Леонид ПОДОЛЬСКИЙ
Глава 4
 
Теперь предстояло посетить родной дом. Отчий. Бывший. Проданный, или – преданный? В течение жизни Александру много раз приходилось менять места проживания, но то – квартиры в казенных домах, квартиры всегда казались Александру временными, всегда в них что-то не устраивало его, он всегда мечтал о лучшей, но тут – дом, в котором он прожил одиннадцать лет, четыре года и потом еще семь, дом, который на его глазах строил отец. Он никогда не планировал прожить жизнь в этом доме, а уехав, никогда не собирался вернуться, и все равно – родной дом. Он все здесь знал, все и всех помнил. Именно его отец считал наследником этого дома. В Москве
 Александр дважды менял жен и много раз квартиры, продавал и покупал, оставлял, пока не оказался со своей княгиней не в самом лучшем жилье. Он предполагал, что это временно, но что может стать более постоянным, чем временное? А к этому дому Александр испытывал ностальгические чувства. Нет, не только ностальгические. При большей деловитости он мог оставить отчий дом за собой, выкупить, не проморгать, положившись на слово сестры. Но, с другой стороны, зачем ему этот дом? Жить здесь он не собирался. Приезжать, чтобы сидеть на участке? Он предпочитал всякий раз ездить в новое место. Мир велик, зачем  же себя ограничивать? Показывать детям, внукам? Сереже интересно посмотреть на дедушкин дом, но что дальше? Устроить музей? Для кого? Дети давно разбрелись.
Дорога от отеля составляла не больше пятнадцати минут. Александр с Сергеем миновали вылизанный проспект Октябрьской революции, знаменитый дом со шпилем, памятник сталинской эпохи, пересекли проспект Мира (бывшую Молотова) и проходной двор. Собственно, это не был настоящий проходной двор, а недлинная дорога между окруженными зеленью домами, дорога, которой Александр когда-то тысячи раз ходил в центр. Теперь предстояло перейти улицу Лермонтова. После третьего класса Александр одно лето жил здесь с родителями в пристройке у Параниных, пока строили дом. Это была широченная улица, где одна сторона на несколько метров выше другой, с ухабистой, плохо мощеной дорогой и обширным лугом, где когда-то играли дети, росли деревья тутовника и дикие яблони, с асфальтированным тротуаром на верхней стороне и земляным, плотно утрамбованным за многие годы,  на нижней.   В то время улица Лермонтова напоминала станицу: это сплошь был частный сектор со старыми, вросшими в землю домами, с подслеповатыми  низкими окнами, со ставнями, которые закрывали на ночь, с соломенными крышами, которые вскоре исчезнут, со скамейками перед воротами и стариками на них, с семечной шелухой на тротуарах. Это была очень длинная улица, через весь город, она круто спускалась из верхней части в нижнюю. Но – это все более шестидесяти лет назад. Еще при Александре снесли часть старых домов на верхней стороне и выстроили вместо них веселые кирпичные пятиэтажки, которые скоро по-южному обросли плющом, но нижняя сторона улицы долго оставалась нетронутой. Годами шли разговоры, что по улице Лермонтова пустят объездную дорогу. Так вот, за прошедшие двадцать с лишним лет дорогу действительно построили и заодно   снесли на нижней стороне старые, вросшие в землю дома, вместо них кое-где появились многоэтажки; город неотвратимо наступал на частный сектор, но – улицу Лермонтова перегородили на всем ее протяжении, теперь, чтобы попасть на проезд Ушинского, требовалось либо далеко подниматься в гору, чтобы перейти на нижнюю сторону улицы, либо наоборот, идти вниз, к нижнему проходу, хотя всегда удобнее и ближе было ходить через верхний. О людях, как всегда, не подумали. Казалось бы, что стоило сделать еще один переход? Тем более, что широкая дорога была совершенно пуста, она,  похоже,  вообще не очень была нужна, разве что некуда было закопать миллионы.
В 1955 году, когда только приехали в Ставрополь, один год снимали дом на старинной улице Горького, бывшей Поспеловской, недалеко от Нижнего рынка и вокзала. Там прямо по краю двора проходил глубокий овраг (речка?), на дне которого бушевал поток, а разросшиеся деревья напоминали Саше джунгли, в которых можно потеряться. Город был казачий, южный, с кавказской спецификой, мало похожий на деревянный послевоенный Витебск. Кроме русских и казаков в Ставрополе в большом числе жили греки, армяне, грузины.  Но в последующие годы греки постепенно уехали.
Вскоре папа получил участок для строительства в верхней части города – на проезде Ушинского. Проезд возник на месте бывших садов, что протянулись от улицы Лермонтова до оврага, пересекающего всю верхнюю часть города. А потому прежние хозяева сильно не любили новых, построивших дома на их бывшей земле, настолько, что лермонтовские мальчишки с криками «Цветет садами родина», нападали на ушинских, а на Александра особенно, потому что он к тому же был еврей – в детстве он долгое время старался побыстрее миновать опасное место, где на него могли наброситься с кулаками. В дополнение ко всему лермонтовские сильно завидовали ушинским, потому что ушинские были значительно состоятельней. На улице Лермонтова жили в основном казаки, отдаленные потомки растворившегося Запорожского войска, переселенного на Кавказ и Кубань при Екатерине Великой, у них и фамилии были хохляндские: Захарченко, Грижевная, Запорожцева, Вольвач, Повидерный, Ротач  и быт сохранялся  полусельский, и – чаще всего это были малообразованные люди. А на Ушинского селились отставники, среди застройщиков их была чуть ли не половина. Александр до сих пор помнит их фамилии: полковник Ролдугин, подполковник Полянский, майоры Хахолев и Говорун, несколько отставных летчиков-лейтенантов, ближе к оврагу жил Петр Евгеньевич с интеллигентной дочкой и внуком-наркоманом. Но наркоманом тот стал в совсем другие времена. Потом оказалось, что не все отставники бывшие военные – Говорун и Хахолев служили в НКВД, Хахолев приехал откуда-то из Сибири, где охранял лагеря. Это был человек неприятный и желчный, малообщительный, о своей прошлой жизни он ничего не рассказывал. Иногда про Хахолева говорили, что – зверь, но откуда люди могли знать? Догадывались? В отличие от Хахолева Говорун был красивый мужчина, к тому же очень сильный. Долгое время, пока на проезд Ушинского не провели водопровод, он для полива носил воду из колонки с улицы Лермонтова сразу в трех ведрах – два на коромысле через правое плечо, и еще одно ведро в левой руке,  при этом он ходил очень быстро, почти бегом, слегка подогнув ноги. Говорун оправдывал свою фамилию, к тому же был страстный болельщик, а его сын Гена играл за ставропольское «Динамо» в полузащите и был кумиром мальчишек. Гену приглашали играть за Киевское «Динамо», но там он не прошел дальше дубля и через год вернулся домой. Позже Гена поступил в мединститут, учился на курс или два старше Александра, но не поладил с профессором Караевым, не сумел преодолеть  общую хирургию и, чтобы закончить институт, ему пришлось перевестись в Краснодар. Жил на проезде и еще  один   отставной  НКВДешник, Савченко. В отличие от других отставников, всегда ходивших в гражданском, этот носил сапоги, галифе и китель без погон.   Александр заметил его не сразу, скорее всего, когда вернулся из Андижана – у этого Савченко был сын, дядя Саша, «герой нашего времени», выпивоха и матершинник, а  сам Савченко-старший прославился тем, что время от времени писал доносы на соседей. Он с нюхом ищейки выискивал нетрудовые доходы. Едва ли письма этого Савченко имели вес, едва ли заставляли кого-то шевелиться, но, к удивлению Александра, многие соседи с непонятным злорадством его одобряли и с готовностью подписывали письма.  Даже как-то мама…
По молодости Александр об этом не думал, но сейчас ему пришло в голову, что проезд Ушинского представлял собой некую микромодель, усредненный срез огромной страны, где сосуществовали, хотя и сильно не любили друг друга, те, кто писали доносы и те, на кого писали, бывшие вертухаи и бывшие зеки; очень разные люди жили рядом, приспосабливались друг к другу и старались не слишком задумываться. Вот Ада Михайловна, в первые годы она жила с матерью, потом осталась одна. Дом у нее был хороший, ухоженный, и она приветлива и красива, так что никто ничего не подозревал – только в конце семидесятых она рассказала маме, что когда-то училась и вышла замуж в Ленинграде, но мужа вскоре арестовали и расстреляли, шили шпионаж в пользу Финляндии, а ей пришлось срочно уехать. А если бы не уехала, то, скорее всего, взяли бы и ее и отправили куда-нибудь в Казахстан. В Ставрополе она работала учительницей и очень долго скрывала про мужа. Или медсестра, которая работала в той же больнице, где папа. Все знали, что у нее давно сидит муж. Ей предлагали развестись и снова выйти замуж, но она отказывалась и ждала. В конце пятидесятых он вернулся – это был рано постаревший, седой и изможденный человек, грек по национальности, дядя Юра, который пятнадцать лет провел в лагерях «за троцкизм». Он был болен туберкулезом и через несколько лет умер. Еще Ивановы, муж и жена. Они были бездетные, всегда ходили вдвоем и непрерывно курили. Супруги много лет провели в лагерях, освободившись, построили дом из шлакобетона под шиферной крышей и через несколько лет почти одновременно умерли от рака. И – Худяковы. Худяков, немолодой болезненный мужчина, точно сидел, а вот насчет его жены Александр не помнил. Вернувшись из лагерей, Худяковы родили сына Сергея и – тоже вскоре умерли. Это все были политические, позже сажали по экономическим статьям, так и не разобравшись до конца. По соседству с Говоруном жил Валентин Алексеевич Катков, исключительно вежливый, интеллигентный, всегда при галстуке, в хорошем костюме, возглавлявший кооперативную торговлю. Был ли он действительно в чем-то виноват, бог весть, но Валентина Алексеевича осудили на большой срок. Жена его, врач, долго боролась, писала письма и ездила в Москву, ей обещали пересмотреть дело, но, пока разбирались, Валентина Алексеевича убили в колонии. И ближайший сосед через дорогу, Андрей Иванович, он работал бухгалтером в какой-то артели. Там обнаружили недостачу и продержали его под арестом целый год. За это время выяснили, что ошиблись, что держали в заключении зря, но даже не извинились.
Между тем, пройдя через нижний проход, Александр с Сергеем оказались на проезде Ушинского. Здесь почти все было Александру знакомо. Узкая полоска асфальта, где машины могут проехать только в один ряд, чисто выбеленные или выкрашенные дома, деревья и кустарник под окнами, железные крыши. Когда-то проезд казался Александру куда как просторнее. Проезд был абсолютно пуст, ни одного человека, ни одной машины. Вот и первый дом, когда-то он был ведомственный. Здесь жил главный инженер какого-то завода Юлиш, через некоторое время он сошел с ума, его положили в психбольницу, там за ним не досмотрели и он повесился. Кроме самого Юлиша, Александр помнил благожелательного старика, это был отец жены Юлиша, Ольги Александровны. Летом старик целыми днями смотрел в открытое окно, ему было скучно и он очень охотно разговаривал с прохожими. Сашу он всегда распрашивал про дедушку, когда тот приедет, чтобы разговаривать с ним на идиш. Дедушка так и не приехал, умер, но старик забывал и спрашивал всякий раз, до самой смерти. Когда старик умер, окно задернули плотными занавесями, а потом Юлиши съехали. Через несколько лет Ольга Александровна Юлиш устроилась редактором институтской газеты – она была деятельный редактор и Александр с ней часто общался, писал для газеты статьи. Сейчас он вспоминал о своем студенческом творчестве с чувством некоторой неловкости – ну до чего же был наивен! Он многое уже не помнил, однако запомнилось, что как-то обсуждался вопрос, сможет ли человек будущего жить вечно, и другой, похожий, кем станут   будущие врачи – останутся ли такими же врачами, как сейчас, или превратятся в инженеров по людям? Так вот, он, Александр, ничтоже сумняшеся утверждал, что люди будущего смогут жить вечно. Все очень просто, нужно всего лишь по мере старения постепенно заменять органы.  Соответственно, врачи со временем все больше станут превращаться в инженеров.   Существуют специалисты по космосу, по самолетам, а  это будут особые инженеры, по людям, которые станут создавать новые органы.  И так до тех пор, пока в человеке не заменят все. А ведь можно будет и по многу раз менять отработанные детали. Неясен для него оставался лишь один вопрос: если заменить человеку мозг, это будет прежний человек или новый? Другой?
Сейчас вспоминать об этом было неприятно: в молодости он слишком некритично и поверхностно верил в прогресс. Мечтательно. Витал в облаках. Не задумывался об этике. Верил в трансплантологию как в сказку. Мыслил он, конечно, в правильном направлении, но до чего же далеко от настоящей науки, от ее конкретики. Верил так, как в свое время верили в ковер-самолет. Преподаватели, наверное, посмеивались. А может и нет, он все-таки был хороший студент, отличник. Тогда очень многие верили, пусть и не в вечную, но в очень долгую жизнь, которая скоро наступит. Это было время больших восторгов и ожиданий, когда доктор Барнард[1] сделал первую пересадку сердца. С тех пор медицина добилась огромных успехов, можно сказать, что в шестидесятые по сравнению с сегодняшним днем и медицины настоящей не существовало, но – разве очень намного дольше стали жить люди? Чем больше знаешь, тем меньше веришь в чудеса, чем дольше идешь, тем лучше понимаешь, как длинна дорога. Человечество, увы, только-только вышло из состояния своего детства. А может и не вышло вовсе и все главное еще впереди? После нас? Без нас?
У Ольги Александровны был сын Женя, года на два-три младше Александра. Это был видный, красивый парень, слегка кудрявый и рыжеватый. Он почти в одно время с Александром переехал в Москву. Где он сейчас? Жив? Скорее всего. Он был парень крепкий, не в отца. Уехал? Вероятно. Сейчас где-нибудь в Израиле или в Америке, а может в Европе?
В этом же ведомственном доме жил Виктор Баранов, интеллигентный краснобай примерно  одних с Женей лет. Виктор тоже поступил в мединститут, и еще он очень гордился своей библиотекой в пять тысяч томов. В то время очень многие читали книги, и еще больше их собирали. Потом Виктор тоже  переехал.
В 1968 году, когда советские танки вошли в Прагу («Танки идут по Праге / в затканной крови рассвета. / Танки идут по правде, / которая не газета. / Танки идут по соблазнам / жить не во власти штампов. / Танки идут по солдатам, / сидящим внутри этих танков)[2], Ольга Александровна попросила Александра написать одобрительную статью, но он очень резко отказался. – «С какой стати? Я совсем не одобряю. Наоборот, мне очень стыдно» - она была своя и ей можно было так сказать, вероятно, она думала точно так же, но работа… Ей велено было поместить статью… А вот Виктор, он тоже был не глуп, но написал: «Мы, советские студенты, мы все, как один, единодушно одобряем…». После этого Александр с ним не общался.
По другую сторону дороги, наискосок, жила семья милиционера, греки. У них было две девочки. Сестра считала их некрасивыми, но Александру они нравились. В самом начале девяностых они продали дом и уехали в Грецию. А вместо них поселились бежавшие от начинающейся войны чеченцы. 
Доктор Христиан: у него была очень болезненная жена, она никогда не работала, постоянно жаловалась на здоровье и вечно лечилась, а сын Толик вырос хулиганом. Как-то, еще в семидесятые, Александр встретил его в Москве.   А папа однажды взял у Христиана щенка, но он не прижился, через несколько месяцев Тобик сорвался с цепи и убежал. Потом иногда Александр встречал его со стаей собак.
Через дом за Виктором Барановым жили Муравьевы. Старший Муравьев был бывший летчик, капитан, слегка контуженный,  ходил, склонив голову набок и дергал левым плечом. Судя по манерам и речи, капитан был человек образованный и благожелательный, так говорила сестра, а сам Александр из-за разницы в возрасте со старшим Муравьевым почти никогда не общался. Сын капитана, Володя, после школы поступил в МИФИ, выучился на физика-атомщика, его распределили в Киев. Он защитил кандидатскую, а дальше – много воды утекло: Чернобыль, независимость, 2014 год, его судьбу угадать было невозможно…
… Дальше когда-то стоял дом Хахолевых. Но в первой половине девяностых на его месте появился другой, огромный, в три этажа. К этому времени старшие Хахолевы скорее всего умерли, их старший сын Гена, самый приличный из семьи, уехал учиться в Новочеркасск и остался там навсегда, дом достался младшему сыну Сергею, тот продал дом с участком и переехал в новый район, а на месте прежнего дома выстроил свою махину видный менеджер «Гермеса», главный его представитель в Ставрополье. По словам сестры, это был отвратительный тип, в советское время он кем-то важным работал в Сбербанке, проворовался, сидел, а в новое время ездил с охраной и пугал ближайших соседей, пытаясь задешево скупить их участки. После того, как «Гермес» лопнул, оставив без денег тысячи вкладчиков-акционеров, он продолжал процветать, но в конце девяностых Александр прочитал в центральной прессе, что этот тип вел большие дела с ворами в законе и что, вот, они его и завалили. Но дом по-прежнему продолжал возвышаться, как памятник бандитским девяностым.
У старого Хахолева, майора, имелся еще старший сын, рожденный во время его службы в Сибири. Время от времени он появлялся на проезде. Это был отъявленный маргинал, недаром он рос среди вертухаев и уголовников, среди дикой тайги и поголовного пьянства – он выпивал, приворовывал, бегал от милиции и имел репутацию отброса. Но сейчас Александр не просто так его вспомнил.   Очень много лет назад, проходя мимо, вот на этом самом месте, он услышал, как тот объяснялся с соседкой: «Она испугалась, что я потащу ее в овраг и побежала жаловаться в милицию. Да на черта  она мне? Я что, бабу себе не найду? Свет клином не сошелся». До того Александр не догадывался, а тут его осенило насчет оврага…
… Овраг представлял собой живописное место, от последних домов к нему спускались одичавшие фруктовые сады и редкие огороды, переходившие в поросшую травой лощину  вокруг неширокого русла, по дну которого бежала вода, разбросаны были огромные камни и валуны, напоминавшие про ледниковый период, а над водой романтично нависали плакучие ивы. Это вполне было место для пленера и для семейных пирушек, для шашлыков, а зимой Александр там в гордом одиночестве катался с гор на лыжах, если выпадал снег; но – почти заброшенный овраг служил пристанищем бесприютных страстей. Летом там часто гуляли молоденькие солдатики из госпиталя, находившегося на горе по другую сторону оврага, они рвали незрелые фрукты, миловались с навещавшими их девицами и изредка просили деньги на сигареты. 
Александр долго не задумывался об этом втором,  не афишируемом предназначении оврага, так долго, что как-то без всякой задней мысли пригласил прогуляться на природе соседскую девушку Таю, жившую в верхней части проезда. – Как-нибудь в другой раз, - чуть смутившись, но с улыбкой пообещала Тая. Казалось бы, вопрос на этом был закрыт, но… Александр часто потом встречал ее маму, это была болезненно полная, нездоровая женщина, и всякий раз она с непонятным упреком, очень странно смотрела на него, будто что-то собиралась сказать неприятное, но не решалась. Он так и оставался в неведении, пока через год или два младший брат Таи по прозвищу Пупок как-то не разоткровенничался после футбола. – Он  приглашал нашу Таю пойти с ним в овраг. Он думал, что она ему даст, - сообщил он ребятам. – «Так вот оно что. Вот почему она так смотрела на меня», - только тогда дошло до Александра.
Вскоре Тая вышла замуж то ли за курсанта, то ли за прапорщика. А еще через год или два стала вдовой. Приятель шутя навел на Таиного мужа револьвер и так же шутя, как он потом объяснял на суде, нажал на курок.
Удивительно, но эта трагическая история повторилась почти один к одному. Как-то летом Александр отдыхал в лагере на море от краевой больницы. Там он и познакомился с Наташей и Вадимом. Это была хорошая и дружная, веселая пара, так, по крайней мере, казалось ему. Он, Александр, конечно, посматривал на Наташу, она была красивая, а он всегда смотрел на красивых, глаза у него были жадные, но и только…
Он встретил Наташу года через два. Они разговорились и – все оказалось ровно так же, как у Таи. Какой-то приятель, прапорщик, смертельно пошутил. Вот тогда и состоялся короткий роман, очень короткий. Не судьба. Наташа была замечательная девушка, но – он должен был уехать в Москву…
… Следующий был дом Эгиных – из штучного камня, под крышей из оцинкованного железа. Николай Николаевич работал доцентом-хирургом в мединституте. Это был очень мрачный, нелюдимый человек. Говорили, что он оставался в городе при немцах, но – многие оставались, немцы заняли город совершенно внезапно. Утром  были советские, к полудню они ушли и тотчас пришли немцы.
По воскресеньям Эгин обычно с ружьем уходил на охоту, но – где он бродил, где искал дичь? Вокруг города тянулись только степи и кукурузные поля, и возвращался он, как правило, пустой. Как-то папа с Сашей встретили его на соседней улице вечером в воскресенье. – «Что, много дичи набили?» - спросил папа. – «Только ноги набил», -  как всегда мрачно отвечал Эгин.
У Эгина был сын Саша, стиляга, как тогда говорили, он дефилировал   обычно в узких брюках и  цветных пиджаках. Саша учился в мединституте на одном курсе с сестрой. Его постоянно задерживали дружинники и милиция, о нем писали фельетоны в городской газете,  старший Эгин регулярно ловил его в парке и на танцах в Доме офицеров и тащил домой. Как-то он держал Сашу за пиджак, тот вырвался, оставив пиджак в руках у отца, и был таков. После института Саша скоро переехал в Москву, гулял, менял жен, и лет в сорок утонул в Москве-реке.  Старший Эгин вскоре после этого умер. К тому времени его отправили на пенсию и хоронить Эгина оказалось некому. Из уличкома просили Александра похлопотать в институте, чтобы прислали на похороны студентов, но Александр был всего лишь аспирант. К начальству они не пошли. А вскоре и вдова Эгина – с виду она была тихая, спокойная, приветливая женщина, - но, видно, не выдержала свое горе и одиночество и повесилась.  Она долго провисела в пустом доме,  пока соседи не вытащили ее из петли. На похороны приехала племянница из Кропоткина, она же оформила наследство и продала дом. Александр к этому времени уже несколько лет как жил в Москве.
Но вот и их дом. Он, как близкий родственник, стоит и смотрит с тайным упреком. Дом совсем не изменился снаружи. Та же окраска цвета охры, то же кровельное железо, те же ворота, три яблони и декоративный кустарник перед фасадом. Александр почувствовал волненье.
- Вот он наш дом. Дом, который построил твой дедушка, - Сергей смотрел молча, только щелкал телефоном.
Александр нажал на звонок, попытался открыть ворота – никакого ответа. В его время ворота закрывались на обыкновенную щеколду, каждый мог войти, и звонка не было. Но сейчас ворота оказались закрыты на замок. Другое время. Александр постучал и позвонил несколько раз. К окнам никто не подошел, никто не выглянул на улицу. И весь проезд по-прежнему словно вымер. Ни одного прохожего, ни одной машины.
В самом начале, когда проезд только начинал строиться, городские архитекторы по известной только им причине планировали строить спаренные частные дома. Их не волновало, что у соседей разные кошельки и разные взгляды на жизнь, ими владела мания всеобщего регламентирования и вмешательства во все дела со стороны государства, - до тех пор, пока отставной полковник Ролдугин не нацепил на себя все ордена и не устроил грандиозный скандал. Это было время, когда архитекторов били по шапке[3], и потому они испугались угроз Ролдугина жаловаться вплоть до ЦК. Весь будущий проезд вздохнул тогда с облегчением. А папа особенно. Потому что ближайшие соседи, Дербины-Батуркины, с которыми предполагалось строить дом на двоих, были не только очень скандальные и неприятные люди, в этом разобрались чуть позже, - но еще и небогатые. Они собирались строить скромный дом из бутового камня с шиферной крышей, а папа – кирпичный, высокий, с железной кровлей. И как соединить несоединимое, как построить этот дом-кентавр, было непонятно.
С этими соседями Дербиными-Батуркиными (Дербин был Василий Васильевич, а она, соответственно, Батуркина Вера Ивановна) враждовали чуть ли не с первых дней и – до конца. И при Александре, и после его отъезда. Впрочем, никак не меньше эти соседи ругались и враждовали между собой. Они словно предвидели свой скандальный развод и потому с самого начала построили дом на две половины. Он – Вера Ивановна звала его крокодилом – в доме постоянно не жил, появляется лишь время от времени, сдавал свою половину квартирантам и всякий раз дело заканчивалось руганью и мордобоем. Это был отвратный тип, недоучившийся учитель, который мочился прямо во дворе, а поскандалив с квартирантами, запирал свою уличную уборную на замок; в городе его нигде не брали на работу и оттого он постоянно жил где-то в районе. Но  и она, - ее тоже не любили, - она была мелочная и жадная, с ней разговаривала только мама и только он, Саша, здоровался. Он все-таки был вежливый юноша. Из-за чего спорили? Ей казалось, что кто-то топчет по ночам ее огород. Но больше из-за забора – на чьей он должен стоять стороне, и кто должен его ремонтировать. Но самая главная причина – ореховое дерево, особенное, как утверждал прежний хозяин сада, единственное на
 Северном Кавказе – у орехов была очень тонкая скорлупа, так что он, Саша, мальчиком легко давил их руками. Позже еще одно дерево с точно такими же орехами выросло по другую сторону от дома. Из-за этого редкого дерева в одной из комнат было темно, орехи и листья падали на крышу и забивали водосточный желоб, но, главное, Вера Ивановна тряслась и скандалила, когда он, Саша, собирал орехи (их было очень много) у себя во дворе. Из года в год повторялась одна и та же картина: выбрав момент, когда у Уманских никого не было дома, Вера Ивановна приводила знакомых парней, они трясли дерево и набивали мешки прямо у них во дворе. Из-за этих орехов и еще потому, что папа хотел отпилить ветки, из-за которых было темно в зале, как-то   состоялся суд, но судья вынес решение в пользу соседки. И еще, он это очень хорошо помнил, Саша учился тогда в шестом классе, он залез на свой забор и вдруг, как дикий вепрь выскочил из дома Дербин  и   скинул его с забора на асфальт. Саша не ударился, но со своего высокого крыльца это видели соседи Гольдманы, жившие через дорогу, – Саше было стыдно и очень обидно. Много дней потом он пытался подстеречь Дербина, чтобы издали кинуть в него камень, но тот как на зло, а может, на счастье, не появлялся.
Дербин очень много лет назад продал свою часть дома, да и Вера Ивановна, конечно, давно умерла – слегла она еще в девяностые. У скандальных соседей была дочка Татьяна, тихая девочка, внешне похожая на отца. Ее не любили из-за родителей и Александр никогда с ней не разговаривал, но сейчас ни Татьяны, ни прежнего дома не было и в помине, на месте прежнего, из бутового камня, невысокого, с шиферной крышей, стоял другой, двухэтажный, кирпичный, красивый, с гаражом. Там жили, очевидно, очень состоятельные люди, новые. Но и в этом доме никто не пошевелился. И напротив, где раньше жили Андрей Иванович с Ниной Терентьевой. Они еще в семидесятые  продали дом и переехали к дочке, купили дом и поселились под Ленинградом. Потом они писали и  жаловались, что не переносят мокрый ленинградский климат и вечно сырое, дождливое небо, а может не нашли контакт с давно уехавшей от них дочкой, только вскоре они продали этот дом и перебрались в Крым к племяннице – умирать. А здесь вместо них поселился таинственный зубной техник, он первым делом сделал железные ворота, поставил решетки на окна и завел овчарку – говорили, что он занимается частной практикой на дому и что в подвальных комнатах он устроил лабораторию, где делает разные протезы и коронки, но его никогда никто не видел, словно он был невидимкой. Только неугомонный Савченко многократно  писал на техника жалобы. Александр не был   знаком с этим соседом,  тот поселился на проезде  после его отъезда в Москву. Но с тех пор прошло так много времени, что и зубной техник мог давно умереть. 
Значительно сильнее волновал сейчас Александра другой дом, по соседству с бывшим жильем Андрея Ивановича, прямо через улицу от их родового гнезда – долгое время это  был, пожалуй, лучший дом на проезде, под оцинкованной крышей,  с большим двором за высоким забором, дружественный дом Гольдманов. Да, дружественный, близкий, в молодости Александр там нередко бывал, и все же   иной раз он ощущал некоторую робость, особенно, когда приходилось о чем-нибудь просить, например, позвонить по телефону или набрать воды в колодце, если почему-то не работал водопровод.   Гольдманы были очень любезные люди, но – Михаил Львович был большой начальник, многие годы он возглавлял всю краевую торговлю. Можно легко представить, что это означало в стране всеобщего дефицита.
         Папа дружил с Гольдманом до самой смерти. Иногда они заходили друг к другу в гости по выходным (а после переезда в Андижан во время летнего отпуска) и вели очень долгие разговоры – о жизни, о прошлом, о том, как выходили из окружения (Михаил Львович был уроженцем Львова, все его родственники погибли в первые дни войны, он один спасся, присоединившись к отступающим солдатам), но больше всего о политике и о местных краевых делах. Именно от Гольдмана Александр впервые услышал про «железного Шурика»[4] и про то, как готовили заговор против Хрущева, про возглавлявшего край хрущевского ставленника Лебедева, который во всем старался подражать боссу, матерился на весь край во время селекторных совещаний и, чтобы отличиться и получить золотую звезду, велел скупать молоко и мясо у населения, резать колхозный скот и придумал целую систему приписок[5] , про недолгого варяга Беляева, который после кровавых волнений в Темиртау[6] был сослан из Алма-Аты в Ставрополь. Это оказался усталый и не здоровый функционер, которого почти сразу пришлось заменить. И – про очередного аппаратчика
Ефремова, который слишком долго колебался и оттого не успел вовремя отречься от Хрущева[7]. Но, пожалуй, самое удивительное, что Гольдман в начале  семидесятых чуть ли не по пунктам подробно описал будущее восхождение Горбачева, сумевшего установить важные связи в Москве[8] . Это потом, много лет спустя, отставной Ефремов обзывал Горбачева ренегатом, а в шестидесятые – он же и предоставил Горбачеву зеленую улицу. Полвека спустя детали начинали слегка путаться и Александр не   мог точно вспомнить, что когда-то рассказывал Гольдман, а что он прочитал намного позже. В одном он был совершенно уверен: про Горбачева предсказывал именно Гольдман. О будущем генсеке он очень тепло говорил, потому что  Горбачев был не по-партийному приятный человек, без апломба, и к тому же не антисемит. Между тем, папа умер в 1969-м году и, значит, про Горбачева Гольдман должен был рассказывать не папе,  а Максиму. После смерти папы Гольдман изредка к нему заходил.
В уличные окна всегда было видно, как к Гольдманам регулярно приезжали машины и привозили продукты: мясо, целые туши; рыбу, фрукты, деликатесы, чаще всего привозили из Новоалександровки, где Михаил Львович до перевода в Ставрополь возглавлял потребкооперацию. У Гольдманов и дом был от потребкооперации, ведомственный, приватизировали они его лишь в начале девяностых.
На следующий день после очередного завоза нередко заходила в гости Гольдманша (настоящая ее фамилия была Рыбалкина, Елена Григорьевна) и приносила продукты, чтобы не пропали, обычно мясо или рыбу, фрукты, изредка варенье. Продукты она носила не только маме или сестре, но и другим соседям. Потом мама, а больше сестра размышляли, что бы такое отнести ей в ответ, но тут шансы были не равны, тягаться с Еленой Григорьевной не мог никто. 
Елена  Григорьевна была из местных, казачка из Новоалександровки, не слишком образованная и очень толстая, со следами былой красоты, с круглым кукольным лицом, но по-своему умная. Она всегда была очень любезна, приятна, благожелательна, никогда ни с кем не спорила, всегда со всеми соглашалась, вместо обыкновенного «да» она   очень громко и пафосно, так что было слышно на другой стороне улицы, повторяла «да, да, да», помогала соседям что-то достать или давала советы, с ее подачи Гольдман открыл на проезде небольшой продовольственный магазин – не то, чтобы там бывало что-то особенное, но – рядом, не нужно тащиться за несколько кварталов в гору, - а потому Гольдманов все любили или старательно делали вид, что любят, даже откровенный антисемит Карошевич, который папу ненавидел.
По всем расчетам Гольдманы давно умерли. Сейчас им должно было быть около ста лет.  В свое время Михаил Львович сильно переживал, когда все стронулось с места, когда евреи стали уезжать…
… Но – Валя. Младшая дочка Гольдманов вполне могла жить в этом доме. В свое время, когда Валя вышла замуж, папа сделал ей двухкомнатную квартиру на проспекте Мира. Но на Ушинского она наследница!
В детстве, и в юности тоже Валя считалась невестой Александра. Об этом нечасто говорили вслух, но – подразумевалось. Еще до Андижана. А потом он вернулся, как раз в самое время. Действительно, совсем неплохая партия. Красивая, модная, богатая, с обширными связями. Валя нравилась ему. Он нередко бывал у Гольдманов в доме. Хороший дом, красивый и уютный. Красивая мебель. Книги. Книги едва ли читали, но – красиво, интеллигентно, корешки к корешкам. Множество статуэток из слоновой кости, сервизы – он мало в этом тогда понимал, но он всегда любил фарфор. Беседка во дворе. Когда-то много часов они проводили в беседке. Целовались. Но вот сейчас он усомнился: а существовала ли беседка? Или это не с Валей? А если целовались, то когда : до Андижана или после? 
Да, Валя нравилась ему, но особенной, душевной близости не было. Валя была слишком занята собой. Портнихой, - вся ставропольская знать ходила к одной портнихе, - тряпками, подругами, связями. Не то, чтобы он от этого испытывал комплексы, но где-то на втором плане. И ведь он тоже – нет, особенной близости не было. Их идеалы не совпадали: Валя мечтала о красивой и богатой жизни в Ставрополе, где папа мог все обеспечить,  а он – о карьере, о науке, о Москве, о загранице. Вроде бы близко, но не совсем. С другими он чувствовал себя лучше. Проще. А Валя слишком избалованная. На практике (Валя тоже училась в мединституте) ездила к больным на папиной персональной машине. И по городу, по каким-то своим делам. И в Пятигорск к сестре. Опёку над Валей взяли профессор Марьясис с его молодой женой. Лучшие подружки. Конечно, не Валя им была нужна, а папа с его дефицитом. Валя рассчитывала (и папа тоже!), что Марьясис сделает ей диссертацию, но – нет. Марьясис попользовался папиными возможностями и отвалил. Но, с другой стороны, Валя ведь и пальцем не пошевелила. Она привыкла наслаждаться жизнью, а не работать в поте лица. Да и не слишком приятно – Александр не раз это Вале говорил, - всю жизнь заниматься венерическими болезнями. Валя окончила институт и разочаровалась в Марьясисе – папа устроил ее в лабораторию к Литваку. Там она и просидела всю жизнь. Ни шатко, ни валко…
… Впрочем, что Марьясис? Его собственный профессор Очеленко (и другие!) тоже приезжали к Гольдману на крыльцо, им тоже что-то было нужно. Тоже просили. Александр все видел, наблюдал через свои высокие окна.
… Словом, любви не было, так, симпатия. Неизвестно, чем бы все закончилось, скорее всего ничем, но тут переехала в Ставрополь профессор Држевецкая. Это была умная и деловая женщина, но, наверное, не очень искренняя – как-то она зашла на кафедру к профессору Очеленко во время кафедрального праздника и ей довелось произносить речь. Говорила она все очень хорошо и правильно, гладко и умно, но так хорошо, правильно и гладко, по-советски, что Александр заподозрил её в неискренности. 
Как оказалось, профессор Држевецкая приезжала в Ставрополь по важному делу -  к   профессору Нессису из пединститута. Вскоре она вышла за него замуж, получила в пединституте кафедру и – вслед за ней приехал ее сын Саша. Вот за него, так и не дождавшись Александра (но ведь и не сильно ждала?!) и выскочила Валя. Очень поспешно выскочила, родители постарались. Рассказывали, что профессор Литвак произнес на свадьбе тост: «Вот вы поживете вместе, познакомитесь получше и полюбите друг друга». Не полюбили. Через несколько лет они развелись.
Куда больше ярких воспоминаний оставалось у Александра о Леночке, внучке Андрея Ивановича. Два очень разных эпизода…
… Он только закончил шестой класс. Лето. Солнце. Теплынь. Он испытывал один из первых приливов чувственности и вот тут – Леночка. Еще совсем ребенок. Забывшись, Саша обнимал ее, целовал, прижимал к себе, обнявшись, они катались по траве, и Леночка тоже целовала и обнимала его. О большем он тогда не думал. Да, может, и не знал еще. Они обнимались долго, пылко – и вот тут, в самый неподходящий момент, на детской площадке, ибо происходило это на детской площадке у оврага, появилась Людка Гольдман, Валина старшая сестра, толстая и круглолицая, в мать. Некоторое время она наблюдала молча, а потом принялась стыдить. «Милуются тут, а еще пионер!»
… И снова почти четырнадцать лет спустя.  Александр учился на последнем курсе аспирантуры, стоял солнечный, тихий сентябрь, а Леночка отчего-то задержалась у дедушки с бабушкой в гостях. К этому времени это была бойкая столичная девочка, успевшая расстаться со своим целомудрием и очень  гордившаяся тем, что  имела сексуальный опыт. Они купили путевку в Домбай, Александр позаимствовал на кафедре порошок морфия для остроты чувств, - ширяться они не стали, просто выпили и ничего не почувствовали от порошка, - зато у них была целая ночь. Только одна. Но Леночка была необыкновенна. Если верить Леночке, Александр был у нее четвертый…
… Александр попытался открыть калитку во двор к Гольдманам, как делал это много раз в другой жизни, но калитка оказалась заперта. И занавески на окнах не дрогнули. Никого. Проезд по-прежнему словно вымер. Пора было прощаться.
Нет, Александр не собирался тут жить – все это кажется чудесно, когда вы приехали всего на несколько дней и живете в отличном отеле в самом центре, а здесь, конечно,  престижное место и не какая-нибудь Тмутаракань, но нет поблизости магазинов (тот, что когда-то открыл Гольдман, давно закрылся) и не так уж просто в семьдесят с лишним лет каждый день подниматься в гору, и неизвестно, какая здесь медицина (в его время все было не слишком благоустроено), хотя, конечно, жители какого-нибудь среднерусского, а тем более сибирского городка сказали бы, что здесь рай.  Но все познается в сравнении.
Да, он не собирался тут жить, но все же испытывал ностальгию. Пусть бы дом остался у них в родне. Пусть бы тут жил Гена. Они могли бы на время приехать сюда с Ириной. Пусть только на несколько дней. Хотя, опять-таки, в отеле удобнее, особенно если ненадолго.
В том, что дом продали, была и капля вины Александра. Или, скорее, его разгильдяйства. Когда умер папа, Александр получил свою долю наследства деньгами, а дом оформили на маму и сестру. Через четырнадцать лет, когда умерла мама, ему положена была четверть дома, но ехать к нотариусу в Ставрополь было не с руки, к тому же и сестра уговаривала: «ты всегда сможешь приехать, а после меня – у меня честные мальчики». Александру неудобно было спорить с сестрой и он не стал настаивать. А дальше все пошло не так. Вначале умер Сема, племянник, и – смерть стала косить семью. От рака умерла Аня, не оставив завещание – Александр попытался разговаривать с Максимом, все же дом строил его отец, а Максим так, сбоку, хоть и жил здесь много лет, но Максим заволновался и перешел на крик. Он всегда кричал, когда нервничал. Александру стало ясно, что спорить бесполезно, он пропустил свою очередь. Не затевать же бессмысленные суды. Да и зачем? Ему не очень нужна была эта четверть.
В прошлый раз – это было в девяносто шестом, - он разговаривал с Виталием, тот признавал его право и в то же время избегал прямого ответа. Так, ни о чем не договорившись, Александр  пошел его провожать, вместе они дошли до верхнего рынка и здесь, не простившись, Виталий побежал за автобусом, хотя и пешком ему было не больше двух остановок. Александр сильно обиделся, но что ему было делать? А еще через год умер Максим. Виталий сообщил о его смерти только через месяц, якобы не мог найти телефон. Так, вероятно, было даже удобнее, Александр все равно бы не приехал, в это время он ездил в  Италию. И – он не сильно любил Макса. Он не мог забыть его крик. Никогда они не были очень близки.
По телефону Александр напомнил Виталию о его обещаниях и о своих правах, и попросил прислать мебель: папины письменный стол и книжный шкаф. Не то, чтобы ему очень нужны были эти  вещи, их и ставить было негде. Всякий раз, закрывая свою фирму, Александр   вместе с фирмой оставлял все, ему не было жалко. В этой жизни он регулярно начинал все с нуля, иначе не выходило, но тут – ностальгия. За этим письменным столом он писал свою диссертацию, читал книги, которые дарила Эвелина, это была его первая любовь, особенная. С годами он все чаще вспоминает Эвелину. Книги она доставала через знакомых, по блату.  Эти книги хранятся у него до сих пор. И книжный шкаф, и письменный стол были еще из Андижана, из гарнитура, из другой жизни, ветераны. В то время это была роскошь.
Он написал письмо, сделав усилие над собой (Виталий должен был написать первым), но племянник не ответил. Вероятно, так посоветовала жена, или ее родственники, а он, Виталий, всего лишь подкаблучник. А может решил  сам – слишком много лет прошло, слишком далеко разошлись пути. Александр не стал выяснять, не стал писать снова, не стал настаивать, он просто прекратил отношения. Или – с ним прекратили?
Нет, не только это. Виталий всегда был тихий, себе на уме. А в тихом омуте черти водятся. Как-то Александр заметил у него на груди крестик. Он поинтересовался и Виталий начал путано объяснять, что Христос, мол, пожертвовал жизнью за человечество. Да не верил он ни в какого Христа. В свое время он был атеистом, как все, а теперь из него, как из воска, лепила верующего жена. А уж она – конформистка первостатейная , такие – везде приспособятся, везде поменяют кожу.
Век живи, век учись лицемерию и глупости. Вчера клялись в любви к коммунизму, а сегодня… Гена и Дима тоже носят кресты, Дима поступил в семинарию, но им можно – у них мама русская и отец – самоненавидящий                          еврей. Сема  всегда стеснялся своего еврейства. Они, кажется, действительно веруют. Едва ли сильно задумываются, но веруют. 
Но ведь и Ирина, грузинская княжна. Или княгиня? Сам черт не разберется в ее титулах. Это как семейные украшения в давно утерянном сундуке. Однако генеральская внучка. Как-то в санатории она пошла в храм. Ему неинтересно было, обыкновенная сельская церковь, он ожидал ее у входа. Ирина вышла, обернулась к храму и - стала осенять себя крестом. Александр от неожиданности растерялся, жену словно подменили, сколько лет они прожили вместе, а он даже не подозревал.  Хотя мог бы задуматься, когда бабушка, не спросясь, отвела Сережу в церковь и крестила. Генеральская вдова, а ведь генерал – генерала Александр видел только в самом начале -  служил при безбожных Советах…
… Но, конечно, главная вина Виталия заключалась не в кресте, а в том, что обманул. Не только Александра, но и вдову, Галю. И Гену с Димой. Продал дом и скрыл настоящую цену…
... Через два двора снова большой дом. Двухэтажный дом Гулиевых. В самом начале на этом месте построила жилище красноречивая бабушка Авалиани. Только тогда, в пятьдесят шестом, дом был обыкновенный, как все, одноэтажный, и фамилия Авалиани не ее, а зятя. А она Зайцева. Зять работал в Крайисполкоме на ответственной должности, но – коммерсант, и все свои дела прокручивал через тещу. Впрочем, и бабушка была не промах. Она запомнилась тем, что никогда не упускала случай прочесть длинную совковую мораль. И такая вся  из себя патриотка, все насчет Павки Корчагина и Павлика Морозова. Дзержинского любила ставить в пример. Вся такая советская, правильная, моралистка, возразить было совершенно невозможно. «Ты с ней осторожней, у нее опасный язык и хорошо, если только язык», - предупредил как-то папа. Все лето у бабушки Зайцевой гостили дочка и внуки: Таня, Алик и Миша. Вот Миша, младший, в скором времени и станет комсомольским вожаком, прославится организацией целинных отрядов. Александр его позже не встречал, но много раз слышал о нем по радио и читал в газетах. Но это – потом, а в то время просто играли в футбол. Это еще до Андижина. А когда уже жили в Андижане, сестра как-то прислала газету с фельетоном, где писали, что бабушка Зайцева, и не только она, а еще несколько человек, получили участки незаконно, построили дома и теперь продают их в тридорога. Что это, мол, очень выгодный бизнес, потому что готовый дом стоит в несколько раз дороже, чем его себестоимость. Журналист раскопал, что бабушка Зайцева строит дом на продажу уже не в первый раз. Однако фельетон фельетоном, но дом свой красноречивая бабушка продала, а через несколько лет снова засветилась. На сей раз сестра заседала в какой-то комиссии, а бабушка Зайцева пришла оформлять опекунство над древней старухой. Она охотилась за очередной квартирой. А новым хозяином ее бывшего дома оказался Гулиев.
… Тесен мир. Люди переезжают, меняют работы и адреса, сталкиваются, будто щепки, потом их разносит поток, а через некоторое время сталкивает снова – на другом конце страны, а то и в дальнем зарубежье. Папа переехал в Андижан в 1959 году, до него переезжали другие. Потому что – это в огромной Москве научные сотрудники переходили из института в институт, из клиники в клинику, а в провинции – переезжали из города в город в поисках лучших вакансий, или если, не дай бог, не сложились отношения, как у папы. 
Андижанский мединститут открылся позднее других, в 1955 году. И – поехали профессора и доценты со всей страны, кто-то в расчете на карьеру или квартиру, кто-то за романтикой (встречались и такие), а кого-то на старом месте теснили национальные кадры. А тут – целина… Пока целина…
До папы  в Андижан переехал инфекционист доцент Лось. На новом месте он возглавил кафедру микробиологии и – Университет культуры, в то время это было модно, где подробно разбирал Седьмую (Ленинградскую) симфонию Шостаковича и художников Западной Европы. Это был яркий, хорошо образованный человек, краснобай и лектор от бога – даже десятилетия спустя, когда все мелкие детали оказались забыты, Александр подробно вспоминал его лекции. Лось красиво рассказывал про Дженнера[9] и про средневековые европейские города. Про эпидемии, которые опустошали страны и континенты, про ареалы  распространения болезнетворных микроорганизмов и их первоисточники. Это вам не про пробирки со средами, как рассказывали другие, про пробирки можно было прочитать и в учебнике. Лекции – это особый жанр, далеко не все лекторы, в отличие от Лося, который был настоящий артист, догадывались, чем их лекции должны отличаться от семинаров. Или от учебников. В преподавании в медицинских ВУЗах в его время (да вероятно и сейчас?) очень многое оставалось от средневековья, от тупой зубрежки. Недаром анатомию учили чуть ли не наизусть.
Так вот, из Ставрополя в Андижан переехали папа и Лось, а в обратном направлении, из Андижана в Ставрополь, проследовал профессор Караев. У профессора Караева была дочка Галя, в Андижане она училась в той же школе, что и Александр, только на несколько лет старше. Она, естественно, переехала вместе с родителями, а вслед за ней перевелся на Северный Кавказ и этот самый Гулиев. Он так и сказал, оформляя документы: «вслед за своей любимой». А едва он переехал, как ему купили дом на Ушинского: Гулиев был сыном мебельного короля. Его отец заведовал мебельными складами в Андижане. Вероятно, именно у Гулиева-старшего и купил в свое время папа два мебельных гарнитура. В стране в это время   наблюдался страшнейший дефицит и хорошую   мебель можно было купить только по очень большому блату. Или за очень большие взятки.
Караева папа недолюбливал, и Александр тоже. У Александра  имелись свои причины. За все время обучения в институте из сорока пяти экзаменов он только три раза получал четверки. И одна из них – по общей хирургии, у этого самого Караева. Но если две другие четверки поставили  за дело, могло быть и хуже, то в случае с Караевым – чистый произвол. Александр отвечал замечательно, он был очень доволен своим ответом и так уверен в пятерке, что не стал дожидаться, пока объявят результат. Только на следующий день он узнал, что – четыре, и что Караев при  этом сказал: «Уманский очень бойко отвечал, но он только языком умеет работать, а не руками». Александр действительно ничего не умел, и скальпель он никогда в руках не держал, ни до, ни после, но ведь этому и не учили (кто захочет стать хирургом, тот сам станет ходить на дежурства), да и странно было требовать каких-то умений на третьем курсе. Он, Александр, никогда не собирался стать хирургом, к этому у него не было ни малейших способностей, но при чем тут Караев? Да  он и не мог ничего знать про Уманского.  Александр сильно обиделся и возмутился. Не он один. Профессор Караев был самодур, от него часто плакали, не только Говорун. Про него рассказывали, что как-то  он поставил двойку студенту за то, что тот не знал год рождения Лермонтова. Но ведь и Говорун тоже!? Вероятно, это был его любимый вопрос? У Караева была такая дурная слава, что нередко к нему на экзамены специально приезжал ректор Первушин или посылал наблюдать за экзаменами людей из деканата. 
Как-то в конце семидесятых Александр приехал в гости к маме, выглянул в боковое окно и – увидел нечто грандиозное. Вначале ему показалось, что где-то рядом выросла башня или какая-то мельница, но, присмотревшись внимательней, он понял, что это Гулиев сильно расширил дом и надстроил второй этаж с чердаком. Это  лет за пятнадцать до гермесовца, еще при советах. К тому времени Гулиев стал зав.отделением в краевой больнице и, говорили,  был большим шахер-махером с обширными связями.  Не стоит и удивляться, что именно на Гулиева долго писал свои письма-кляузы бывший энкаведешник Савченко, вопрошая, откуда у него, то есть у Гулиева, такие деньги? Интересно, докопался ли Савченко до папы-мебельщика из Андижана?
Но тут не только письма. Тут и еще. К концу семидесятых Савченко сильно постарел, но по-прежнему носил сапоги, галифе и фуражку с красным околышком; он не просто писал письма, но и собирал подписи, ходил по домам и разговаривал с людьми – удивительно, но очень многие, большинство, против Гулиева его поддержали и поставили свои подписи.  Между тем, никто не напоминал ему о прошлом.  Это был еще прежний Советский Союз, построенный на зависти и ненависти к богатым. И к черным?! Люди готовы были воровать, воровство было массовым, но терпеть не могли, когда другие воруют больше, чем они…
… Между тем, на этом самом месте он встретился с Лейлой. Да, на этом самом. Асфальт был узкий, не разминуться…
В тот раз он приехал из Москвы  и рядом с ее домом встретил Галю Караеву. Или Гулиеву. Вместе с Галей шла молодая, красивая женщина. Она кого-то напомнила Александру, но кого?
- Галя, здравствуйте, - обратился он к Гале.
- А почему вы здороваетесь только с Галей? – обиделась Галина попутчица.
- Но мы не знакомы.
- Вы меня не узнали? – снова обиделась она. – Но даже если не узнали, все равно нужно здороваться со всеми, если нас двое. Вы не помните Лейлу?
- Лейлу?! – О, он хорошо помнил Лейлу! В самом деле, как он мог ее не узнать? Почему не догадался? Лейла – это была очень симпатичная, круглолицая, яркая, рано оформившаяся, кокетливая девушка. На класс или на два младше Уманского. Он, Александр, вероятно очень нравился ей. И она ему тоже. Они долго не были знакомы, он не знал, как ее зовут, но они регулярно обменивались взглядами,   улыбались и – между ними чуть ли не целый год шла особенная игра. Они встречались на переменах, улыбались друг другу, иногда он собирался к ней подойти, но – она пряталась где-нибудь за дверью или в классе, и он не решался преследовать ее. Это нельзя было назвать любовью, его сердце  принадлежало Эвелине, крымской татарке из соседней школы, может поэтому он и не спешил познакомиться, но симпатия была несомненная. Его возбуждало, дразнило и притягивало ее кокетство. И – ведь  красива! 
Лейла, он конечно помнил ее, даже больше, он все еще испытывал симпатию к той, мимолетной, кокетливой, ослепительной брюнетке; даже, может быть, не только к ней, но и к тому навсегда ушедшему времени. К городу, который он не любил, но который со временем все больше притягивал его воспоминания, где он был еще чист, где любил нежно, ласково и глупо, и откуда всеми фибрами души рвался уехать. Это был город на самом краю цивилизации, на самом краю его ойкумены! 
Он вспоминал теперь: они ведь все-таки разговаривали. Танцевали на школьном вечере. И он обнимал ее, и она прижималась к нему. И как-то он провожал ее и они о чем-то говорили. И – он поцеловал ее? Лейла! («Шаганэ ты моя, Шаганэ! / Потому что я с севера, что ли, / Я готов рассказать тебе поле, / Про волнистую   рожь при луне, / Шатанэ ты моя, Шатанэ)[10] – он читал ей стихи. Он был очень молод и ничего не знал про Арцах-Карабах. Ничего!  Не догадывался про многовековую вражду между азербайджанцами и армянами. И, он не помнил уже, как это вышло, но она рассказала, что брат ее учится в мединституте в Пятигорске. – «Но в Пятигорске нет мединститута, - возразил Александр. – В Ставрополе?» -  «Да, в Ставрополе.  Я думала, что ты не знаешь про Ставрополь». – «Я там жил». – В самом деле, Пятигорск был более известен.  Лермонтовские места. Ставрополь, правда, тоже лермонтовские места. Но в Ставрополе Лермонтов всего лишь побывал проездом и отдыхал, раскинув бурку под пятисотлетним дубом, а в Пятигорске – «Печорин», «Княжна Мэри», «Герой нашего времени», и там же Лермонтов был убит на склоне горы Машук. 
Александр обернулся. На окнах плотно задернуты занавески. Будто и здесь никого. Нет Лейлы. Вот здесь, на этом месте стояла она, молодая, красивая, но – почти сорок лет назад. Жива ли? Где она сейчас? И живы ли Гулиевы?
… Почти напротив дом Карошевичей. Эти точно не живы. Старший Карошевич, железнодорожник, был отъявленный антисемит. Когда привезли папин гроб из Андижана, водитель кинулся собирать людей, чтоб разгрузить машину. Так вот, даже тогда Карошевич демонстративно отказался помочь.  И потом, когда Александр, он был вежливый молодой человек, пробовал с ним здороваться, Карошевич всегда ухмылялся, так что очень скоро и Александр стал отворачиваться.
У старшего Карошевича был сын Борис, на несколько лет младше
Александра. В детстве он был настроен враждебно и чуть ли не постоянно дразнился, так что время от времени с ним приходилось драться. Вначале Александр всегда брал над ним верх, но со временем Борис вырос и
 Александр по-возможности старался обходить его стороной. Он жил в Москве, когда сестра сообщила, что этот Борис разбился на мотоцикле.
Александр с Сергеем прошли еще несколько домов, - Пахомовых, Ады Михайловны, Майоновых, Волковых, - и достигли верхнего прохода, узкого проулочка между двух высоких каменных стен. Александр оглянулся. Наискосок от прохода на другой стороне стоит аккуратный, из кирпича под расшивку, дом полковника Ролдугина. Сам полковник давно умер, всего через несколько лет после папы. Будь он жив, наверняка добился бы, чтобы на Лермонтова сделали дополнительный переход.
Василий Антонович был нелегкий человек, решительный и жесткий, даже грубый, во время войны он был контужен и оттого временами впадал в ярость, начинал заикаться и терял над собой контроль; иногда, бывало, из дома Ролдугиных доносились громкие крики, тогда близкие и соседи старались держаться от него подальше. У полковника была молодая жена, литовка Регина – рассказывали, что после войны часть Ролдугина стояла в Литве и он воевал против лесных братьев, участвовал в депортациях; будто он захватил свою Регину на хуторе, когда ее братья и жених ушли в лес.  Впоследствии один из братьев Регины погиб, а другого сослали в Сибирь. 
У Василия Антоновича с Региной было двое сыновей: Алик и
Сергей. Алик, всего года на два младше Александра, был красивый мальчик, в мать, а младший, Сергей, в отца, невысокий, коренастый, хозяйственный, рассудительный и неторопливый.   Александру эта парочка напоминала
 Калиныча и Хоря.
Так же, как к Хахолеву, к полковнику Ролдугину изредка приезжали старшие дети от довоенной жены-колхозницы.  Александр как-то видел его дочь: согнувшись и подоткнув подол, она тряпкой ловко мыла пол, широколицая, скуластая, простоволосая, плотная, невысокого роста, босая, похожая на домработницу.  И разговаривала она не по-городскому, к тому же сильно окая, так что, наверное, не зря говорили, что полковник был с Волги и скорее всего мордвин.
Вскоре после смерти Ролдугина его вдова Регина уехала на родину в Литву и заново вышла там замуж. В первое время она регулярно приезжала и в один из приездов забрала с собой сильно пившего Алика, который больше не вернулся, а на хозяйстве остался обстоятельный Сергей. Он, не исключено, и сейчас еще хозяйничает в старом ролдугинском доме, последний из некогда живших там.
Александр словно совершил путешествие во времени – ровно сорок пять лет со дня его отъезда, - только на машине времени он провалился не в будущее, как это обычно случается у фантастов, а – в прошлое. Всего сорок пять лет, даже не пятьдесят, а – никого. Дома почти все оставались прежние; это были еще не очень старые дома, здесь строили надежно и крепко, из кирпича и камня, здесь жили в основном зажиточные люди, не то, что на полусельской улице Лермонтова, где жилища были на полвека, а то и на век старше, скорее всего с царских времен. Даже люди здесь были другие: там – казаки, потомки подневольных переселенцев с Украины, а здесь в основном приезжие, с мира по нитке. Но… Сорок пять лет и – пусто. Здесь жили греки – и уехали в Грецию, жили армяне – и тоже уехали, сестра писала, что в Канаду. Старшее поколение вымерло, а младшее – многие умерли тоже, то была обильная жатва девяностых годов, другие уехали. Исчезли. Теперь тут живут совсем другие люди. Переселенцы из Чечни, из Дагестана. Изнутри Александру казалось: жизнь, как жизнь, обыкновенная жизнь, а смотришь из другого времени – будто на кладбище. Никого…
… На следующий день все повторилось. Александр с Сергеем снова звонили и стучали, в этот раз настойчивее и дольше, но – безответно. Дом по-прежнему был пуст. И дом напротив, у Гольдманов, тоже. Александр с Сергеем долго стояли в раздумье, что делать дальше, времени до отъезда оставалось не так много, но в конце концов им повезло. Среди пустой улицы они встретили девушку лет шестнадцати, идущую мимо.
- Извините, - обратился к ней Уманский, – в этом доме кто-нибудь живет? Мы второй день стучимся.
- Нет, не живут. Хозяева живут в другом доме, - она указала на дом по другую сторону улицы, через проулок от Гольдманов. – А этот они купили для дочки, когда она выйдет замуж. Только она никак…
В доме, на который указала девушка, когда-то жила Зинаида Сергеевна, бывшая учительница. Иногда к ней приходил внук Валерик, с которым Саша изредка играл в детстве. И еще у нее была невестка-нацменка, как тогда говорили, скорее всего калмычка. Время от времени она приходила к Зинаиде Сергеевне с девочкой. Девочка была бледнолицая, но такая же узкоглазая, как  мать. Александру запомнилось, как они всегда медленно, неторопливо шествовали мимо окон.
- А в этом доме? – Александр указал на бывший дом Гольдманов.
- А в этом доме жила бабушка. Она часто сидела на скамеечке на крыльце. Года два назад она умерла и теперь там никто не живет. Говорили, что будут продавать дом.
- Как звали бабушку? – спросил Уманский. – «Неужели это Валя? Но она на два года младше меня. Люда? Но она еще при мне переехала в Пятигорск. Или, может быть, Вера?» - Вера была старшая дочка Гольдманов, самая простая в общении. Александр слышал, что Гольдману она не родная. Но наследницей считалась Валя.
- Не знаю, - ответила девушка и собиралась идти дальше. – Она была старенькая и я с ней никогда не разговаривала.
- А кто продает дом? – попытался уточнить
 Александр, но девушка только пожала плечами. Ее это не интересовало.
Александр с Сергеем направились к дому, где когда-то жила Зинаида Сергеевна. На звонок им открыла молодая женщина, молча выслушала просьбу Уманского, велела подождать и ненадолго скрылась внутри. Через несколько минут  они вместе с матерью направились к бывшему дому Уманских. Александр с Сергеем последовали за ними. Хозяйка отперла ворота, они вошли во двор и – каково же было изумление Александра, - забор из штакетника стоял на прежнем месте, но ореховое дерево, из-за которого столько ругались и судились, исчезло. Даже пня не осталось. Сам дом ничуть не изменился, сохранялась прежняя побелка под охру, но в самом его конце, где раньше располагалась деревянная веранда, которую никогда не использовали по назначению (там обычно хранились старые вещи), чуть ли не во всю ширину двора появилась каменная пристройка, а потому дом приобрел форму буквы «Г». Александр, вслед за хозяйками, едва протиснулся между пристройкой и забором, и снова был изумлен: ни яблонь, ни слив, ни кустов малины, ни еще одного орехового дерева, ничего, только голая земля и гараж в глубине двора. Выезд, по всей вероятности, предполагался в сторону улицы Лермонтова, но как? В его время там стоял глухой забор, выше находился чужой двор; что забор на несколько метров передвинули, это писала еще сестра. Но проезд? Но дорога? И соседний двор, где раньше жили Дербины-Батуркины, был столь же показательно гол, ни единого деревца. Но больше всего Александра поразила каменная пристройка: она шла теперь во всю ширину двора, а ведь с другой стороны дома раньше был выход из подвала и окно из северной комнаты, которое смотрело на его низкую крышу. Когда-то там жили квартирантки и как-то сестра обнаружила, что ночью к ним лазили кавалеры через это окно и эту крышу. Как же теперь без окна? В свое время, когда строили дом, папа хотел пробить окно на восток, но сосед Бердников стоял насмерть. Не хотел, чтобы окна смотрели к нему во двор. 
- А как же окно? – удивился Александр.
- Мы договорились с соседями, - сообщила хозяйка. – Мы им отдали землю в верхней части двора, а они нам в нижней. – Александр почувствовал ревность. Ровно так же папа когда-то пытался договориться с соседом, но тот ни в какую. Даже за деньги. Мало того, в Ставрополе раза два за летний сезон случались тропические ливни, тогда гигантские потоки воды устремлялись вниз: от проспекта Мира на улицу Лермонтова и дальше через Ушинского – в овраг, который на время превращался в бурную полноводную реку. Каждый раз эти потоки заливали подвал, потому что Бердников выстроил глухую каменную стену и у воды не было выхода. Папе пришлось приложить немало усилий и нервов, несколько раз он приглашал комиссию, прежде чем сосед согласился вынуть камень из своей стены и сделать желоб вдоль дома. 
Бердников. Это был вредный, упрямый и очень себе на уме старик.   Между собой его так и звали, «старик». Когда строили дом (или позже?) ему было семьдесят пять. Судя по возрасту, Иван Константинович не должен был воевать в Отечественную (но об этом только сейчас подумал Александр), однако, воевал и, кажется, всю войну протопал в   пехоте. «Кулак», - говорил про него папа. Вроде бы он был из зажиточных или даже богатых крестьян, жил в Саратовской области, но вовремя понял к чему все идет и сумел убежать  от раскулачивания и  коллективизации. Но откуда это мог знать папа?  Бердников как-то  разоткровенничался, проговорился или -  это была всего лишь папина догадка? Время-то вовсе не располагало к откровенности. Но – трудоголик, работал с утра до позднего вечера, таскал огромные штучные камни и укладывал их один за одним. Он, в отличие от других, сам строил свой дом,  никого не нанимал. Только иногда помогать ему приходил сын.
Воздвигать дом Бердников должен был на лицевой линии, так значилось в плане, но вместо дома он затеял строить времянку. То есть это он так говорил, что времянка, однако строил именно дом в глубине двора, крепкий, на всю оставшуюся жизнь, а тот дом, который по плану, он так и не построил никогда. Перехитрил архитекторов, или кого там, кто наблюдал за строительством. Хотя, скорее всего, никто не наблюдал. Где-то там в конторе утвердили план, поставили печати, а дальше хоть трава не расти.
Это время, конец пятидесятых-шестидесятые, было другое, чем сейчас, люди не прятались за толстыми стенами, не смотрели без конца   телевизор (и телевизоры были еще далеко не у всех), не пропадали в социальных сетях – вместо этого мужчины собирались в кружок или садились на бревна, благо стройка и бревна, и стройматериалы лежали повсюду и – говорили за жизнь. Не пили, или редко, все-таки люди серьезные, немолодые. Пила в основном молодежь. С тех пор и запомнил Александр рассказы старика. Как-то он рассказывал, как кого-то (а может его самого?) избивали на следствии. Следователь взял в руки ломик, обернул газетой – и стал бить, приговаривая: «Газетки испугался! Газетки испугался!» Он бил долго, с наслаждением, с улыбкой, и все приговаривал при этом: «Газетки испугался!». Никто его не заставлял бить, с подследственным они были вдвоем, и выбивать ему ничего не было нужно, все и так ясно было, как божий день, что – ничего, а – бил. Такой человек, ему это в удовольствие и так у них было принято. «Вот говорят, Сталин, Сталин, - рассуждал Бердников. – А при чем тут, если задуматься, Сталин? Он, что ли, велел бить? Сталин – главный, но у нас столько этих мордобоев, столько любителей. Я сам сколько их таких видел. Сначала они били, а потом,  бывало, и их. Никто не зарекался».
В другой раз, это опять старик рассказывал: «вызывает следователь человека и спрашивает: «в белой армии служил?» А человек этот двадцатого года рождения. Он обиделся, да и пошутил: «Служил». И вот за это пошел под суд. Он смотрит, что дело серьезное, что там не понимают, а может делают вид, что не понимают, начинает волноваться, доказывает, что он никак не мог служить. Так его все равно осудили, за то, что вводил следствие в заблуждение. Мол, нарочно… Это как говорится «был бы человек, а статья найдется»… Найдется статья. За нами не заржавеет.
Иногда старик Бердников рассказывал про войну. И опять – ничего героического. Просто работа. «Все бежали, и я бежал. Все стреляли, и я стрелял…   Первого немца живого я увидел в сорок третьем году. А до того: бежали, прятались, выходили из окружения, стояли на переформировании, сидели по окопам, лечились по госпиталям». Или: «Немцы, они культурно воевали. Как возьмем их укрепления: прямо крепости какие, и окопы – глубокие, досками обшиты. А в блиндажах: шоколад, консервы, шнапс… Они по науке воевали, даром, что мы их числом… Но вот в чем мы их превосходили: себя не жалели. Смерти не боялись… Так это, знаете, как посмотреть. У нас командиры были разные, а бывало – звери. Не жалели своих… Солдат перебьют, а они на переформирование, в тыл, а там жизнь, женщины… Бабы… Война, это ведь одним днем живешь. А как идти в наступление, так командиров меняли. Оно ведь как, пулю в спину, и все… Особенно, если командир зверь. По-всякому бывало. А война, она все спишет, разбираться на войне некогда.  Мы все наперед знали. Если водка, или командиров меняют… значит наступление. Одно только не знали: когда тебя убьют. И ведь все к датам, к датам… Отрапортовать… Болезнь такая… детская… или советская» - он засмеялся.
От старика Бердникова Александр впервые  услышал про мясорубку под Ржевом. «Ржев… Страшное было место… Мясорубка… Там людей полóжили… мужиков… Как под Сталинградом, не меньше! А про Ржев молчат… Обосрались… Полтора года… Я помню: лето. По трупам шли. Нет, ползли. Идти было невозможно. Мертвые рядами лежали. Тысячи. Не описать. Смрад невозможный. Люди с ума сходили. И черви… трупные черви… Упадешь, а они на тебе… И вот – волна за волной. За смертью шли. Это не героизм был, это что-то другое… Фатализм, что ли… Страх со всех сторон. Без выбора… Без надежды.  Живые на мертвых ложились, под мертвыми прятались… Рядов в пять, не меньше. А зачем? Я так догадываюсь, что боялись доложить самому…   Обойти этот чертов выступ… У нас всегда так – в лоб. Без ума…  На каждого немца человек пять наших.  Я там поседел в один день … В один день… Это повезло, что ранили… Что только ранили на этой бойне…».
Бердников был один из немногих, кто рассказывал о войне. Александру представлялось: одинокий солдат, идущий страшными дорогами в бессмертие. До самого Берлина. Но и про Берлин Бердников рассказывал без пиетета. «Жуков и Конев соревновались, кто первый. А люди, что люди? Бабы нарожают. Вот Жуков и попер через Зееловские высоты. Нет, чтобы обойти… Сколько жизней положил, чтобы взять Берлин первым. Чтобы доложить Сталину. Людей жалеть  привычки у нас нет. И никогда не было. Американцы ближе были. Только они посчитали на своих арифмометрах и решили уступить русским. Иванов не жалко… Они могли  взять Берлин первыми, к ним немцы сами шли в плен».
Едва ли стрик Бердников был человек образованный, но несомненно проницательный, народный философ. Он, возможно, как никто другой понимал систему. Когда папа как-то сказал, что без Сталина победили бы немцев с меньшими жертвами, Иван Константинович долго молчал и неожиданно, потирая подбородок (он всегда потирал подбородок мозолистыми узловатыми руками, когда размышлял), стал возражать. «Нет, без Сталина мы бы не победили. С Гитлером не справилась бы никакая демократия. Они – не хотят умирать, им жизнь дороже. Это как у гомеопатов: подобное лечится подобным… Мы такие же, потому и победили…
… Вот говорят: тридцать седьмой год, сколько людей положил зря… Уничтожил бóльшую часть командиров… Уничтожил, это точно. Но такой навел страх, что после этого никакой Гитлер не страшен. Сталина боялись больше, чем Гитлера, вот в чем секрет. У нас любой командир дрожал перед особистами… Шли умирать – вы думаете за родину шли умирать? Выбора не было. Легче смерть принять от немцев, чем от своих… Нет, без Сталина мы бы не победили… Только Сталин – он не живой.
 Сталин - это наш страх. Сталин и Жуков».
- «Наше бессознательное», - подсказал папа.
- «Да, наше бессознательное», - согласился старик Бердников, поглаживая подбородок. – Никто не знает, что у нас в головах…».
Старика Бердникова много о чем можно было расспросить: весь семнадцатый год – от революции до переворота – он прослужил в Петрограде в запасном полку и был свидетелем событий, перевернувших двадцатый век. Но – поздно. В памяти у Александра оставались лишь обрывки давних разговоров. Отчего-то об этом времени Бердников вспоминал скупо, как бы нехотя, и только раз на расспросы папы проговорился, что видел Ленина на броневике («не его одного, всех, кто с каторги, с ссылки, с заграницы,  всех тогда носили на руках как героев»),  и Троцкого в Петросовете (это опять же на папин вопрос), и – Бердников долго вспоминал фамилию,  - Церетели («тот лучше всех говорил, видный такой, красивый грузин»). С тех пор Александр на всю жизнь запомнил эту фамилию: Церетели. Что-то в ней было особенное, чарующее, красивое. Музыка. Он словно почувствовал трепет, или это привиделось потом? Но оказалось, не зря. Это была фамилия его будущей жены. Последней. И еще он запомнил – про пьяных матросов, грабивших   винные склады, и что в октябрьские дни массы пьяных слонялись по улицам. И что они, эти пьяные и полупьяные, и брали Зимний. «Ели, пили, веселились, подсчитали – прослезились», - заключил Бердников. Но это – почти целую жизнь назад. 
Старшие Бердниковы, конечно, давно умерли. И, скорее всего, сыновья…
Старший сын Бердниковых, Борис, был хозяйственный мужик, в отца. На улице Лермонтова, квартала на два ниже, у него имелся свой большой дом, кирпичный, с высокой монсардой. В последние годы перед отъездом
Александра, когда старшему Бердникову стукнуло девяносто, этот сын иногда приходил помогать – в фуфайке и резиновых сапогах, он работал быстро и ладно: белил и подстригал деревья, перекапывал огород, длинным  черпаком вычерпывал уличный туалет, аккуратно разливая фекалии по грядкам. У этого Бориса, всегда озабоченного и мрачноватого (с соседями он не общался), была дочка Олечка, невысокая, но очень симпатичная и милая девушка. В аспирантуре Александр вел занятия у нее в группе. Они были почти соседями, а потому нередко встречались по дороге в институт и из института. С Олечкой всегда интересно было разговаривать, она нравилась
 Александру, как-то они договорились встретиться летом в Ленинграде, вместе походить в театры, но Александр не позвонил, не пришлось. Как-то Олечка разоткровенничалась: «Эти Бердниковы – очень жестокие люди. Так мы думаем с мамой». Александр не стал спрашивать, почему. Чужая семья. Но вот антисемитом старший Бердников был  наверняка. Разговоры разговорами, но, скорее всего, именно по этой причине он долго не разрешал провести водосточный желоб и пробить в свою сторону окно. К тому же он как-то сказал маме: «Если вам здесь не нравится, поезжайте в Палестину». А ведь речь шла всего лишь о заборе.
Младший сын Бердниковых, Андрей, был тихий и приятный молодой человек, инженер по профессии, его годами не было видно, скорее всего в это время он не жил на Ушинского, а потом как-то сразу спился и часто появлялся пьяный.
Однажды в начале семидесятых рано утром раздался стук в дверь. Это к Максиму прибежал за медпомощью сын Фимы Троянкера Вадим. Он был сильно пьян, упал и сломал руку – до того они всю ночь пьянствовали с Андреем. Познакомились эти двое много лет назад: Троянкеры один год жили на Ушинского, когда родители с ним, Сашей, уехали в Андижан, а Аня с Максимом после института отрабатывали свои несколько лет в деревне.
- Я много видела, как люди пьют. И мой Иван Константинович тоже пил, - удивлялась жена старшего Бердникова (Александр давно забыл ее имя), - но, чтобы так, как этот Вадим с моим Андреем, нет, не видела. Несколько бутылок за ночь. А еще говорят, что евреи не пьют.
- «Еврей он только наполовину, - уточнил про себя Александр. – Это, видно, его русская часть».
- А кто там сейчас живет? – спросил Александр. – В мое время там жили Бердниковы.
- Нет, не Бердниковы, - отвечала старшая хозяйка, - Столетовы. Они приехали из  Кемерова лет десять назад. А раньше там жили Ольга Борисовна с мужем. Врачи. У нее муж был еврей. Они вышли на пенсию и уехали в Израиль. Сначала дети, а потом они. Все уезжают, кто может. Не сидится людям. А здесь, - хозяйка указала на свой дом, - тоже жили доктора. Когда у доктора умерла жена, он очень переживал и умер ровно через год.
- Это моя сестра, - сказал Александр. – У них сначала умер сын, потом они.
- Да, здесь очень многие умерли, - подтвердила хозяйка.
Смотреть больше было нечего. Александр задал последний вопрос.
- Извините, вы не можете сказать, за какую цену вы купили дом? Мы родственники и очень хотели бы знать. - Это произошло сразу после дефолта.  До того цена была нормальная, сто восемьдесят тысяч, это примерно тридцать тысяч зеленых, но за несколько недель до сделки случился дефолт, рубль рухнул, однако Виталий утверждал, что рублевая цена осталась прежней. То есть родительский дом ушел всего за шесть тысяч долларов? Практически задаром? Тут либо Виталий идиот, либо, скорее всего, обманул. Воспользовался случаем и всех обвел вокруг пальцев. К тому времени Александр выбыл из числа наследников. Виталий не сдержал слово и Александр был сильно зол и обижен на него. Не столько из-за денег, но ему будто плюнули в душу…
Между тем, хозяйки в одно мгновение переменились в лице. Куда-то сразу    исчезла их прежняя любезность. Теперь они смотрели на Александра осуждающе, будто он задал очень неприличный вопрос.
- Я не в курсе, - почти мгновенно нашлась старшая. – Это нужно спрашивать у мужа, а он сейчас на работе.  Он со мной не делился. – Александр понял: не скажут, они совсем не просты. С самого начала в этих женщинах за внешней любезностью проглядывала не слишком скрытая настороженность.  
Александр с Сергеем поспешно простились и навсегда покинули отчий дом. Вернее, двор, в дом они так и не попали.