Владимир Кунин (1927-2011)

ПАРТНЕРЫ
Сейчас это уже никому не интересно. Сейчас упоминание о миллионах умерщвленных во Второй мировой войне, в российских лагерях и немецких печах Освенцима уместны только в печально-торжественные юбилеи этих пирровых побед над Человечеством.
Сегодня эти юбилеи более торжественны, чем печальны, и зачастую превращаются просто в некое подобие эстрады, с которой случайные и временные правители читают по бумажке печально-торжественные слова...
Другое дело, когда речь идет о конкретном человеке, сгинувшем в этом чудовищном мутном водовороте. И не в праздник, не с эстрады, а так — в будни, к слову, и без всяких торжественных ноток, просто печально. Или даже весело. Но с любовью. Самым обычным тоном — под рюмку водки. Или без.
Но у нас с этим стариком была водка. Хороший рябиновый «Яржимбьяк».
— Хотите, я вам расскажу про Аарона Кана? — спросил старик.
— А кто это? — вежливо поинтересовался я.
Старик отхлебнул «Яржимбьяк» и поднял блекло-голубые глаза:
— До войны это был мой партнер. Велофигурист. Гений цирка...
Мы сидели со стариком в Варшаве, на Краковском пшедместье, в небольшой и уютной кнайпе, пили «Яржимбьяк», и я смотрел на этого старика и пытался представить себя таким же — восьмидесятилетним, с такими же выцветшими глазами. К сожалению, мне это хорошо удавалось. Оставалось всего пятнадцать лет...
— Ну, слушайте. Может быть, вам это когда-нибудь пригодится. Для какой-нибудь книги или для фильма... В конце июня сорок четвертого Аарон Кан попал в немецкий офицерский лагерь для военнопленных англичан совершенно случайно. Во-первых, он никогда не был офицером. Во-вторых, он не был англичанином. Он был чистокровный еврей, родившийся в Англии, в хорошей патриархальной еврейской семье. Мало того. Еще совсем недавно Аарон Кан даже не помышлял о службе в армии Соединенного Королевства Великобритании.
За полгода до войны он купил небольшой домик в Бриккет-Вуде, в графстве Хертфордшир, от которого было рукой подать до Лондона. Наиболее ценной частью своей недвижимости Кан считал сад. После стольких лет мытарств по гостиницам больших городов садик в Бриккет-Вуде наполнял бродяжью душу Аарона Кана умилением и гордостью. Никто не сможет в полной мере ощутить счастье оседлой жизни или хотя бы чувство собственной крыши, как вечно кочующее племя цирковых артистов.
А Аарон Кан был именно цирковым велофигуристом! Правда, сказать про Аарона Кана «велофигурист» — значит не сказать о нем ничего.
Номер наш назывался, прямо скажем, незатейливо: «Велофигуристы Брент и Аарон Кан». «Брент» — это были я и моя жена Маргарет... Всю первую, как говорят, классическую, половину номера вели мы с Маргарет. Работа у нас была «не ах!», но и не стыдная. Мы чистенько исполняли свои трюки, но в самом конце нашего выступления на арене появлялся загримированный Аарон Кан — толстый, обросший, чуточку нетрезвый бродяга, в фантастически рваном одеянии. И вдруг выяснялось, что это звероподобное существо невероятно застенчиво и еще более любопытно. Бродягу как магнитом тянуло к якобы «забытому» нами велосипеду. Преодолев смущение и робость, он поднимал велосипед, и велосипед начинал вести себя, как живой! Он не хотел подчиняться бродяге. Если Маргарет и я делали обычные и средние трюки, то бродяга Кан трюков вообще не делал. Он просто пытался сесть на упрямый велосипед. Но так смешно, стыдливо и неловко, что теперь зрители сопровождали все его соло гомерическим хохотом!
К чести Аарона, нужно сказать, что он не пользовался ни одним откровенно буффонадным приемом традиционно глуповатой английской клоунады. Его исполнение было сродни умному и тонкому кинематографу. Малейшие детали рождали блистательные комедийные ситуации, и отражением их была мягкая, лаконичная, первоклассная актерская игра Аарона Кана...
Но заканчивал номер Кан одним-единственным трюком: в борьбе с непокорным велосипедом он «случайно» оказывался стоящим на голове в седле велосипеда и, не держась ни за что руками, вверх тормашками объезжал вокруг всю арену. Это был «высший пилотаж» циркового профессионализма мирового уровня!
И если попытаться втиснуть имя Аарона Кана в список великих англичан, то он по праву мог бы занять строку по меньшей мере между Джеймсом Уаттом и Чарльзом Диккенсом.
Мы объехали с этим номером половину земного шара, работали во всех цирках Старого и Нового Света, и Аарон Кан честно заслужил право на собственный домик в графстве Хертфордшир. В связи с войной гастроли за границей были сведены к нулю, и мы разъезжали со своим номером по родной Англии, каждый раз с наслаждением возвращаясь — мы с Маргарет в Лондон, а Аарон Кан в свой домик в Бриккет-Вуде...
В апреле сорок четвертого, когда весть об окружении и гибели гитлеровской армии на Волге стала уже достоянием истории, мы поехали с Аароном в ЭэНэСА — «Ассоциацию артистов национальной армии», к нашему общему приятелю Бобу Лекардо. Боб возглавлял отдел эстрады и цирка. Мы тут же были включены в весеннее двухнедельное турне по военным лагерям, аэродромам и военно-морским базам.
После этой поездки мы получили пятидневную передышку, и Аарон Кан вернулся в свой Бриккет-Вуд. Он привез с собой яблоневые саженцы для сада, полученные им в подарок от одного капрала — бывшего садовника.
Ни дома, ни сада Аарон Кан не обнаружил — все погибло и сгорело в очередном налете гитлеровской авиации. Исчезло все, к чему Аарон шел так долго...
Он выбросил яблоневые саженцы и вернулся в Лондон, в штаб «Ассоциации», в здание бывшего театра «Друри-Лейн». Оттуда он созвонился с нами, и на следующий день мы летели на тяжелом бомбардировщике «Ланкастр» в Шотландию, в графство Карнарвоншир, где в порту Пфлели стоял большой военный корабль «Глендовер», на котором нам предстояло выступать.
На борту «Глендовера» собрались местная родовая знать, командование базы, несколько журналистов и парочка заправил из Лондона. После концерта, на банкете, куда пригласили и нас с Аароном, один из местных аристократов, тряся обвисшими склеротическими щечками, произнес, сукин сын, бодренький спич, в котором похоронил немецкую армию и выиграл Вторую мировую войну. Офицеры мрачно смотрели в тарелки и багровели от ненависти к оратору.
Аарон Кан уже к тому времени успел как следует накачаться с журналистами и, не ожидая конца победного спича, предложил оратору заткнуться.
Аристократ был шокирован, а Аарон Кан заявил, что ничего более омерзительного он в своей жизни не слышал. Как смеет этот мышиный жеребчик болтать о том, что «война вступила в новую, еще более славную фазу...», когда фашисты стоят в двадцати пяти милях от Великобритании, когда ее города беззащитны перед воздушными нападениями с немецких аэродромов — более близких, чем оконечности ее собственных островов?! Он вспомнил свой Бриккет-Вуд и заплакал.
Наутро выяснилось, что абсолютно пьяный Аарон Кан вчера ночью потребовал от кого-то из лондонских заправил зачислить его немедленно в армию, в передовой десант на случай вторжения, и даже пытался продемонстрировать приемы джиу-джитсу командующему военно-морской базой адмиралу Мейнуорингу.
Шестого июня 1944 года, в 9 часов 43 минуты, на направлении «Суорд», возглавленном контр-адмиралом Тэлботом, под прикрытием орудий главного калибра линейных кораблей «Уорспайт» и «Ремиллис» командир пехотно-десантного отделения сержант Аарон Кан в составе Второй английской армии высадился на песчаном пляже Северной Франции, неподалеку от Виллервиля.
Вода вскипала от разрывов, горели и разлетались в щепки десантные суда, сотни трупов английских моряков и солдат сталкивались в плещущем прибое, но Аарон Кан вышел из этой кутерьмы живым и здоровым. Прямо с ходу они ввязались в ожесточенный бой, и снова Кан остался жив и сберег все свое отделение.
— Вы талантливый человек, Кан, — сказал ему ночью тяжелораненый капитан Лоури. — Я все время следил за вами вчера. Вы держались молодцом...
— Это лишний раз подтверждает мою теорию, сэр, что талантливый человек должен быть талантлив и еще в чем-нибудь, о чем он может не знать всю жизнь. Важно, чтобы представился случай, — нахально ответил ему Аарон Кан.
— Чем это от вас несет? — поморщился капитан.
— Я вчера вел огонь, лежа в огромной луже мазута, и пропитался им, как старый паровоз. У меня все тело зудит от этого дерьма.
— Возьмите из моего мешка сменное обмундирование, — сказал капитан Лоури. — Боюсь, оно мне больше не понадобится.
И Аарон Кан переоделся в свеженькую офицерскую форму капитана, предварительно сняв с нее знаки отличия.
Лоури к утру умер, а когда через неделю сержант Аарон Кан, контуженный и оглушенный, был в бессознательном состоянии взят в плен, то его офицерская форма со споротыми нашивками вызвала у немцев только смех. Они посчитали его перетрусившим офицером и отправили в офицерский лагерь военнопленных в Польшу. А там, спустя еще пару месяцев, кто-то из своих сообщил лагерному начальству, что Аарон Кан — еврей. И немцы перевели Кана туда, где евреев сжигали. И сожгли...
Уже после войны мы с Маргарет приехали сюда в Польшу — чем черт не шутит, когда Бог спит? А вдруг Аарон жив? Вдруг мы его найдем?..
Год мы искали в Польше, а потом Маргарет простудилась и умерла. И я решил больше никогда не возвращаться в Англию. Так и остался жить на земле, в которой лежали мои партнеры — моя жена Маргарет и мой друг Аарон.
Мы выпили еще по рюмке «Яржимбьяка» и, глядя в блекло-голубые глаза старого английского велофигуриста, я подумал, что мне не удастся дожить до восьмидесяти. Не дотянуть.

В ОЖИДАНИИ МИТИНГА...
В Лужниках, в ожидании начала митинга под девизом «День Победы порохом пропах...», два старика хоронились под трибуной тренировочного поля от холодного дождя и пили водку.
— Слушай, Матвеич... А это правду болтают, что Иисус Христос был еврей?
— Ты что, сдурел, Кинстинтин?!. Совсем крыша поехала?! Русский он был, православный! Ну надо же такое блямкнуть!.. Как язык-то повернулся, мудило старое! До седых волос дожил...
— О Господи... Да погоди ты, не лайся. Мне это еще когда один человек говорил...
— Небось, сам этот человек твой был из жидов, вот и говорил!
— Вообще-то, конечно, он был из этих... Из явреев. А только фамилие его и имя-очество были абсолютно наши, русские: Табачников Александр Михайлович.
— Правильно! Они завсегда за нашими спинами да именами — чтобы не прознали, кто они в сути своей!.. Нагребут, нагребут от нас, а потом нам же и пакостят!..
— Елки-моталки! Чего от тебя грести-то, голь перекатная? Тебе же пенсии на неделю не хватает! Кто тебе такую пенсию положил? Явреи, что ли? Наливай, шут гороховый... На-ко вот луковку, закуси лучше. А то явреи, вишь ли, ему жисть заедают! Ты явреев этих хоть когда видел? Не разное говно собачье вроде наших, а настоящих явреев?
— А то нет! У меня сосед по квартире — чистокровный жидяра.
— Ну и чё? Напьется, скандалит, рыло тебе по праздникам чистит? Или украдит у тебя чего?
— Ну, ты скажешь! Ничего он не крадит, ничего не скандалит. По воскресеньям маленькую приносит. Я огурца соленого выставлю, капустки... Мы с ним эту маленькую в кухне культурно раздавим...
— Чего ж ты явреев честишь в хвост и в гриву?!. Он к тебе с маленькой, а ты...
— А я не его. Мой яврей — это мой яврей. Он со мной в коммуналке живет и мне уважение оказывает. А вот остальная жидовня разная, которая нашу Россию-матушку на куски продает...
— Кто?!. Кто это Россию-то продает?!. Чего ты мелешь, Матвеич! Да как же тебе не ай-ай-ай?.. Наши, свои русаки и продают. Кому способней, те и торгуют!
— Правильно! Которые наверху, тоже суки хорошие! А только всех этих нерусских — что жидов, что татар, что армяшек там всяких — я лично на дух не перевариваю! Дай-ко я тебе добавлю маленько, Кин-стинтин... Ну, будем здоровы!
— Какое уж теперь здоровье... Теперь и питье только для сугрева. Ну, будь...
— Хлебца-то возьми...
— Не. У меня от него изжога страшенная. Я лучше луковки... Я ее страсть как обожаю! Сызмальства. Помню, совсем еще пацаном был... В сорок четвертом сколько мне было? Вроде восемнадцать уже. Я в БАО служил...
— Это чего такое?
— Батальон аэродромного обслуживания. При авиационной школе, где на летчиков учили. Так вот, мне капитан Табачников Александр Михайлович каждый раз говорил: «Костя...» Он меня завсегда «Костей» звал. Никогда по фамилии. «Костя, — говорит, — чего это от тебя всегда луком несет?» А я ему говорю: «Товарищ капитан, я его очень люблю и от этого никогда не болею».
— А он чё?
— А ничё. Только «ну-ну» скажет, и все. Он у нас начальником ПэДээС был. Парашютно-десантной службы.
— И ты чего, сам с парашютом прыгал, Кинстинтин?
— Бывало, и прыгал. Я ж укладчиком был. А он всех укладчиков парашютов заставлял вместе с курсантами прыгать. Чтобы мы на своей шкуре испытали в воздухе то, чего на земле делали. Дак с нами потом по укладке парашютов никто и сравниться не мог!
— Хорош гусь! Яврей — он и есть яврей. Вас прыгать заставлял, а сам на земле отсиживался.
— Зачем? У него тыща двести прыжков было. Он с чего хочешь прыгал — и с самолетов, и с аэростатов заграждения, и с фигур высшего пилотажа, и затяжными с больших высот, и с малых — самое страшное! Он был мужик — я тебе дам! Помню, раз курсанты-летуны прыгали свой ознакомительный прыжок с тыщи пятисот метров. На курсачей в самолете — смех глядеть! Пока идет набор высоты — все такие веселые, сам черт не брат! А как глянут на указатель высоты, так уже начиная с восьмисот метров скучать принимаются. А как прибор покажет полторы тыщи — и вовсе печальные. Теперь у инструктора ПэДээС одна морока — вытолкать всех из самолета. Поэтому капитан Табачников Александр Михайлович завсегда в инструкторы подбирал таких бычков, что слона вытолкнут. Известное дело — летчики страсть не любят с парашютом прыгать... На эти прыжки собиралось все начальство школы. И сам начальник школы — Герой Советского Союза генерал-майор Приходько Иван Степанович. Курсант прыгнет, свернет парашют абы как, подойдет к генералу и доложит: «Так, мол, и так, курсант такой-то ознакомительный прыжок совершил!» Генерал ему руку пожмет и скажет: «Поздравляю вас, товарищ курсант!» И начальник финчасти ему двадцатник тут же выплатит. А тогда это были знаешь какие деньги?! Ну, первая смена по холодку отпрыгала, начала прыгать вторая смена. И у одного курсантика парашют и не раскрылся!.. Он как мешок картошки с высоты в полтора километра так в землю и вошел. Главное, совсем недалеко от нас. А это же жуткое чепе!!! Врачи, «скорая», мы все подбежали... Смотреть страшно! Одна каша... Меня даже вырвало... А генерал как закричит с перепугу:
— Кто парашют укладывал?!!
Александр Михайлович, капитан Табачников, белый как мел, тихо так нас спрашивает:
— Кто укладчик?
— Я... — говорю. — Я укладывал этот парашют.
— Там все было в порядке, Костя? — спрашивает капитан.
— Конечно, товарищ капитан...
А генерал стал красный, как отвар свекольный, и кричит на все летное поле, при всех курсантах, при всех службах, при всех офицерах, Александру Михайловичу, капитану Табачникову:
— Табачников!!! Сволочь!.. Кончай там шептаться со своими выблядками!.. И прекрати немедленно эти жидовские штучки — отвечай: кто парашют укладывал?!!
У Александра Михайловича, капитана Табачникова, лицо прямо серое стало:
— Я собственноручно укладывал этот парашют.
— Ах так?!! — кричит генерал. — Тогда надевай его и прыгай с ним сам!!!
— Разрешите сначала осмотреть парашют и переуложить? — спрашивает Александр Михайлович.
— Не разрешаю!!! Ты у меня, интеллигент сраный, не вывернешься! — орет сбесившийся генерал. — Приказываю!!!
Тут к генералу все бросились — и начальник учебно-летного отдела, и начальник штаба, и смершевец наш — кагэбэшник по-нынешнему: «Что вы, товарищ генерал?!! Нельзя без переукладки! Зачем вам еще один труп?.. Такой удар был, там, наверное, все размолотило!..»
А генералу с испугу вожжа под хвост:
— Никакой переукладки! Он этим парашютом мне курсанта погубил, пусть теперь сам испытывает, что такое неисправный парашют!!!
Ну, снял Александр Михайлович с мертвого курсантика этот парашют, надел на себя, застегнул подвесную систему, глянул так на меня и полез в самолет.
— Товарищ генерал!.. — кричит начальник политотдела, забыл фамилию. — Что вы делаете?! Отмените сейчас же приказ!..
А генерал от страха совсем одурел — и на него матом. А тут уже и самолет на взлет пошел...
Он и пятисот метров не набрал, как видим — открывается фюзеляжная дверь — тогда с Ли-2 прыгали, — и оттуда вываливается Александр Михайлович, капитан Табачников!..
Я лег на землю, глаза закрыл, голову обхватил руками, дышать не могу, икаю... Я-то хорошо знаю, что может случиться с парашютом от такого страшного удара об землю. И шпильки в люверсах могли загнуться — тут уж парашют точно никогда не раскроется! И вытяжной трос мог лопнуть, и... Да мало ли что?..
И вдруг слышу: «Ура-а-а!!!» Открываю глаза, а в небе, совсем рядом, раскрытый парашют!.. Я хочу встать с земли — не могу. Сил нет...
Приземляется Табачников Александр Михайлович, гасит купол, расстегивает подвесную систему и подходит ко мне. Поднимает меня с земли трясущимися руками и говорит мне так тихо-тихо:
— Спасибо, сынок.
А к нему тут со всех сторон! И первым бежит генерал Приходько Иван Степанович. Очухался — натурально плачет и кричит Табачникову:
— Саша!.. Прости меня!.. Сашок! Не обижайся!.. Ну извини! Ну перебздел я, себя не помнил! Ну хочешь на колени встану?!
Он вообще-то был ничего мужик. Психованный малость, а так — ничего.
Но Табачников только посмотрел на него, как солдат на вошь, и так негромко сказал генералу:
— Пошел ты на хуй, козел вонючий.
А через неделю перевелся куда-то на Север, в пограничную авиацию. Потому что парашют был совершенно ни при чем — я его сам укладывал. Этот бедный курсантик так перенервничал, что как из самолета выпрыгнул, так сознание и потерял. Это нам потом доктор объяснил. Так что он даже смерти своей не ощутил... Вот. А ты, Матвеич, несешь без разбору всех по пням и кочкам. Тебе-то что — кто русский, кто нерусский? Тьфу!..
— Ну ладно, Кинстинтин, бочку на меня катить. У нас чего, в пузыре ни хрена не осталось?
— Да, вроде всю докушали.
— Кинстинтин! А на кой нам хрен этот митинг? Чего мы на ём не слыхали? Айда ко мне! У меня дома бутылка есть. Огурчики, капустка. А? Я тебя с соседом, с Лазарь Григорьичем, познакомлю. Вместе выпьем... Айда?


http://publ.lib.ru/ARCHIVES/K/KUNIN_Vladimir_Vladimirovich/_Kunin_V._V..html#10