.
‒ Ну вот, ‒ вздохнул Земляков, ‒ вляпался я по незнанию.
‒ Ничего, бывает. Теперь знай и не суди поспешно о ком-то, не имея для этого оснований.
‒ Ладно, исправлюсь. Пойду к своему картёжнику.
Развернулся, отправился к напарнику, а Жуликов сам спрыгнул с высокого крыльца:
‒ Спасибо, Серёж, что разрешил поспать. Совсем другим человеком стал.
‒ Расслабляться рано, впереди ночь ожидает.
Более он ничего не стал говорить, потому что и сам знал немного, а то, что их ждало, известно каждому более или менее опытному бойцу. Им предстояло расставить по периметру села караул, выставить секреты, особенно между селом и лесом, где днём скрылись недобитые нацисты. Пароль и отзыв были известны с вечера, для проверки памяти все их повторяли про себя не раз, чтобы в минуты волнения не перепутать «Волну» с «Берегом» и не открыть с испуга «дружеский» огонь. Договорились, что двойки будут до рассвета оставаться на своих местах, до того момента, когда прибудут росгвардейцы, а они потом выдвинутся к окраине села и далее вместе с прибывшим на БМП подкреплением возьмут направление на соседнюю деревню, занятую нацистами, которую на рассвете сначала разворошат арт- и миномётной подготовкой. В общем, дело намечалось очень серьёзное, а значит ‒ опасное.
Всё это сержанты Силантьев и Громов разъясняли старшим двоек, напомнили, что вместе с росгвардейцами придут БМП, и остерегли от желания по ошибке садануть по ним из гранатомёта.
 
41
Землякову и Жуликову достался пост на западной окраине села. Они нашли укромное место рядом с чьим-то развороченным домом, под защитой которого имелся хороший обзор во все стороны. В развалинах нашли ватное одеяло, постелили его на досках. Спать на них, конечно, не поспишь, но присесть по очереди и подремать можно. Они настроились на долгое ожидание, когда вглядываешься в темноту до рези в глазах и прислушиваешься до шума в ушах. Жуликов сразу присел на одеяло, и Земляков не препятствовал ему, даже сказал негромко:
‒ Если не доспал ‒ поспи, но не вздумай храпеть.
‒ Я не храплю.
Более Земляков не стал развивать пустой диалог, а присел на доски, зная, что пока рано прислушиваться да приглядываться. Если какая-то ДРГ и попытается вдруг навести шороха, то появятся они глубокой ночью, чтобы до рассвета успеть раствориться в темноте, если успеют. А пока сиди, боец, дыши всей грудью, слушай соловья. Он, несмотря на дневную стрельбу и взрывы, не улетал никуда, и теперь выводил такие коленца, что впору заслушаться и забыть обо всём на свете. И Земляков бы забыл, но неудовольствие от недавнего разговора с Силантьевым о капитане обидно отзывалось в душе.
«Ну что меня дёрнуло заговорить о капитане, навести тень на плетень, ‒ печально подумал он. ‒ Ведь капитан только что говорил об ордене, а я подумал о нём бог знает что. Что же я за такая свинья неблагодарная. Да и не нужен мне орден, если уж на то пошло, обходился без него и далее обойдусь. Тогда тем более зачем-то позволил себе усомниться в храбрости капитана. Пока я дома с женой миловался, он себя под пули подставлял, а я: «Капитан знает, когда показаться на передовой!». Да я никто по сравнению с ним, ноль без палочки!»
Единственное, что успокаивало Землякова, это то, что разговор с сержантом был наедине, и не будет он рассказывать о нём всем подряд. Ведь не посиделки здесь у них, чтобы языки чесать. Но как бы ни было, а осадок остался в душе от неуклюжего разговора. «А я ещё всегда сына учу, чтобы тот не вмешивался в чужие разговоры и не говорил о ком бы то ни было что-то порочащее, особенно, если не знаешь всей правды. Но даже если знаешь, то всё равно молчи, помня о старом правиле: «Нашёл ‒ молчи, потерял ‒ молчи», ‒ и в обоих случаях оно верное… А сын? Что сын… Он, голова, в тысячу раз умнее меня, это только с виду кажется инфантильным. ‒ Вспомнив сына, он подумал о жене, вспомнил отца, его ‒ особенно: «Один живёт. И словечка единого вымолвить не с кем, а пчёлы бессловесные. Да ещё старший сын жизнь обломил, внук погиб. Это у меня к ним нет жалости особенной, лишь презрение, и даже более к брату, чем к племяннику. Он ‒ молодой, что ему в уши надули, с тем он и вырос, но чтобы взрослый брат взял фамилию жены ‒ это вообще непонятно. Был Земляковым, а стал Хавренко. Вот те раз! И сыну фамилию сменили. Так мог поступить либо трус, либо откровенный враг. Но как он им мог стать за несколько лет жизни на Украине? Неужели так быстро перекрасился, что у него не осталось ни капли любви ни к родителям, ни к младшему брату, а о Родине уж и говорить нечего. Всё продал, всё сдал. И откуда это всё у него? Хотя если вспомнить детство, и что он был старше на десять лет, то с той поры запомнилась его бесподобная жадность. Щепотку семечек не выпросишь. И ещё всегда настаивал, чтобы всё было так, как он сказал. Уже будучи взрослым, ни во что не считал ни мать, ни отца. А на меня-то, мелкоту, вообще не обращал внимания. Чуть чего ‒ щелбан. Да так бил сильно, что вместе с синяком и шишка проступала частенько. Спросит мать или отец, за что младшего обидел, а тому ответить нечего, только огрызнётся: «Он знает за что!». Вот и поспорь с таким, а уж тем более ‒ накажи. Сам потом не рад будешь».
Сергей пытался вспомнить что-то доброе, сделанное им от души, но так ничего и не вспомнил. Не было такого на его памяти, даже тогда, когда приезжал в гости. Последние годы прибывал с семьёй на машине, привозил полведра семечек, сала полкило, пряников полкило и пустой молочный бидон на сорок литров, подгадывал так, чтобы попасть в то время, когда качают мёд на пасеке. День-два побудет в конце отпуска, а остальное время проводил на море. Уедет с бидоном мёда и нет его до следующего лета. И продолжалось это до 2014 года, когда прошла у них революция, а потом переворот, после которого начались события в Крыму, на Донбассе. Тогда и вовсе он пропал, и его семья пропала. Только и сообщила его жена в апреле 2022 года о гибели Олега в Мариуполе, а когда совсем недавно о гибели сына Игоря сообщила ‒ то все концы оказались обрубленными. И вот теперь живёт в Выселках Фёдор Сергеевич, ходит на могилку жены, и голову ему прислонить не к кому, если и второй сын уехал воевать.
Медленно погрузившись в мысли, Земляков не сразу освободился от них, поглядывая на посапывающего Жуликова. Тот начал иногда всхрапывать, но будить его пока Сергей не решался, понимая, что не привык парень к армейским условиям, многое для него пугающе непривычно. Вот тоже бедолага. Поддался на провокацию, и какая-то тварь теперь хихикает в кулачок, потирает потные ладошки. И взглянув на спящего товарища, выделявшегося белым пластырем на щеке, подумал: «Удачи тебе и ещё раз удачи! ‒ И добавил, вспомнив Макарикова: ‒ И благоразумия!».
Сам он прилёг в середине ночи, передав тепловизор Максиму, когда окончательно разукрасилось звёздное небо, от которого даже соловьи приумолкли, и немного поспал до того предрассветного часа, когда за селом раздалось урчание моторов, и Жуликов слегка толкнул в бок:
‒ БМП идут!
Вскоре по селу начало раздаваться «Волна» ‒ «Берег» ‒ это сержанты снимали караулы, направляя их к южной околице, где они до поры до времени сосредоточились, объединившись с пополнением, а сержанты перешли в подчинение к вновь прибывшему лейтенанту Харуку ‒ молодому, высокому, жилистому, с узкими прищуренными глазами непонятного цвета. Вскоре двинулись и две машины БМП, и под их прикрытием, когда с российской стороны началась артподготовка по деревне, пользуясь предрассветными сумерками, под её отвлекающим огнём они метров на пятьсот выдвинулись к крайним дворам Мокни, а когда артподготовка закончилась, то в дело вступили БМП, огнём из пушек заставляя противника не высовываться. Боевые машины продолжали вести огонь по заданным секторам, а в это время бойцы группами по трое чуть ли не бегом достигли линии окопов и открыли упреждающий огонь, когда машины прекратили обстрел и начали отходить.
Противники, видно, не ожидали такого стремительного прорыва, отстреливаясь, они выскакивали из блиндажей, через дворы и огороды отступали в глубь деревни и уже оттуда, используя укрытия, начали отстреливаться, но к этому времени окопы была заняты российскими бойцами, а второй линии у противника не существовало.
Пробежали по окопам, зачистили блиндажи, лишь в одном открылась ответная стрельба, но нашёлся удалец, пробравшийся по крыше и забросавший блиндаж гранатами. Когда волна дыма выползла из входа и, подхваченная ветром, крутнувшись, заструилась вдоль окопов, лейтенант Харук, внешне мало чем отличимый от рядового бойца, скомандовал по рации: «Вперёд, пока враги не окопались!» ‒ и в составе первой тройки выскочил из окопа. Выскочили и Земляков с Жуликовым, вместе с ними и новенький из пополнения, и в несколько шагов добежали до крайней усадьбы. Перед ней лежали остатки разбитой поленницы, Земляков метнул туда гранату, спрятался за дерево, и другие спрятались, и ринулся, перескочив поленницу, далее во двор и сад. За двором никого. Вернулись в хату, проверили её, и двор проверили; в загоне стояло две овцы, тотчас потянувшиеся к ним, скорее всего, от жажды, рассчитывая, что их напоят. Но с ними некогда было заниматься. Садом выскочили на соседнюю улицу, полоснули вдоль неё очередью. От соседних усадеб одна за другой выдвигались тройки, охватывали и зачищали хаты, дворы и скорее-скорее вдоль по улице, не давая противнику, если таковой где-то остался, организоваться.
На параллельной улице ‒ их всего было две, да и деревня небольшая ‒ около сорока домов, работал лейтенант Харук совместно с пополнением. Иногда доносились разрывы гранат, и было понятно, что работы не очень много, если выстрелы и разрывы раздавались сравнительно редко.
Старший сержант Силантьев продвигался медленнее, почти без стрельбы, лишь в самом конце улицы они неожиданно напоролись на очередь, скосившую бойца. Он скончался на месте, а засевший во дворе нацист, не успевший отступить, либо не захотевший, продолжал отстреливаться и отмахиваться гранатами. И тогда вперёд выдвинулся гранатомётчик и, жахнув гранатой с близкого расстояния, прекратил бессмысленное и глупое сопротивление. Ко двору подступило двое бойцов, метнули в раскрытые ворота по гранате, и, не особенно опасаясь, зашли во двор, обнаружив раненого нациста, возившегося с автоматом, и короткой очередью пришили его к бревенчатой стене, на которую он послушно откинулся.
Вскоре появился Харук, посмотрел на двухсотого:
‒ Ему уже ничем не поможешь… ‒ и вышел на противоположную окраину деревни, с которой удирали нацисты.
Лейтенант передал координаты, и минуты через три на поле вспучились разрывы мин, словно дымчато зацвели яблони.
Столь быстрый и неожиданный захват деревни никто не ожидал, и теперь надо было ждать ответной атаки, но не сразу, а после того, как они организуются и выступят с желанием доказать, что и они не самые худшие воины. А пока последовал приказ лейтенанта:
‒ Всем отход, на время укрыться в блиндажах, а после арты приступить к рытью окопов с южной стороны!
Скомандовал он вовремя, потому что не прошло и десяти-пятнадцати минут, как раздались первые разрывы арты. Нацисты, наверное, полчаса долбили, не жалея снарядов, по маленькой деревне, но ничего для себя полезного не добились, ни разу не попав ни в один из блиндажей. А когда обстрел закончился, лейтенант послал двоих наблюдателей на окраину с приказом: «Замаскироваться в укрытии и докладывать о возможном появлении противника».
С других сторон он также организовал наблюдение и сказал:
‒ Если бы не наш двухсотый, тот операцию можно было считать отлично проведённой, но в данной ситуации это говорить преждевременно.
Пока они обживались, неожиданно боец одного из постов привёл под конвоем пожилую женщину, на вид неряшливую и неухоженную пенсионерку. Но на войне на это никто не обращает внимания.
‒ Вы кто? ‒ спросил Харук.
‒ Марьяна Дьяченко…
‒ Местная?
‒ Да. В подполе с мужем ютились какую неделю, ‒ говорила она на смеси украинского и русского.
‒ Вы одна на хуторе? ‒ спросил Харук по-украински.
‒ Одна, четвёртый день уже.
‒ А шо так?
‒ Мыкола мой умер… Горе-то какое… Так вы украинцы? ‒ спросила она, услышав украинскую речь, и подобострастно улыбнулась.
‒ Русские!
‒ Русские? ‒ переспросила она. ‒ Тоже хорошие люди! ‒ и расплылась в окончательной улыбке.
‒ И что нам с вами делать?
‒ Так отпустите, уйду к своим… У меня дочка и сноха в городе живут. У них и остановлюсь.
‒ А кто же для вас свои?
‒ Где дочка ‒ там и свои, ‒ нерешительно ответила она и испуганно посмотрела на лейтенанта.
Харук, видимо, не знал, что делать с местной женщиной, и связался с ротным. Выслушав его, сказал:
‒ Дьяченко, мы вас и не удерживаем. Если есть желание уйти к своим ‒ скатертью дорога. За деревней ваши окапываются, перед деревней чистое поле, так что берите в руки белый флаг ‒ и к ним навстречу.
‒ Где же найти такой флаг?
‒ Наволочку к палке привяжите, ребята наши помогут. Лады?
‒ И что же, всё добро придётся оставить?
‒ Это уж сами выбирайте: либо погибать под обстрелами, либо спасаться у своих.
‒ Что же делать… ‒ сдержанно вздохнула она, умело скрывая радость.
‒ Помогите ей смастерить «флаг» и проводите до околицы! ‒ приказал лейтенант подвернувшемуся бойцу.
‒ Зря вы её отпускаете. В лесополосе не поймут вашего жеста. За нашу посчитают, хотя и говорила она по-украински. Они все, когда надо, прикидываются хохлами, а когда надо ‒ все по-русски лопочут лучше нашего.
‒ И что же мне с ней надо было делать?
‒ Вам виднее… ‒ хмыкнул Силантьев. Он был явно недоволен поведением лейтенанта, хотя спорить и доказывать ничего не стал, а Харук знал: прикажи он ему замолчать ‒ сразу замолчит и сделает невинный вид.
А это более всего не понравилось лейтенанту.
 
42
Когда Марьяна в сопровождении бойца ушла, Харук собрал сержантов и прямо сказал им:
‒ Готовьтесь к атаке. По данным воздушной разведки, нацисты окапываются вдоль лесополосы, к ним прибывает подкрепление, так что у нас будет весело.
‒ Но и нам есть чем ответить, ‒ сказал Силантьев, ‒ три АГСа подвезли.
‒ Это ли мне не знать, сержант, ‒ сказал Харук, интонацией напомнив о необходимой субординации.
‒ Сейчас их заглубляем, маскируем ‒ очень вовремя их доставили, в ближнем бою очень эффективны, ‒ продолжал гнуть своё Силантьев.
‒ Приказываю окопаться, пока есть время, ‒ твёрдо сказал Харук, не обращая внимания на Силантьева. ‒ Пригодятся окопы в дальнейшем или не пригодятся ‒ это другой вопрос. Но уж лучше, чтобы не пригодились, но, думаю, что этого не случится, если перед нами село Перевалово, и противнику не с руки оставлять подступы к нему открытыми. Так что ‒ за работу.
В оставленных блиндажах и окопах, в ближайших дворах набрали лопат, кое у кого имелись и сапёрные лопатки, и выдвинулись на противоположную окраину, за которой примерно в километре зеленела лесопосадка. Не забывали и о флангах. А если учесть, что с севера окопы уже имелись, да с блиндажами, то вскоре деревня будет похожа на мини-крепость. Как уж будут выглядеть окопы на самом деле ‒ бог весть, но при любой атаке или налёте будет хоть какое-то спасение.
Земляков копал вместе со всеми, и ему, и всем хорошо была видна Марьяна, шагавшая к лесополосе и размахивавшая древком с «флагом». Шла, несмотря на годы, шустро, чуть ли не бежала от чем-то не понравившихся российских солдат, в какой-то момент она остановилась, чтобы поправить сбившийся стяг, и в этот момент из лесополосы прозвучал одиночный выстрел снайперской винтовки. Марьяна упала на луговину, некоторое время удерживая стяг в руках, но очень скоро он опустился.
Многие из бойцов безмолвно наблюдали за этой картиной, пока кто-то не сказал:
‒ Ну, и звери!
Сержант Силантьев напомнил:
‒ Лишний раз убедились, с кем мы имеем дело.
Никто более не стал комментировать: молча копали и копали. Когда появился лейтенант Харук, Силантьев сказал ему:
‒ Зря мы отправили женщину. Её свои же застрелили, чтобы, видимо, под ногами не мешалась.
‒ А что с ней было делать? Это её выбор.
‒ Так ведь всё равно жалко.
‒ Сержант, давайте оставим этот разговор. Нам посылают подкрепление и, думаю, это неспроста. Командование не желает оставлять эту деревню, расположенную весьма удачно: на возвышенности, ручей в низине. Видимо, здесь готовится остриё для дальнейшего наступления на Перевалово.
‒ В любом случае по-нашему не будет. Наше дело исполнять приказы, а то, что помощь прибудет, это и к лучшему. Как говорится: двое-трое ‒ не как один, сани отнимут ‒ мы лошадь не дадим. Тогда вместе с окопами надо и блиндажи строить, пока дроны не расчухали наши замыслы. Они всегда появляются там, где возникают люди.
‒ Это предусмотрено. Пришлют несколько дробовиков. Выявите, кто из бойцов знаком с охотой, вот пускай здесь поохотятся.
Подкрепление прибыло среди белого дня на нескольких «Уралах», но остановились они не у самой деревни, а на отдалении и вразнобой, чтобы меньше привлекать внимание. И бойцы, поспешно десантировавшись с машин, проникали в деревню не гурьбой, а мелкими группами. Не прошло и получаса, как все они приступили к рытью окопов, устройству блиндажей. А чтобы защититься от активировавшихся дронов, по периметру расставили стрелков с охотничьими ружьями, и те вскоре начали их использовать, когда слишком наглые дроны стремились подлетать к бойцам на опасную для них близость. Когда сбили несколько, они поднялись выше, но и там их доставали ружейной картечью, из автоматов. Так что на их количество ответили своим количеством, и у них сразу пропала наглость, обычная при свободном поиске, когда они настигают одинокую машину или человека и начинают потешаться. А здесь дали по зубам, и они врассыпную.
Всё это хорошо, но они такой отпор просто так не простят, и наверняка скоро ударят артой, а для этого надо быстрее, как можно быстрее закапываться. Успели ли к начавшемуся вскоре артобстрелу, не понять, но в любом случае их усилия не пропали. При первых разрывах все упали на дно окопов, пока неглубоких, но это спасло от ранений, а то и от чего похуже.
Земляков оказался на дне окопа вместе со всеми, даже и не окопа, а заглубления, ниши, в которой не так-то просто поразить кого бы то ни было. Нырнул в окоп, полшага в сторону, прижался к грунту, и ты уже прикрыт почти со всех сторон. И только прямое попадание может показаться неприятным, но это ощущение будет недолгим и последним в жизни. Правда, об этом лучше не думать, а думать о чём-нибудь другом. У Землякова не выходила из памяти местная женщина, не пожелавшая переходить на нашу сторону. «Что ж, это её право, её выбор, ‒ думал он, ‒ тем более что у неё были ‒ теперь были ‒ дочь и сноха. Так что её понять можно, нельзя понять другое: как у нацистов хватило «мужества» застрелить женщину, шедшую к ним как к своим, и самодельный флаг помогал обратить внимание, что идёт гражданская женщина, украинка, без оружия, идёт за помощью и пониманием, и вместо того, чтобы подобающе встретить ‒ встретили пулей. И как расчётливо расправились. Видимо, с самого начала снайпер наблюдал за ней через окуляр прицела винтовки, имел возможность сто раз доложить, сто раз получить указание, и что ‒ все эти разы звучал приказ на уничтожение?! Неужели не нашлось какого-то иного приказа ‒ любого, спасавшего ей жизнь. Значит, не нашлось. Значит, символика флага не понравилась. Вот был бы национальных цветов, тогда кто-нибудь озадачился, и, глядишь, отдал приказ в пользу невинного человека, а иначе никак нельзя».
Сергей так накрутил себя мыслями, что не мог понять, что происходит с людьми, почему или отчего они становятся столь подлыми, что ими движет в такие минуты, что двигало снайпером, прекрасно видевшим, в кого он стреляет. Или ответ у них был наготове, на сто восемьдесят градусом перевёрнутый: «Мол, москали женщину не пощадили, как только могли, голимые звери!». А что, и такой вариант возможен, хотя их бесконечное враньё давно известно всему миру, и чем чаще они врут, а врут они всегда, тем сильнее отталкивают от себя тех, в ком ещё осталась совесть. В общем, думай не думай, рассуждай не рассуждай, а исправить их может только сила.
После первого обстрела через час последовал второй. Низко дроны летать почти перестали, зато в вышине зоркие бойцы имели возможность лицезреть несколько «птичек», правда, с большого расстояния было не понять чьи они: свои или вражеские. Обстрел продолжался двадцать минут, а когда разрывы утихли, и бойцы в окопах начали отряхиваться от земли, поступили сообщения от наблюдателей, что со стороны лесопосадки под прикрытием миномётного огня началось движение личного состава противника. И сразу же от Харука последовала команда: «К бою! Занять исходные позиции!». Были также переданы координаты наступающих, и через три минуты по ним открыли беглый огонь артиллеристы, и стало не понять, где чьи разрывы, когда начали лупить и по лесопосадке, то вообще всё смешалось в один большой дымный клубок, растекавшийся в стороны, создавая дымовую завесу для наступающих и обороняющихся. Когда обстрел со стороны противника прекратился, некоторые нацисты проникли к позициям оборонявшихся метров на сто пятьдесят, и Земляков с Жуликовым одновременно увидели их.
‒ Мой какой? ‒ спросил Жуликов.
‒ Ты слева от меня стоишь, значит, твой левый, давно бы это надо знать! Стреляй, чего смотришь!
Жуликов стрельнул раз, другой в согнувшуюся фигурку, бежавшую на их позицию, но не попал, и Сергей срезал «жуликовского» нациста короткой очередью, а после и «своего» завалил.
‒ Вот это класс! ‒ отозвался Жуликов вроде просто, но получилось театрально.
‒ Не болтай! Новые появились!
На этот раз Жуликов не промахнулся, да и Земляков не отстал.
Только они распалились, невольно прислушиваясь к звучавшим выстрелам, слившимся в единую трескотню, как ветер отнёс дым от разрывов снарядов и они увидели бежавших в сторону своей лесополосы противников ‒ тех, кому из них удалось спастись при этой атаке. Им стреляли вслед, но более потехи ради, и одного всё-таки ранили. К нему подбежал другой, по двоим сразу открыли огонь из нескольких стволов, и оба они завалились на непаханую луговину.
Это тоже не обошло внимание Землякова и он подумал: «Вот в этом случае, если по-человечески, надо было бы отпустить их, но нет ‒ положили! ‒ и он не мог своё сожаление никому высказать, заранее зная ответ: ‒ Тогда бы и меня самого не пощадили, всех собак навешали! Так что знай и помни, Земляков, ‒ сказал он себе, ‒ о чём и когда можно говорить, а когда надо держать язык за зубами. Вспомни себя и сразу по-другому заговоришь. И не вправе ты осуждать других, если тебя никто не осуждает, тем более, когда сегодня у всех на глазах разыгралась трагедия с украинской женщиной».
До вечера нацисты ещё дважды ходили в атаки, но всякий раз они были одна слабее другой, и их успешно отбивали, чем невольно россияне поднимали себе дух, тем более что раненых почти не было, а двухсотых ‒ тьфу-тьфу-тьфу ‒ и вовсе ни одного. Так что на памяти Землякова это был один из самых успешных дней в его в общем-то недолгой фронтовой службе. А то, что будет завтра, завтра и станет известно. И здесь надо жить одним днём, ибо нет ничего глупей о чём-то загадывать. «Будет день, ‒ как говорили древние, ‒ и будет пища!».
Владимир ПРОНСКИЙ. АНГЕЛЫ СУДЖИ. Роман - Газета День Литературы (denliteraturi.ru)