Сергей Евсеев 

За ночь землю покрыло тонким слоем снега – первого в этом году. Снег валил, не переставая, и утром. Бездомные собаки и дети, спешащие в школу, оставляли на нем ровные, как двойные черные строчки после швейной машинки, полоски своих следов. Было приятно смотреть на всю эту снежную круговерть через окно: на деревья, на дома, ставшие вдруг какими-то иными, необычными – сказочно преобразившимися под снежной фатой. День был серым, но на душе царило благостное умиротворение. Снег будил приятные воспоминания – о родине, о доме. От этого становилось и уютно, и немножко грустно. А снег все летел и летел, и падал на землю пушистыми хлопьями, постепенно преображая унылую картину городского двора.
Но он уже не видел перед собой ни этого двора, ни многоэтажных панельных домов с безобразными серыми полосами между блоками. Перед глазами рисовались уже совсем иные картины…
Таинственный полумрак комнаты, освещенной лишь слабым светом ночника, тихая медленная музыка, и девочка у расшторенного окна – протягивает перед собой руки, навстречу дали, мечте, чему-то еще не ясному, едва рождающемуся в душе, навстречу манящей неизвестности. А за окном настоящая сказка: тоненькие березки сплошь покрыты снегом, словно белыми мохнатыми шапками, едва мерцающие огоньки домов вдалеке… И снег, снег, снег – густой, пушистый, чистый, заволакивающий все вокруг, засыпающий и землю и крыши, и деревья – надолго, до весны.
Сел за стол и написал на чистом листе: «Здравствуй, Оленька!» Перевел взгляд на фотографию: она, с кошкой на руках, тесно прижалась к его плечу. Улыбка – счастливая, озорная. Над головами полки с книгами и разными фигурками. В углу, на стене, виден край этюда: заснеженный Андреевский спуск, замок, основание церкви. Эту картину подарил ей он. Но никогда сам он не видел Андреевский спуск таким заснеженным, каким изобразил его художник.
Он снова взялся за ручку и продолжил писать: «Вот и в Киеве, наконец, наступила настоящая зима, почти такая же, как у тебя на картине. Сегодня первый день. Может статься, что это совсем ненадолго, но уже так надоела сырость и слякоть межсезонья – единственная погода, которую я откровенно недолюбливаю. Часто это межсезонье с его противной погодой длится здесь всю зиму. И даже на Новый год, вместо желанного снега, порой идет дождь. В такое время очень хочется домой, в нашу снежную сказку, с метелями и чудесными новогодними елками, с дедами морозами, снегурочками, горками, целыми городами из снега и льда».
Потом он задумался, устремив взгляд в одну точку, как будто что-то припоминая, и снова принялся писать:
«А дома снег давным-давно,
А дома ветры и метели.
А здесь лишь дождь стучит в окно,
Да подморозит еле-еле…»
Но это уже не о Киеве, эти строчки пришли к нему как-то случайно в Германии, в минуты раздумий о родных, о доме.
Сразу же пригрезилась Германия, тот небольшой уютный городок на границе с Польшей, где он когда-то жил. Сейчас, через много лет, все это казалось только сказкой, далекой прекрасной сказкой. Он стал вспоминать немецкую зиму, когда в декабре, ближе к Рождеству, на смену промозглой сырости, вдруг выпадает снег и наступает настоящая зима. Правда, бывало – совсем ненадолго, потом опять сменяясь дождливыми серыми днями. Он вспомнил, как в такие чудные снежные дни, в основном по выходным, он любил побродить один по заснеженному лесу, по накатанным извилистым дорожкам с аккуратно сложенными по обочинам дровами. Бывало, внезапно промелькнет вдалеке, меж заснеженных сосен, вспугнутая скрипом подошв какая-то большая темная птица. Может, сова! А то, нет-нет, да и перебежит через дорогу заяц, стремительно скроется в гуще деревьев.
После таких прогулок особенно приятно было посидеть, передохнуть в тепле, за столиком у окна в небольшом уютном доме на краю леса, у дороги, с таким манящим названием: «Лесной гаштетт». За окнами постепенно смеркалось. На улице было холодно. И в каминных трубах протяжно завывал ветер. А внутри его всегда было тепло и уютно.
Белокурая моложавая официантка в кипельно-белом передничке подавала его любимое темное пиво и горячую сосиску с хрустящей поджаренной корочкой. Пиво было густым и терпким, бархатистыми волнами растекалось оно по всему телу. После еды обычно еще подолгу сидел с бокалом пива в полумраке гаштетта и смотрел через окошко на загадочную сизую темь леса. Потом не торопясь шел домой мимо полей, мимо маленьких домиков с разноцветными электрическими огоньками на окнах. В некоторых дворах такими же огоньками были украшены невысокие пушистые елочки, растущие прямо перед входом в дом.
А еще в такие хорошие зимние дни он любил не торопясь потягивать красное рождественское вино «Глинтвейн» с красочными этикетками на бутылках в кафе «Грюнов», что находилось рядом с «русскими» домами, через дорогу. В этом гаштетте было три зала. Один большой – танцевальный, с маленькой сценой для аппаратуры и стойкой бара, где устраивались по вечерам молодежные дискотеки. Другой – совсем маленький, при входе. В нем тоже была стойка бара, за которой размещалась кухня. Отсюда по лестнице в несколько ступенек можно было подняться в третий – самый тихий и уютный зал. В такие дни помещение его обогревалось настоящей печкой, встроенной в стену и топившейся из кухни. А ближе к вечеру на столах зажигали свечи. За окнами шел снег, и вдали, за дорогой, виднелись маленькие домишки под черепичными крышами, покрытыми снегом, с возвышающейся над ними остроконечной готической часовней.
Эта же сказочная страна была изображена и на бутылке из-под Глинтвейна. В такие моменты он порой утрачивал чувство реальности и начинал ощущать себя в сказке, в стране чудесных волшебников и добрых фей – в волшебной стране Христиана Андерсена. Он часто бродил по этим заснеженным улочкам, рассматривая симпатичные домики под черепицей, заглядывая в их окна, любуясь заманчивыми витринами маленьких магазинов. Больше всего ему нравились магазины под вывеской «Драгеррее», что-то типа наших «тысячи мелочей». Чего там только не было! Особенно в предпраздничные дни. Здесь можно было приобрести все, что необходимо по хозяйству, и не только. Это заведение одновременно было еще и аптекой, где всегда царил какой-то пряный травяной аромат, и кондитерской лавкой, где можно было купить всякие сладости, а также газетным, а то и книжным киоском. А перед католическим Рождеством витрина «Драгеррее» полнилась свечками, елочными украшениями, всевозможной пиротехникой, Санта Клаусами, красными башмачками, набитыми сладостями, и всяким другими сюрпризами для детворы. Все это светилось, переливалось, звало заглянуть внутрь.
Был такой магазинчик и рядом с домом, где они жили, на другой стороне улицы. Про себя он окрестил его «волшебной лавкой». Когда ты открывал дверь «волшебной лавки», весело звенел над ней колокольчик и откуда-то из глубины ее, где громоздились ряды полок, сплошь утопающие в пестроте разнообразных товаров – выходил навстречу тебе сам хозяин, добрый сказочник в очках и белом халате. Его можно было принять и за доктора, и за аптекаря, и за кондитера. И этот волшебник добродушно приглашал тебя осмотреть содержимое магазина, быстро снимая с полок те вещицы, на которых едва задерживался твой взгляд.
А еще он вспомнил, как заходил в эту лавку со всем своим семейством: женой и маленькой дочуркой на руках, которая весело улыбалась всем подряд и даже делала губками тпру-тпру. Посетителям и самому хозяину лавки все это очень нравилось. И однажды он даже подарил ей маленькое зеркальце в футляре.
Внезапно очнулся от воспоминаний. Давно уже он был один, без семьи. И сейчас, когда писал письмо другой женщине, такие воспоминания были как бы и неуместны. Но перед мысленным взором еще стоял тот маленький городок на Одере, в котором прожил несколько хороших, в общем-то, лет в те времена, когда он еще был тихим и уютным. Таким он и остался в памяти. А потом сказка закончилась, и в этот чудесный городок стремительно ворвался «дикий запад» с его шумом, броским светом реклам, надрывной музыкой и супермаркетами. Волшебную лавку расширили, переделав в просторный современный магазин. В общем, волшебной лавки попросту не стало. Впрочем, как и многого еще из того, что они так любили когда-то в этом маленьком уютном городке, притаившемся на самом краю Восточной Германии.
На столе перед ним по-прежнему лежало начатое письмо, адресованное женщине с другого конца света, из далекой призрачной страны, сплошь покрытой снегом, белыми пушистыми сугробами. От ее глаз на фотографии исходил нежный пленительный свет. И в памяти сразу же всплыла другая зима, когда не было еще ни жены, ни дочки, и далеко-далеко было еще до всех этих семейных неурядиц и передряг. И были только снег, только метель, только огни вдалеке, и ее глаза… Темные, чуть раскосые, влажные от снега, бездонные… А потом все вдруг закрутилось, завертелось: и огни, и глаза, и звезды, и деревья…
Он снова схватил ручку и стал писать – порывисто, бессвязно. Но через минуту остановился, уставился в окно и, охваченный какой-то пугающей безнадежностью, проговорил в зыбкую предсумеречную пустоту: «Совсем один!»
Стало смеркаться. В комнате монотонно выстукивали часы. Да иногда еще ветер, налетая, с шумом бился о стекло.
Декабрь 1994г. Киев.