БОРИС НОСИК
ВЗГЛЯД ИЗ-ПОД ВИШНИ


( День первый. Писатель, Вождь и Учитель .)

По части черешен и вишен этот год у нас, среди холмов Шампани, выдался очень урожайный. Сперва черным черно было от мясистой и крупной черешни бигарро, а теперь куда не взгляну – вишни, вишни, вишни… Боже, сколько же я их тут насажал за четверть века трудового безделия, вишенных кустов!

«Поспели вишни в саду у дяди Вани, – распевают ныне певцы, неподвластные реперткому, – Поспели вишни…» Вот и я лежу целый день под вишней. Не на диване – в шезлонге. И безо всякой тети Груни, один одинешенек. Грустный тип… Помнится, была картинка в нашем школьном учебнике: «Некрасов в пору «Последних песен». Впрочем, будем скромнее. На Некрасова кто потянет? «Он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид». К тому же оптимист был неисправимый и труженик. Как раз в пору «Последних песен», «смягчая недуг», работал не покладая рук и рифм:


Я примеру русского народа
Верен: «в горе жить –
Некручинну быть»

…А тут все отвлекает от трудов и некручинных мыслей. То дареный «айпад», то дареный «макбук». То и дело справляешься, что там нынче у сынка интернетдеятеля на блоге? Что там на «Эхе» у Юлечки? Что там у них вообще в родной Москве?

О, у них там не то, что в моей берлоге – у них нескончаемый праздник, уличные шествия. Девушки- комсомолки несут бумажные цветы. Юноши в чистых рубашках несут портрет. Все тот же портрет и несут уже лет 80. Портрет доброго людоеда Сталина. А в связи с чем нынче вынесли? Ну да, в связи с той священной войной, которую наш любимый Вождь-лидер не спроворил начать раньше, чем их любимый Вождь-фюрер. Наш на день-два опоздал, а главное – все у него пошло не то и не так в страшные первые сто дней войны. Так что он и в конце войны куда-то туда не успел, не сумел дойти, куда так исступленно рвался. Но сам все же сумел уцелеть, выжить. А что спихнул в яму новые мильоны трупов, ему к этому было не привыкать. Он этим и был занят, поскольку народ ему достался недостойный его величия. Однако вот, как элегантно выражаются оптимисты, все же «надрал жопу Гитлеру»…

Откуда, кстати, пришла убойная эта фраза? Из какой сокровищницы изречений? Лично я ее впервые услышал с экрана в кино-фильме г. Учителя

«Дневник его жены». Там эту фразу развязно произносит дряхлая дама, внучка А.С.Пушкина, который был наше всё. Очень тонко задумано и к месту легло, поскольку сам главный герой фильма писатель Иван Бунин не смог поддержать патриотическую линию режиссера А.Учителя. А тут появляется родная внучка самого… Как сам А.С.Пушкин к концу жизни должен был стать ярым государственником, так и внучка его не могла не оценить бойни, учиненной великим генералиссимусом на пару с партнером его и коллегой, так умело находившим окончательное решения для всех щекотливых проблем.

Конечно, в настоящем дневнике у жены эмигрантского писателя И.А.Бунина лихой этой внучкиной фразы не сыщешь, можете проверить, однако сама внучка упоминается. Она и правда жила в описанную пору на Лазурном Берегу Франции, и даже приезжала однажды к Буниным в Грас из недалекой Ниццы. А то, что фразы этой она не только не произносила, но и не могла произнести, так это ведь не документальное кино, а художественное, так что в нем много чего такого, чего нет в дневниках, и не могло быть, потому что кино – это искусство, к тому же искусство особое. На курсах кино-сценаристов, на которых я долго, халявно и неуспешно учился, не раз слышал я суждение о том, что «кино искусство грубое». Честно говоря, из всех откровений наших мэтров, маститых мастеров этого дела, преподававших на этих семинарах (А.Гребнева, К.Исаева, А.Галича) , мне запомнилась именно эта фраза насчет грубости да еще одна, весьма важная (ее приписывали Виктору Шкловскому): «Писателю платят в кино за унижение». Конечно, это последнее наблюдение можно считать устаревшим. Не оттого, чтоб унижать перестали, а оттого, что деньги теперь не казенные, так что вполне могут, и унизив, не заплатить.

Но что там, кстати, было с этой внучкой Пушкина, которая до самого лета 1943 года жила в Ницце и была знакома с Буниным? До какой степени линия грубого кино-искусства совпадает здесь с неподвластной режиссуре действительностью? Внимательнее приглядевшись, даже из-под вишни, к их борениям, отметишь не только неистощимую творческую фантазию Творца, но и противостоящую ей умелость Учителя (оба слова с большой буквы, но по разным причинам). И ведь как повернул умелец Учитель!

Елена Александровна Пушкина фон дер Розенмайер была младшей дочерью старшего сына А.С.Пушкина Александра, прожившего долгую жизнь и оставившего множество детей от своих двух счастливых браков. Девушка из хорошего дома и даже фрейлина Императрицы, вышла она замуж за дипломата- переводчика (драгомана) Н. Розенмайера. Потом жестокие перемены судьбы – Стамбул, Париж, вдовство, Ницца. В Ницце она жила в большой бедности. Писатель И.А.Бунин, многие годы проведший на Лазурном Берегу, был представлен Пушкиной-Розенмайер в Ницце 6 июня 1940 года. Бунин пригласил ее приезжать в гости в Грас, и в дневнике супруги писателя Веры Николаевны есть такая запись, помеченная 12 июня:

“Ждали Лену Пушкину, а она не приехала… Ян говорит, что она моложава, нет седых волос. Знает в совершенстве английский язык, конечно, французский, арабский, персидский. Ян находит, что ее лицевой костяк похож на маску Пушкина…”

Елена Александровна все же приехала в Грас к Буниным, но год спустя, в июне 1941 года. За этот год в дневнике Бунина много появилось замечательных записей о положении на фронтах европейской войны, о погоде, о работе, о жизни и смерти, а еще больше о тогдашней скудости питания (Франция не воевала больше, но бывали на забитом беженцами Лазурном берегу перебои с транспортом и снабжением) или, наоборот, о своих кулинарно-гастрономических и алкогольных удачах:

“Вчера завтракал в Cannes… выпил почти бут. красн. вина. Потом в англ. кафе джин за кофеем, потом в кафе против вокзала vieux porto. Приехав, накупил вина, опять пил. Проснулся ночью, лежал в страхе, что могу умереть».

«Обед ; голый гороховый суп, по две ложки шпинату, вареного в одной воде и ничем не приправленного, по одной кудре такой же цветной капусты, по 5 фиников.»

Впрочем, честная запись супруги писателя сообщает, что Бунины «все же не голодают», хотя Иван Алексеевич домашней скудости предпочитает кафе в Каннах или в Ницце. Вот запись Бунина от 12 июня 1941 года:

«Ездил в Ниццу, завтракал с Еленой Александровной фон Розен-Майер, рожденной Пушкиной…»

Через два дня Елена Александровна побывала в Грасе, и в дневнике Бунина появилась запись:

«Вчера у нас завтракала и пробыла до 7 вечера Е.А., эта внучка Пушкина».

Ровно через неделю после этого визита, в субботу 21 июня 1941 года, в том же альпийском городке Грасе Бунин делает в своем дневнике поразительную запись:

«Везде тревога: Германия хочет напасть на Россию?.. Фронт против России от Мурманска до Черного моря? Не верю, чтобы Германия пошла на такую страшную авантюру. Хотя черт его знает. Для Германии или теперь или никогда – Россия бешено готовится».

Как же так? Откуда же им, в Грасе или еще где, было известно, что нападут в воскресенье 22 июня? А у нас никто не знал. И откуда это им было известно, что Россия бешено готовится? Мы-то с пионерских лет знаем, что это была полная неожиданность для нашей страны, поглощенной мирным трудом. Это уж позднее, лет через шестьдесят, мы вышли из пионерского возраста, и стало нам более или менее известно, что этот «мирный труд» был нацелен в основном на бешеную гонку вооружений и на подготовку войны против стран капитализма, вошедшего в последнюю стадию своего загнивания. Стало известно, что к этим июньским дням 1941 года на западной границе СССР было сосредоточено неимоверное количество советских войск и оружия всех видов – миллионы солдат, а также тысячи танков, пушек и военных самолетов, во много раз превосходивших числом и качеством немецкое вооружение. Впрочем, это стало известно только любопытствующим пессимистам, ибо «позитивные» гении (вроде Д.Быкова, например) в такие дебри истории не полезут…

В дневниковой записи Бунина за 23 июня переписано из французской газеты «заявление наступающих»: Гитлер заявил, что ведет «священную войну во имя спасения мировой цивилизации от смертельной угрозы большевизма». Что это была за угроза, русскому эмигранту, изведавшему, как Бунин, ужас «окаянных дней», было понятнее, чем аборигену-французу. Возмущало Бунина лишь былое промедление Запада: терпели, терпели большевизм, даже потакали ему и вот очухались. Бунин записал в своем дневнике:

«Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы (!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!»

«Верно, царству Сталина скоро конец», – пророчит Бунин. А Вера Николаевна Бунина отмечает в эти дни в своем дневнике разделение среди эмигрантов: «…Здешние русские люди резко разделяются на две половины… Что будет с Россией? Песенка коммунизма спета».

«Двадцать четыре года не «боролись» – наконец-то продрали глаза»,- снова пишет Бунин через несколько дней. Доходят до Граса известия, что в оккупированном немцами Париже спокойно, так что многие беженцы стали подумывать о возвращении: оккупация мало кого испугала, разве только евреев, которым ничего хорошего ждать не приходилось.

А пока семидесятилетний писатель ездил в Канны купаться и сообщал в дневнике:

«Дни в общем хорошие, уже немного осенние, но жаркие… Вчера ездил с М. и Г. (в Cannes), после купанья угощал их в «Пикадилли».

И в той же сентябрьской записи:

«Купался за эти дни три раза. В среду был в Ницце, завтракал с Пушкиной. Выпил опять лишнее. Спьяну пригласил ее в среду».

За завтраком (это «второй завтрак», соответствующий русскому обеду) им было о чем поговорить с внучкой Пушкина. За неполных три месяца, прошедших со времени ее визита к Буниным в Грас, Россия пережила трагедию военной катастрофы, настоящего разгрома. Нацисты смяли, рассеяли и отчасти уничтожили Первую линию советских войск, во много раз превосходившую противника и количеством дивизий, и количеством и качеством танков, и числом самолетов. Рассеялись не сотни тысяч, а многие миллионы вооруженных солдат и офицеров, разбежались по лесам, бросая несметные горы оружия, целыми частями сдавались в плен. Уцелевшие отступали к Москве со скоростью не меньше двадцати километров в день… Это был настоящий разгром…

Вероятно, об этом тоже разговаривали они «за завтраком» с Еленой Пушкиной фон дер Розенмайер, той самой, которoй больше чем полвека спустя московский кинорежиссер вложил в уста похвалу сталинскому военному гению. Конечно, в целях большей выразительности бывшей фрейлине пришлось усвоить язык мосфильмовской богемы. Если б она предвидела это, она бы подготовилась заранее и уже во время их сентябрьского завтрака сообщила Бунину, что «Гитлер надрал жопу Сталину». Писатель бы нисколько не удивился такому злорадству, ибо эта внучка Пушкина никогда не скрывала своих пронемецких симпатий. Вера Николаевна Бунина записала о ней в своем дневнике: «Она была умна, но вероятно, с трудным характером. Убеждения – ниццские: вера в немцев, ненависть к евреям и большевикам».

Впрочем, это было написано два года спустя, а пока на дворе осень 1941 года, Бунин завтракает в Ницце и купается в Каннах, а, слушая радио, отмечает в дневнике, что настали «самые страшные для России дни»

Здесь, в Грасе, «утро прекрасное, тихое, вся долина все еще… в светлом белесом пару», но по радио тревожные вести: русские оставили Орел. « Нет, немцы ,кажется, победят, – записывает Бунин и добавляет меланхолически, – А может, это и неплохо будет.»

С Россией после «окаянных дней» более или менее ясно, но вот судьба Европы, судьба Германии все же беспокоит писателя:

«Думаю все время: что же это впереди! Если немцы не победят, полная погибель их. Если победят – как может существовать страна, ненавидимая почти всем миром? Но и в том, и в другом случае – что будет со страной, у которой погибло все самое сильное чуть ли не с 15 лет до 50! А уже погибли миллионы и еще погибнут».

Доводилось мне читать, что на каждого убитого немца великому полководцу Сталину потребовалось положить семь русских. Вот кому эти два великих военачальника и надрали ж… – своим бедным соотечественникам…

Услышав в новостях по радио о приезде какого-то важного фашиста в Ниццу, Бунин вдруг вспоминает о Пушкиной. Делает запись, особо выделяя слово «чем»:

«Как живет внучка Пушкина и ЧЕМ зарабатывает себе пропитание?»

И правда – как выжить, главное – как оплатить крышу над головой? Самому Бунину до нобелевской премии помогали выжить меценаты, русские евреи, влюбленные в русскую литературу. Для них Бунин был живым классиком, академиком, милейшим человеком, вдобавок еще не антисемитом. Так что, поддерживали классика.

Парижский «король жемчуга» Леонард Розенталь, пока не разорился в пору кризиса, тот вообще ежемесячное жалованье платил Ивану Алексеевичу, и виллу его в Грасе оплачивал. И Фондаминский, и Алданов, и Цетлины были к любимому писателю щедры, не забывчивы. Да вот и давеча, зашел Бунин в Жуан-ле-Пене к какому-то Левину, взял у него тыщу франков и позвал его к себе на чтение, на завтрак с участием Андре Жида и самого Адамовича… Без этой симпатии и поддержки, может, и нобелевскую премию не получил бы Бунин (на это в дневниках есть немало намеков). Премия, впрочем, уже почти проедена, а евреи, кто успел, бежали в Америку (тех, кто не успел, сожгли в печах, как того же Фомдаминского или Раечку Блох). Конечно, и в Америке тоже собирают деньги для Бунина благожелательные беглецы-евреи, но там нет между ними такой сплоченности, как бывало в Париже. Бунин возмущенно записывает в дневнике: «Истратил последнее. Какой позор – в Америке за все время собрали мне долларов 500!»

Но все же еще озабочены беглецы его выживанием, еще собирают, а вот чем, скажите, заработать на жизнь одинокой даме, чьи иностранные языки и фрейлинские замашки в провинциальной Ницце не востребованы? Что-то она покупает, продает, перепродает, таскает сумки на базар…

Вероятно, до Бунина доходили слухи, что видели ее поздним вечером, Лену Розенмайер, возле отеля «Негреско», где толкутся таксисты и ночные феи… Слухи, отзывавшиеся в нынешних его сладострастных снах. В его возрасте и пятидесятилетние кажутся завидными молодками, а она ведь моложе своих лет выглядит. По его оценке, лет на 45…

Надо встретиться …

Они встретились в Ницце в муторном апреле 1943.

В первый день апреля навсегда ушла из грасской виллы Буниных Галя Кузнецова, последняя любовь Бунина. Первую неделю апреля особенно остро мучило Ивана Алексеевича одиночество. Записал в дневник, что перед Пасхой «ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся, с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!»

Что же, все кончилось? Ничего уже больше не будет? «Тянет ехать в Cannes, в Ниццу, видеть море, женщин, кого-то встретить, – одиночество страшное!» – пишет он в дневнике.

Запись от 10 апреля 1942 года невнятно сообщает о подобном побеге в Ниццу, вероятно, в погоне за упущенным. Вполне таинственная запись:

«Был в Ницце. Бюффа, Пушкина. Неприятно было, что сказала, что в ней «немецкая упорная кровь». Ее жадность к моему портсигару, воровское и нищенское существование. Завтрак – 250 фр.! У Полонских. Дама в картузе. Вел себя хмельно, глупо».

Бюффа – это знаменитая улица в Ницце, близ «русского» бульвара Гамбетта. Там поблизости жила Пушкина, там и базар, и кафе, и гостиница. Там все могло случиться с Буниным и Еленой. Все, кроме ее бурного выступления во славу Сталина. Чему же все-таки помешала ее «немецкая упорная кровь»? Может, как раз проявлениям сталинолюбия и всплеску солидарности с г. Учителем? Вряд ли. А что же тогда случилось? Что было?

А скорей всего (к моему глубокому сожалению), ничего. «Можно сказать, ничего не случилось»,- говаривал друг моей юности красавец Витя Фогельсон после очередной неудачной попытки лишиться невинности.

Семьдесят два года вполне бодрый возраст для такого лихого мужчины, как Иван Алексеич, и легко представить себе, как блистательно он соблазнял даму за столиком кафе («разводил полки» или «турусы на колесах», как восхищенно описывала товарищ Надя Крупская поведение Ильича в присутствии отчаянной их парижской соседки мадам Инессы Арманд). Турусы турусами, но уж так не хочется в семьдесят два пускаться во все эти хлопоты, вставать хмельному, снимать комнату в отеле, выкладывать денежки, да и потом еще вся эта физкультура… И, напротив, так хорошо посидеть еще чуток, потрендеть за столиком кафе, пьянея все больше («гарсон, нам еще бутылочку!»)… А дама, хоть и не была склонна к серьезной обороне, уже учуяла (все понимают прелестные эти пятидесятилетние существа!), что отбой, больше ничего не будет, да и не важно, казалось бы, а все же чуток погрустнела… Что ж, конечно, не та уже ее былая прелесть. А все ж чуть-чуть обидно, такой искренний был накал у первого русского лауреата. Вот тут и самое время ей пришло подстраховать свою женскую честь отказом, разговорами о глупом немецком упрямстве, которое у нее в благородной крови. Это любой девушке, хоть из Пензы, хоть из Ниццы, хотя бы и с ночного Английского променада, от стоянки возле отеля «Негреско» – любой понятно. И на всех языках такая фраза есть, вроде как про упрямую немецкую кровь. «Не естем латфа женщина» полька говорит. А наша бы лапочка, с юмором: «Я не такая. Я жду трамвая».

Обида, понятное дело, была взаимная, а что до ржевско-вяземской мясорубки и сталинградского жерствоприношения (как в Вашем фильме, г. Учитель), то они, уж, простите, господин Учитель, они тут были ни при чем. Как, кстати, и «влюбленность» молодого Лени Зурова в до срока увядшую Веру Николавну в том же фильме. Леня Зуров, смертельно застряв на мертвой точке со своим «Зимним дворцом», может, не только учился на Второго Бунина, но заодно и выполнял партийно-производственное задание усердных тогдашних Организаций, его к Бунину приславших (оттого, небось, и цапался так злобно с конкурентом Рощиным, работавшим на том же околобунинском важном участке). Организация была в ту пору серьезная, ни одной эмигрантской тусовки не пускала на самотек, тем более, бунинскую). Но вам такое построение в фильме было удобнее: кино искусство грубое… A зачем обязательно грубое? Включает Зуров на весь день московское радио. Все слушает – и осатанелые лозунги, и песни, и пляски. И для себя и для Бунина. А Бунин, услышав якобы народную строчечку «слово Сталина в народе золотой течет струей», уходит и тайком в дневничок пишет: «ехать в такую изолгавшуюся страну»..

…Вероятно, после встречи на Буффе больше Елена Александровна с Иваном Алексеевичем не виделись. Она вскоре перенесла хирургическую операцию. Не вполне удачную. Потом вторую, от которой и умерла. Бунин тогда сделал запись в своем дневнике:

«Еще одна бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы… И может быть, только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду! А Ницца с ее солнцем и морем все будет жить и жить! Весь день грусть…» (7 сентября1943 г. Вторник)

Назавтра, в среду 8 сентября, Вера Николаевна написала в своем дневнике:

«Кто мог подумать, что такая судьба ждет Лену? Нищета, одиночество, смерть в клинике…»

Сами Бунины прожили в Грасе до мая 1945 года. Возвращение в

стремительно вдруг полевевший и покрасневший без стыда пропетеновский Париж не сулило им ничего доброго. «Рака горе красит, – говаривал Бунин язвительно,- “Советское отечество»! Советские патриоты!» Да кто там с кем советуется?»

В субботу 24 марта 1945 года, слушая по радио о наступлении советских войск на Берлин, Бунин записал в дневнике:

«Помоги Бог! Даже жутко!»

Это была последняя запись в дневнике И.А.Бунина. Кто скажет, что

страхи его были вовсе уж напрасными? Г. Учитель мог бы его успокоить, но он тогда еще не родился. Можно ему позавидовать…Об Авторе: Борис Носик:
Борис Михайлович Носик - известный русский писатель. Окончил факультет журналистики МГУ и Институт иностранных языков. Наиболее известные произведения писателя — биографические: книга «Альберт Швейцер», в серии «Жизнь замечательных людей» (Москва, 1971) была восемь раз переиздана на немецком языке, «Мир и Дар Владимира Набокова». Писал также рассказы, пьесы («Ваше мнение доктор?») и повести. В советское время наряду с официальными произведениями много писал «в стол» (знаменитая повесть «Коктебель»). Занимался также переводами, в том числе «Пнин» В. В. Набокова. В настоящее время проживает в Париже.