Сергей ЕВСЕЕВ

  «Мучаюсь от своей неуверенности! Ненавижу свою готовность расстраиваться по пустякам. Изнемогаю от страха перед жизнью. А ведь это единственное, что дает мне надежду. Единственное, за что я должен благодарить судьбу. Потому что результат всего этого – ЛИТЕРАТУРА!»
Сергей Довлатов (из «Записных книжек»)

Первый снег
За ночь землю покрыло тонким слоем снега – первого в этом году. Снег валил, не переставая, и утром. Бездомные собаки и дети, спешащие в школу, оставляли на нем ровные, как двойные черные строчки после швейной машинки, полоски своих следов. Было приятно смотреть на всю эту снежную круговерть через окно: на деревья, на дома, ставшие вдруг какими-то иными, необычными – сказочно преобразившимися под снежной фатой. День был серым, но на душе царило благостное умиротворение. Снег будил приятные воспоминания – о родине, о доме. От этого становилось и уютно, и немножко грустно. А снег все летел и летел, и падал на землю пушистыми хлопьями, постепенно преображая унылую картину городского двора.
Но он уже не видел перед собой ни этого двора, ни многоэтажных панельных домов с безобразными серыми полосами между блоками. Перед глазами рисовались уже совсем иные картины…
Таинственный полумрак комнаты, освещенной лишь слабым светом ночника, тихая медленная музыка, и девочка у расшторенного окна – протягивает перед собой руки, навстречу дали, мечте, чему-то еще не ясному, едва рождающемуся в душе, навстречу манящей неизвестности. А за окном настоящая сказка: тоненькие березки сплошь покрыты снегом, словно белыми мохнатыми шапками, едва мерцающие огоньки домов вдалеке… И снег, снег, снег – густой, пушистый, чистый, заволакивающий все вокруг, засыпающий и землю и крыши, и деревья – надолго, до весны.
Сел за стол и написал на чистом листе: «Здравствуй, Оленька!» Перевел взгляд на фотографию: она, с кошкой на руках, тесно прижалась к его плечу. Улыбка – счастливая, озорная. Над головами полки с книгами и разными фигурками. В углу, на стене, виден край этюда: заснеженный Андреевский спуск, замок, основание церкви. Эту картину подарил ей он. Но никогда сам он не видел Андреевский спуск таким заснеженным, каким изобразил его художник.
Он снова взялся за ручку и продолжил писать: «Вот и в Киеве, наконец, наступила настоящая зима, почти такая же, как у тебя на картине. Сегодня первый день. Может статься, что это совсем ненадолго, но уже так надоела сырость и слякоть межсезонья – единственная погода, которую я откровенно недолюбливаю. Часто это межсезонье с его противной погодой длится здесь всю зиму. И даже на Новый год, вместо желанного снега, порой идет дождь. В такое время очень хочется домой, в нашу снежную сказку, с метелями и чудесными новогодними елками, с дедами морозами, снегурочками, горками, целыми городами из снега и льда».
Потом он задумался, устремив взгляд в одну точку, как будто что-то припоминая, и снова принялся писать:
«А дома снег давным-давно,
А дома ветры и метели.
А здесь лишь дождь стучит в окно,
Да подморозит еле-еле…»
Но это уже не о Киеве, эти строчки пришли к нему как-то случайно в Германии, в минуты раздумий о родных, о доме.
Сразу же пригрезилась Германия, тот небольшой уютный городок на границе с Польшей, где он когда-то жил. Сейчас, через много лет, все это казалось только сказкой, далекой прекрасной сказкой. Он стал вспоминать немецкую зиму, когда в декабре, ближе к Рождеству, на смену промозглой сырости, вдруг выпадает снег и наступает настоящая зима. Правда, бывало – совсем ненадолго, потом опять сменяясь дождливыми серыми днями. Он вспомнил, как в такие чудные снежные дни, в основном по выходным, он любил побродить один по заснеженному лесу, по накатанным извилистым дорожкам с аккуратно сложенными по обочинам дровами. Бывало, внезапно промелькнет вдалеке, меж заснеженных сосен, вспугнутая скрипом подошв какая-то большая темная птица. Может, сова! А то, нет-нет, да и перебежит через дорогу заяц, стремительно скроется в гуще деревьев.
После таких прогулок особенно приятно было посидеть, передохнуть в тепле, за столиком у окна в небольшом уютном доме на краю леса, у дороги, с таким манящим названием: «Лесной гаштетт». За окнами постепенно смеркалось. На улице было холодно. И в каминных трубах протяжно завывал ветер. А внутри его всегда было тепло и уютно.
Белокурая моложавая официантка в кипельно-белом передничке подавала его любимое темное пиво и горячую сосиску с хрустящей поджаренной корочкой. Пиво было густым и терпким, бархатистыми волнами растекалось оно по всему телу. После еды обычно еще подолгу сидел с бокалом пива в полумраке гаштетта и смотрел через окошко на загадочную сизую темь леса. Потом не торопясь шел домой мимо полей, мимо маленьких домиков с разноцветными электрическими огоньками на окнах. В некоторых дворах такими же огоньками были украшены невысокие пушистые елочки, растущие прямо перед входом в дом.
А еще в такие хорошие зимние дни он любил не торопясь потягивать красное рождественское вино «Глинтвейн» с красочными этикетками на бутылках в кафе «Грюнов», что находилось рядом с «русскими» домами, через дорогу. В этом гаштетте было три зала. Один большой – танцевальный, с маленькой сценой для аппаратуры и стойкой бара, где устраивались по вечерам молодежные дискотеки. Другой – совсем маленький, при входе. В нем тоже была стойка бара, за которой размещалась кухня. Отсюда по лестнице в несколько ступенек можно было подняться в третий – самый тихий и уютный зал. В такие дни помещение его обогревалось настоящей печкой, встроенной в стену и топившейся из кухни. А ближе к вечеру на столах зажигали свечи. За окнами шел снег, и вдали, за дорогой, виднелись маленькие домишки под черепичными крышами, покрытыми снегом, с возвышающейся над ними остроконечной готической часовней.
Эта же сказочная страна была изображена и на бутылке из-под Глинтвейна. В такие моменты он порой утрачивал чувство реальности и начинал ощущать себя в сказке, в стране чудесных волшебников и добрых фей – в волшебной стране Христиана Андерсена. Он часто бродил по этим заснеженным улочкам, рассматривая симпатичные домики под черепицей, заглядывая в их окна, любуясь заманчивыми витринами маленьких магазинов. Больше всего ему нравились магазины под вывеской «Драгеррее», что-то типа наших «тысячи мелочей». Чего там только не было! Особенно в предпраздничные дни. Здесь можно было приобрести все, что необходимо по хозяйству, и не только. Это заведение одновременно было еще и аптекой, где всегда царил какой-то пряный травяной аромат, и кондитерской лавкой, где можно было купить всякие сладости, а также газетным, а то и книжным киоском. А перед католическим Рождеством витрина «Драгеррее» полнилась свечками, елочными украшениями, всевозможной пиротехникой, Санта Клаусами, красными башмачками, набитыми сладостями, и всяким другими сюрпризами для детворы. Все это светилось, переливалось, звало заглянуть внутрь.
Был такой магазинчик и рядом с домом, где они жили, на другой стороне улицы. Про себя он окрестил его «волшебной лавкой». Когда ты открывал дверь «волшебной лавки», весело звенел над ней колокольчик и откуда-то из глубины ее, где громоздились ряды полок, сплошь утопающие в пестроте разнообразных товаров – выходил навстречу тебе сам хозяин, добрый сказочник в очках и белом халате. Его можно было принять и за доктора, и за аптекаря, и за кондитера. И этот волшебник добродушно приглашал тебя осмотреть содержимое магазина, быстро снимая с полок те вещицы, на которых едва задерживался твой взгляд.
А еще он вспомнил, как заходил в эту лавку со всем своим семейством: женой и маленькой дочуркой на руках, которая весело улыбалась всем подряд и даже делала губками тпру-тпру. Посетителям и самому хозяину лавки все это очень нравилось. И однажды он даже подарил ей маленькое зеркальце в футляре.
Внезапно очнулся от воспоминаний. Давно уже он был один, без семьи. И сейчас, когда писал письмо другой женщине, такие воспоминания были как бы и неуместны. Но перед мысленным взором еще стоял тот маленький городок на Одере, в котором прожил несколько хороших, в общем-то, лет в те времена, когда он еще был тихим и уютным. Таким он и остался в памяти. А потом сказка закончилась, и в этот чудесный городок стремительно ворвался «дикий запад» с его шумом, броским светом реклам, надрывной музыкой и супермаркетами. Волшебную лавку расширили, переделав в просторный современный магазин. В общем, волшебной лавки попросту не стало. Впрочем, как и многого еще из того, что они так любили когда-то в этом маленьком уютном городке, притаившемся на самом краю Восточной Германии.
На столе перед ним по-прежнему лежало начатое письмо, адресованное женщине с другого конца света, из далекой призрачной страны, сплошь покрытой снегом, белыми пушистыми сугробами. От ее глаз на фотографии исходил нежный пленительный свет. И в памяти сразу же всплыла другая зима, когда не было еще ни жены, ни дочки, и далеко-далеко было еще до всех этих семейных неурядиц и передряг. И были только снег, только метель, только огни вдалеке, и ее глаза… Темные, чуть раскосые, влажные от снега, бездонные… А потом все вдруг закрутилось, завертелось: и огни, и глаза, и звезды, и деревья…
Он снова схватил ручку и стал писать – порывисто, бессвязно. Но через минуту остановился, уставился в окно и, охваченный какой-то пугающей безнадежностью, проговорил в зыбкую предсумеречную пустоту: «Совсем один!»
Стало смеркаться. В комнате монотонно выстукивали часы. Да иногда еще ветер, налетая, с шумом бился о стекло.
Декабрь 1994г. Киев.

Когда это было?
Погожий майский день не спеша катился к закату. Над Cтарой дорогой, над многочисленными печерскими садами плавал тонкий, пьянящий аромат отходящего уже яблоневого и сиреневого цвета. Спадающий дневной зной напоминал о наступлении лета. Но набегающий временами ветерок все еще нес с собою свежесть и очарование весны.
Чуть выше, над садами, на Печерской горе, находится старое военное училище, к воротам которого, звеня и лязгая на резких изгибах колеи при подъеме в гору, привозит людей трамвай.
Была суббота. Из ворот училища только что высыпала шумная зеленая толпа курсантов и быстро-быстро, звеня смехом и задорными юношескими голосами, растворилась в затихающем уже к вечеру волнении городских улиц.
А на крыльце тем временем появилась очередная группа ребят с одной полоской на рукавах кителей – первокурсники. Училище, словно какая-то большая гидра, выплескивало на божий свет своих питомцев, и почему-то не всех сразу, а лишь небольшими партиями.
Последние были еще очень молоды. И если бы не военная форма – их вполне можно было принять за школьников. Но и форма, однако, еще не придавала их детским лицам и неказистым фигуркам той особой выправки и уверенности, которыми так любили щегольнуть курсанты старших курсов.
Двое из "первачей", завидев на остановке трамвай, отделились от толпы и стремительно, словно бы стартовав на короткую дистанцию, побежали к нему, едва успев вскочить в закрывающиеся задние двери.
Это были два друга: Саша Ивлев и Андрей Верстаков. Чернявый, с яркими большими глазами и миловидным, как у девушки, лицом Андрей едва дотягивал до плеча своего товарища. А у Саши были пухлые губы, грустные, небесного цвета глаза, над которыми особенно выделялись густые темные брови. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, а все лицо имело озабоченное и даже как будто обиженное выражение. Оба были коротко подстрижены под машинку, так что на затылках сквозь колючки волос просвечивались полоски белой кожи; оба – худы, и военная форма висела на них, как на вешалках, особенно на Андрее, которому из-за низкого роста, по всей видимости, так и не смогли подобрать нужного размера. Сами они еще не успели привыкнуть к своему обмундированию, оттого чувствовали себя неуютно и то и дело что-нибудь неловко на себе одергивали и поправляли.
Друзья не сговариваясь вышли из трамвая возле завода «Арсенала» и так же молча, словно по команде, направились через площадь ко входу в метро. Они еще не знали толком, куда податься, но самый быстрый и верный путь в любой конец города лежал через метро.
Проходя через площадь, юноши с опаской озирались по сторонам, особенно на комендатуру – старинное, крепостного типа здание из красного кирпича – нет ли патрулей. Но площадь, на счастье, была пуста, они беспрепятственно миновали ее и растворились в прохладном сумраке метро.
– Ну что, на Крещатик? – предложил Андрей.
– Поехали, – ответил Саша, при этом лицо его несколько просветлело и оживилось, как будто он сбросил с плеч какую-то непосильную ношу.
Чтобы не встретиться с военным патрулем, они не стали выходить на самом Крещатике, а поднялись на эскалаторе по указателю на улицу Карла Маркса. Затем, поднявшись наугад еще на одном пролете эскалатора, ребята неожиданно оказались на горе за гостиницей «Москва». Здесь уж точно не могло быть никаких патрулей, потому они спокойно, никуда не торопясь, стали спускаться к главной площади города со знаменитыми фонтанами посредине.
Оба еще с зимы не покидали стен своего военного "монастыря". Поэтому теперь и этот теплый весенний воздух, и эта молодая, умиротворенно шелестящая от легкого дуновения ветерка листва на деревьях, и нежно окрашенный лучами заходящего солнца вид красавца города внизу, и золотые купола Софии вдалеке – все пьянило и вдохновляло юношей.
У Саши расправились складки на лбу, и лицо постепенно осветилось блаженной полуулыбкой. Ребята не торопясь спускались к легендарному Крещатику, беззаботно улыбались, любуясь домами, витринами, проходящими мимо девушками, искренне радуясь весне и вообще – всему окружающему миру. Теперь им казалось, что все вокруг: и весна, и солнце, и город, и даже эта величественная десятиэтажная гостиница «Москва» – все это создано для них и для них одних расточает свое тепло и гостеприимство. Они были слишком уж молоды, а если сказать по правде – совсем еще дети, не успели даже толком отвыкнуть от своей прошлой, гражданской жизни и стать настоящими военными людьми со всем набором тех качеств, что сами собой предполагаются за этим определением. И потому для них теперь каждая улица, каждый дом, со своей особой жизнью, своим неповторимым миром, скрывающимся за шторами окон, и даже каждая случайная тень, едва промелькнувшая и тотчас же растворившаяся в прохладных недрах подворотен, казалось, заключали в себе какую-то томительную, непонятную, манящую тайну. Любуясь городом, думая каждый о своем, юноши потихоньку спустились вниз к площади и решили где-нибудь здесь и перекусить. Осмотревшись по сторонам, они повернули направо, к большому, застекленному от потолка до пола, магазину-кафе.
Очередь в кафе была небольшая, всего человека два-три. Продавщица – уже немолодая женщина лет сорока пяти с миловидным лицом и усталым взглядом – прямо-таки остолбенела, когда у прилавка, прямо перед ней оказались два мальчика в военной форме. И все смотрела и смотрела на них, пронзительно и очень нежно. Потом у нее зашевелились морщинки возле рта и глаз, было похоже, что она вот-вот расплачется.
Юноши растерялись, не зная, как себя повести, и в свою очередь глядели на продавщицу несколько обескуражено. И от этого выражения на лицах, и от неловкости ситуации они стали еще больше походить на школьников, замешкавшихся перед строгим учителем. Сашины глаза вновь стали испуганно-страдальческими, а брови по-орлиному собрались у переносицы. На обоих друзей и впрямь было жалко глядеть. Продавщица в конце концов и в самом деле расплакалась, вернее, на ее глазах как бы сами собой появились отдельные крупные слезинки и она, смутившись, вдруг засуетилась и запричитала нараспев: "Милые вы мои, хорошие, да что ж это я стою, ведь у меня сыночек где-то тоже… так же".
И через время, немного справившись с эмоциями и вроде бы оправдываясь, продолжала, уже спокойно и даже деловито: "Сын-то у меня тоже в армии служит, далеко – за Уралом". Тут она словно бы отмахнулась от кого-то невидимого рукой и утерла платком слезы с глаз. При этом лицо ее опять едва не поплыло в преддверии плача. Но в последний момент она таки справилась с собой и выдохнула только: "Господи! Вы мои милые мальчики!.." Ни Андрей, ни Саша так и не успели даже рта открыть. Какая-то пожилая женщина рядом сочувственно и понимающе покачивала головой в такт причитающей продавщице. А та начала постепенно овладевать собой и только глаза у нее оставались красными от слез.
Вскоре, словно бы опомнившись, женщина засуетилась, как наседка, стала выставлять на прилавок все, что у нее там числилось в ассортименте и в закромах, будто бы привечая дорогих, долгожданных гостей. А в довершение она наполнила два стаканчика какой-то зеленой бархатистой жидкостью из бутылки с красочной этикеткой. Друзья тоже наконец вышли из оцепенения. Саша принялся торопливо переносить все эти тарелочки и чашки на столик у окна. Андрей же тем временем вытащил из внутреннего кармана кошелек и старательно отсчитывал деньги. Продавщица, глянув на него, поспешно замотала головой в знак протеста, и у нее опять заходили на лице морщинки, так что она вынуждена была прикусить нижнюю губу.
Мальчики вновь застыли в замешательстве, но только на мгновение, а затем, как бы извиняясь, поблагодарили добрую женщину и быстро отошли в сторону, к самому дальнему столику у окна.
Продавщица потом еще долго рассказывала что-то той старушке, которая задержалась у прилавка, о своем сыне и о том, как редко приходят письма от него. Но курсанты уже не слышали всего этого. Они торопливо уничтожали пирожки, пирожные и всю ту снедь, которой их так щедро угостила расчувствовавшаяся женщина. При этом у обоих было одно жгучее желание – побыстрее закончить трапезу и убраться куда подальше, только бы не чувствовать на себе взгляда этой сердобольной продавщицы.
Но, как и все первачи, они почти всегда были голодны. К тому же – уж очень давно они ничем, кроме казенных каши да щей, не питались. Потому юноши быстро позабыли про неловкость своего положения и с удовольствием наминали сладости, запивая все это вкусным черным кофе и душистым крепким ликером.
От искреннего благодушия и внимания, оказанных им, да еще от крепкого кофе с тягучим ликером – у обоих друзей как-то сразу потеплело на душе.
Город теперь казался им еще прекраснее и загадочней, чем прежде. Неожиданно захотелось чего-то необычного, каких-то новых чувств и впечатлений.
Ребята расположились на бордюре, в центре площади, прямо у фонтанов. Мимо них не спеша проходили люди. Тревожными светлыми пятнами проплывали женщины. Внутренние пружины неожиданно развинтились. Оба ощутили нечто подобное захватывающему вознесению к облакам, к смутным блистающим вершинам. Тотчас же потянуло на откровения. Захотелось поболтать о чем-нибудь хорошем и светлом. Даже, может быть, о возвышенном.
И они, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами и эмоциями, заговорили одновременно – без удержу, перебивая друг друга, – о том, какая все-таки замечательная штука – жизнь; и о том, как хорошо жить на белом свете, просто жить, дышать, радоваться каждому мгновению; а еще о том, сколько всего прекрасного, неизведанного несет в себе каждый новый день…
Конечно, говорили они и о любви. К своим близким, к родным городам, ко всему тому, что осталось где-то там, в другой, далекой – прошлой жизни.
Они еще долго сидели так в разливающихся сумерках и говорили-говорили обо всем подряд, что только приходило в голову. А сумерки тем временем постепенно сгущались, заволакивая все вокруг.
Вдоль улиц зажглись фонари. Друзья наконец поднялись и не спеша побрели по яркому, освещенному иллюминацией Крещатику, довольные и счастливые, уже не думая о патрулях и вообще ни о чем плохом.
В конце вечера они смотрели увлекательный заграничный фильм с приключениями и любовью. Легкий, приятный хмель еще долго удерживал их на своих ласковых волнах, делая более ярким, захватывающим и даже подчас трогающим до слез все то, что происходило на экране.
Но досмотреть картину до конца все же не удалось – к одиннадцати часам нужно было поспеть в училище, на вечернюю поверку.
Ночью мальчики улыбались во сне, совсем по-детски, наверное, продолжая грезить о счастье, о котором они так вдохновенно говорили днем в увольнении у городских фонтанов.
Может, когда-нибудь они поймут, что это был один из самых счастливых дней в их жизни. Прежде пройдет очень много времени: из безусых мальчишек они превратятся в красивых, стройных, подтянутых молодцов офицеров. Затем жизнь еще порядком потреплет их на своих нелегких дорогах и они станут, в конце концов, настоящими мужчинами, пожившими и испытавшими кое-что на своем веку. Судьба, конечно же, разлучит – разбросает их по свету. Но среди ежедневного будничного однообразия армейской жизни, в круговерти извечных семейных проблем и забот – однажды кому-то из них наверняка придет на память этот майский вечер, благоухающий ароматами киевской весны, сады над Днепром, Крещатик в вечерних огнях и, конечно же, та добрая женщина, продавщица кафе, так щедро одарившая когда-то их своим материнским чувством.
Весна, молодость… Мечты о будущем. Жажда свободы, любви, счастья… Как это близко и в то же время далеко. И как, оказывается, мало нужно человеку для счастья: немного света, праздника, что ли, и, конечно же – простого человеческого тепла и внимания.
Август 1992г. Киев.

Стать мужчиной

Он весь день пробродил по родному городу, по старым улочкам, дворам, на которых прошло детство и где он не был уже около двадцати лет. Какими же трогательными казались теперь эти двухэтажные послевоенные домики. В детстве они были большими. Да и улицы тогда были шире. Дом культуры казался огромным исполином, и ты чувствовал себя маленькой букашкой под его колоннами у парадного входа, когда спешил по вечерам на занятия драмкружка.
А так почти ничего не изменилось. Так же, как и тогда, ветер рвет желтую листву с деревьев и с шорохом, вместе с пылью и мусором, гоняет ее по тротуарам. Все так же, все то же… Но дома стали еще старее, сам ты из ребенка превратился во взрослого мужчину и поэтому все здесь теперь стало таким трогательно родным, что к горлу начинает подкатываться назойливый комок.
Вот и старая школа с высоким крыльцом, куда тебя привели в первый раз за руку, а дальше ты уже шел сам в этот новый мир, который открывали перед тобой ее двери.
Ему вдруг припомнилось то острое, щемящее чувство, которое пронзило его насквозь от головы до пят, когда посадили его рядом с белобрысой девочкой с соломенными косичками в накрахмаленном белоснежном фартучке. Будто бы через сердце протянули тончайшую серебряную струну, и от ее легчайшей вибрации морозец волнами растекался от груди по всему телу – до самых кончиков ушей. Это было ново, необычно и до жути приятно.
То же самое происходило с ним и потом, когда его соседка невзначай касалась его локтем, брала на время какую-нибудь его вещь или же просто придвигалась поближе, чтобы заглянуть в его тетрадку, невольно касаясь своими волосами его щеки. В такие мгновения он боялся даже пошевелиться и сидел как завороженный, ничего не видя и не слыша вокруг.
Уже значительно позже, в классе четвертом или пятом, он понял, что эта девчонка была не такой уж и красивой,напротив, можно сказать – совсем неказистой, особенно своими большими, навыкате, как у рыбы, глазами. Но тогда, в самом начале, она почему-то казалась ему обворожительной, как принцесса из сказки. И он даже сделал ей предложение. А случилось это после одного памятного случая.
Как-то зимой, после уроков, собрались они вместе с бабушкой в магазин. Бабушка везла его за собой на санках, а он подобрал по дороге палку и отталкивался ею, со звонким скрипом втыкая в плотно укатанный вдоль дороги снег. И вот на каком-то бугорке эта палка неожиданно вонзилась ему прямо в щеку. Бабушка, когда оглянулась, только ахнула и быстро повезла его назад, домой.
Так они и просидели с бабулей вдвоем до самого вечера, не зная, что делать, пока не пришла с работы мама. Она только взглянула на него – тотчас же изменилась в лице, медленно опустилась на стул, сжав ладонями виски. Но уже спустя минуту она быстро и деловито собирала его в дорогу, приложив к ране чистый носовой платок. На ходу подхватила с вешалки свое пальто, и они помчались на подвернувшейся машине через весь город в дежурную больницу.
Удивительно, но он так ничего и не чувствовал, даже когда лежал уже на столе в операционной, под огромной лампой, и над ним склонились строгие дяди и тети в белых колпаках и повязках до глаз. Было немного щекотно, ну и, конечно, страшновато. Но самый главный хирург оказался приветливым и добрым, к тому же – совсем еще молодым. Он его ласково успокоил, пообещав, что до свадьбы все заживет. Этому доктору нельзя было не поверить. Потом, когда уже все закончилось, он еще долго сидел у этого доктора на коленях с перевязанной, как у раненого красноармейца, головой и рассказывал ему о себе. Рядом стояла мама и улыбалась, а по щекам её катились блестящие слезинки.
Мама после больницы вообще была очень ласковой. И пока дожидались на остановке трамвая – разговаривали о школе, об уроках, о скорых каникулах и еще о чем-то хорошем. Тихо кружились в воздухе пушистые снежинки, и так хорошо было на сердце, как будто всё-всё самое плохое, что только может быть в жизни, осталось теперь уже далеко позади.
А на другой день все внимание в классе было приковано только к нему. И он на всех уроках с достоинством рассказывал всем своим соседям о том, что с ним произошло накануне. Он не мог теперь припомнить во всех подробностях, что же он тогда нафантазировал, но помнил наверняка, что рассказ получился очень даже занимательным. И, конечно же, бабушке в этом повествовании вовсе не досталось места. Короче говоря, он враз сделался героем дня. Мальчишки, слушая, то и дело восклицали: «Ух, ты! Вот это да!» Это он помнил точно. А девчонки смотрели теперь на него как-то по-новому, и соседка Лариска тоже. Он сразу же почувствовал какое-то особое расположение с ее стороны: она все ближе пододвигалась к нему и во взгляде ее, обращенном на подружек, можно было прочесть: «Вот он у меня какой!»
Они забыли про уроки и про строгую учительницу: постоянно о чем-то тихонечко шептались, ни на кого не обращая внимания и ничего не замечая вокруг. А потом она осторожно положила голову к нему на плечо – так они и просидели до конца уроков. Теперь то первое, тонкое, щемящее чувство превратилось в другое, более отчетливое: он вдруг почувствовал себя сильным и ответственным за эту девчонку, ласково прильнувшую к его плечу. И тогда он очень спокойно и внятно прошептал ей в висок: «Мы ведь поженимся, когда вырастем, да?» Она подняла на него свои большие глаза, улыбнулась ласково, выдохнула: «Да!» и опять прижалась к нему…
Через несколько дней ему сняли швы и повязку, и разом закончился этот «маленький роман». А позже ему стала нравиться другая девочка, тоже отличница, и его пересадили к ней. Скорее всего, по просьбе мамы, которая, конечно же, была в курсе всех дел. И позабылась вся эта история и данное друг другу обещание «пожениться». Как все быстро забывается в детстве!
Забылось, да не забылось, подумал он, вот вспомнил же сейчас об этом, значит, оно все время жило, где-то в глубинных тайниках души, ждало своего часа. Значит, это не просто маленький эпизод детства, от которого остался шрам на щеке! Да и первой любовью его тоже не назовешь. Сколько потом еще было девчонок, которые нравились, преследовали его в смутных мальчишеских мечтах, пока не пришло то, что называют первой любовью, уже в старших классах – оно-то, пожалуй, и впрямь останется в сердце на всю жизнь.
Наконец выбрался из дворов к дороге. Старый трамвай с лязгом и грохотом подкатил к остановке. Он ловко запрыгнул в заднюю дверь и сел у окна. Трамвай, весь сотрясаясь и позвякивая, тронулся и покатил по улице, увозя его из этой милой страны детства. Прильнув лбом к стеклу, жадно смотрел в окно, на дома, на людей и на деревья, неохотно сбрасывающие свои золотые уборы. Тепло и спокойно было на душе.
«А ведь в тот момент, когда эта неказистая девочка Лариса прижалась ко мне, доверчиво положив голову на мое плечо, когда я впервые почувствовал в себе эту великую силу – защитить, уберечь это трогательное, хрупкое создание от чего бы то ни было – тогда-то, наверное, я и стал мужчиной», – он улыбнулся своим мыслям, с просветленным лицом вышел из трамвая и окунулся в бурлящий людской поток.
Октябрь – ноябрь 1995г.

И в яму с головой

Место это издавна все называют ямой. Яма и есть: от самого рынка с одной стороны и парка культуры с другой дорога в сторону железнодорожной станции Н-ск- Западный идет под гору. И целый микрорайон и впрямь оказался в обширной низине, считай – в яме.
Кажется, совсем еще недавно за крайними девятиэтажками была деревня, петухи пели, собаки лаяли совсем не по-городскому. Да как же – недавно! Давно это было. И сами девятиэтажки были тогда новостройками. А теперь вместо того чудом уцелевшего деревенского островка еще одна девятиэтажка стоит – красуется. А за ней дорожки асфальтовые, фонари, в общем – все как полагается. И остановки трамвайной на прежнем месте давно нет: дорогу проложили здесь современную, широкую, с двухсторонним движением, трамвай теперь тут на кольцо заворачивает: Вокзал Западный конечная.
Да и улица сама, как кстати – Широкой называется. Далеко протянулась она на Западный жилмассив. Там тоже раньше деревня была. Ничего удивительного – городу ведь и ста лет еще нету.
Да-а, как все меняется. Во дворах, между домами, ни кустика, помнится, не было, а теперь деревья повырастали большие. Ничего не стоит на месте. Да и жизнь ведь тоже изменилась. Вот и в школьной ограде, на месте бывшего пустыря, сплошные заросли: вместо прутиков саженцев, гляди, целая рощица – рябины, березки, яблоньки. Сама школа затерлась, обветшала, местами проглядывают картонные вставки вместо стекол… Чистенькой, сияющей, ослепительно новой была, когда впервые переступил ее порог. И таким мифически дальним казался тогда 1986 год, в который предписывалось вскрыть послание «будущим поколениям», заложенное строителями и открывателями ее в металлическую конструкцию «серп и молот», установленную во дворе, перед парадным входом.
А за школой, прямо под оградой – еще одна яма, настоящая, обширная, как карьер, внизу старые бревенчатые домишки. Бывало, идешь из школы зимой – снегу навалом, и только дорожки узенькие вытоптаны среди сугробов. Перепрыгнешь через забор школьный, портфель под себя, и помчишься вниз с горки в эту самую яму. И сразу будто в другом мире окажешься, будто и не в городе ты, а посреди деревни. Совсем как в стихотворении:
Вот моя деревня,
Вот мой дом родной.
Вот качусь я в санках
По горе крутой…
Гора-то и вправду крутая – круче не бывает. Вот и деревня, и избы – всё как на картинке. Да не один-два дома, а целая улица перед тобой, и другая еще – справа к ней примыкает. Дворы, огороды друг от дружки заборами отделены. Все это: и крыши, и огороды – под шапкой снега. Деревья вдоль заборов – красотища! – сплошь инеем покрыты, так и переливаются серебром на солнце, точно в сказке очутился. Так залюбуешься красотой-то всей этой, так хорошо тебе станет, что и домой идти не хочется. Да и домики – не лишь бы что, все как на подбор: добротные, ухоженные, ставни резные, узорчатые, на подоконниках цветы в горшочках. А то, глядишь, кошка сидит под занавеской, смотрит на мир из-за стекол своими зелеными умными глазами. Из труб дым идет. Представишь себе, как уютно и тепло там внутри, как хорошо, верно, с мороза привалиться к печке, отряхивая веником снег с валенок, сразу отрадно на душе.
А когда со второй смены возвращаешься из школы, уже по сумеркам, – зимний-то день ух короткий! – огоньки в домах светятся так тепло, маняще, домов высотных не видно совсем. И так сладко пахнет дымом, жильем. В дрожащем синем полумраке звонко раздается собачий лай. Привалишься к забору и стоишь, завороженный, а над головою звезды, звезды, которые почему-то тоже по-настоящему просматриваются только здесь, над низкими деревянными крышами. А как поднимешься наверх, к своему дому высотному, девятиэтажному, так неба из-за этих многоэтажек и не видать совсем.
Позднее, как стал взрослеть – старшие классы – когда первая любовь, как весенние, звонкие, чистые воды захлестнула, обожгла, заполонила всю душу, – до чего хорошо-то было не торопясь пройтись по этой маленькой улочке, пьянея от собственных чувств, от долгожданного солнца, задыхаясь в дыму белого цвета…
Теперь на дворе осень. Еще вчера солнце так щедро дарило земле свое последнее тепло, неброскими нежными красками высвечивало городские улицы, сады и парки. А сегодня с утра серо и хмуро, и сыплет, и сыплет мелкий противный дождь. И уже кажется, что нигде, по всей земле, нет просвета от этой тоски, сырости, грязи и неуюта. И в яме моей, конечно, тоже непроходимая грязюка. Печально накренились, покосились крыши уцелевших домишек. Всего-то их и осталось только три. Какими же убогими и неприглядными кажутся они теперь.
С другой стороны, где раньше тоже были избы и огороды, все поросло глухим высоким бурьяном, засыпано мусором, какими-то железяками. А вокруг наверху, над всем этим – гаражи. Гаражи со всех сторон, рядами… Но все же целы еще три дома, которые и составляли основу этого царства, этой сказки, так сладостно манили когда-то своими огнями. Скоро, верно, не станет и их. И так тоскливо становится от этого на сердце.
И подумалось: как все-таки обеднел, осиротел человек, заперев себя в многоэтажных бетонных клетках-скворечниках. И как он тоскует, скучает в этом своем четырехстенном тесном мирке по матушке-земле, по настоящему жилью, которое строили когда-то и жили в нем предки, по деревьям, солнцу, по просторам полей… и по звездам.
Октябрь – ноябрь 1995г.

Рождественская мелодия

Предрождественский вечер. Синий и таинственный. Тихо, по-доброму крутит метель. Вздымает над сугробами облачка серебристой пыли, гонит вдоль утоптанных до глянцевой гладкости дорожек белых извилистых змеек. Зимняя сказка.
У церкви скопление машин. Внутри полным-полно народу. С трудом протискиваюсь сквозь плотную людскую массу поближе к алтарю. Служба уже давно началась. То упоительно-печально, то вдруг возвышенно, торжественно звучит церковное пение. С трудом пробираясь меж людьми, наконец нахожу себе местечко в глубине зала, справа от алтаря. Раньше, проходя мимо этого старого заброшенного здания из красного кирпича, где размещался какой-то склад, и не подумал бы, что это храм. Теперь же, когда кресты стали на свои места, на башенки, покрытые свежей позолотой, думаешь: «А что же еще здесь могло быть?» И верно ведь – на хорошем месте стоит, на высоком. Далеко виден теперь он аж с левого берега – ослепительно поблескивает погожим морозным деньком золотом своих шлемов-куполов на солнце. Правда, внутри убранство пока что небогатое. Стены свежевыкрашенны. Икон совсем мало: две большие у алтаря, вместо всего иконостаса – Богоматерь с младенцем, рядом Спас – да четыре небольших по бокам, на голых бледно-салатовых стенах. Вокруг люди, много людей, самых разных – старые и молодые, убогие старушки и прилично одетые пары. Некоторые пришли просто из любопытства, поглядеть на службу. Постоят, посмотрят, пошушукаются да и идут себе к выходу. Любопытствующие дольше пяти-десяти минут, как правило, не задерживаются. Скучно им, неинтересно, тоскливо! Слишком долго и упорно выбивали из народа его историческую память, традиции и устои многих поколений предков. А что осталось взамен? Целина. И сколько ее теперь еще придется поднимать, чтобы принялись и взросли однажды благодатные побеги? Кто знает!
Голоса хора начинают усиливаться, нарастает напряжение. Люди поспешно крестятся, опускают головы в общем порыве. А кто-то, наоборот, крестится размеренно, сосредоточенно, как бы вкладывая в каждое движение что-то сокровенное, глубоко прочувствованное.
Приближается наивысший, решающий аккорд песнопения. И я, влекомый общим порывом, тоже крещусь – три раза подряд, смиренно склоняю голову перед плывущими в глубине храма святыми ликами. Вокруг дрожащий полумрак, терпкий запах воска. Стараюсь расслабиться, отогнать ненужные мысли, сосредоточиться на чем-то своем, личном, важном, раствориться в этой таинственной и возвышенной атмосфере храма. И вот приходит благословенное внутреннее спокойствие, ощущение теплого незыблемого уюта. Так бывает, когда возвращаешься в родной кров после длительной отлучки.
Спустя время выхожу из этого сказочного, почти нереального мирка на улицу. Мороз приятно колется, пощипывает щеки. Темно. Шагах в десяти уже ничего не видать. Только едва уловимые силуэты старинных слепых домов и осиротевшие тополя вдоль дороги с раскоряченными ветвями. А вокруг, насколько хватает глаз – снег густыми хлопьями летит на тусклые фонари.
Дома ждет ужин. На столе свечи, вино. В честь праздника или ради редкого дорогого гостя? Милый-милый родительский дом! Ты очень далеко от него: уезжаешь, приезжаешь, опять уезжаешь. Ты живешь своей сложной запутанной жизнью. У тебя семья, работа, вечные проблемы. Ты к чему-то стремишься, что-то ищешь в этой жизни, чего-то добиваешься, идешь к какой-то своей смутной цели. Ежедневные заботы затягивают, засасывают тебя в свои сети. А здесь все по-старому, ничего не изменилось, будто и не уезжал никуда. На душе тепло, спокойно. Рядом родные люди. Ты расслабляешься от искреннего родительского внимания и заботы, начинаешь чувствовать себя едва ли не ребенком. Есть время раздуматься, остаться наедине с собой, погрузиться в свои сокровенные мысли: а правильно ли живем, к тому ли стремимся? Ах, как многого хочется достичь в жизни, узнать, повидать, пережить… А сколько уже пройдено, сделано – что-то успел ведь достичь в свои двадцать пять! До чего же все-таки короткая наша жизнь!..
В комнате погасили свет, зажгли свечи. Во мраке окна снежная круговерть. Разлили по бокалам шампанское. На столе домашние разносолы: и огурчики, и грибочки, и пельмени по-сибирски.
– А ты думаешь, мы Новый год-то шибко тут одни отмечали, – говорит, улыбаясь, мама, заметив мое удивление. – Да нет, конечно. Посидели немножко перед телевизором, посмотрели поздравление президентское, дождались боя курантов, да и пошли спать. Валерка где-то с друзьями всю ночь прошастал, так же, как и ты когда-то, в старших классах. Давайте хоть сейчас, пока все вместе… – она подняла свой бокал и, все так же растерянно улыбаясь, глянула на отца. Тот уткнулся в тарелку, сосредоточенно ест, никак не реагируя. – А для нас, коль ты приехал – вот и Новый год, значит! – весело закончила свою речь мама, отхлебнула вина и, спохватившись, снова зачем-то убежала на кухню.
Господи, как хорошо дома! И заныла, заплакала расслабленная душа, и поплыла куда-то под медленную мелодию на проигрывателе, понеслась в неведомые дали. И тотчас накатила обволакивающая нега, овладела всем существом. Давно ли был мальчиком, юношей, зубрил уроки, просиживал вечерами за любимыми книжками… И выпускной класс, и друзья, и мечты, и еще что-то… Какое-то щемящее, волнующее чувство – смутное, непонятное…
Снова включили большой свет. Отец с младшим братом садятся за телевизор. На столе появляется сладкое, чай. Отец незло подтрунивает над мамой: «Скоро будешь бабушкой, а стряпать толком так и не научилась!»
Мама только отмахивается, смеется. Мысли теряются, растворяются в этом тепле и уюте. Но что-то назойливое, хрупкое, давнее настойчиво пробивается из глубин, рвется наружу. И эта музыка, которая только что плыла над столом… Откуда она, о чем так неожиданно напомнила сердцу?
Ночью, когда все разошлись по комнатам и я остался один, все впечатления и чувства сегодняшнего вечера вновь перенесли мою душу в смутное прошлое.
Тихонько подошла мама, заботливо подоткнула, поправила одеяло. Прикрыл поплотнее глаза, притворился спящим, почувствовал на виске теплое дыхание, осторожное прикосновение губ.
Мама! Милая моя мама! Для нее я навсегда останусь ребенком.
За окном что-то тихонько постукивает. А то вдруг ветер с силой налетит, ударится о стекло, а потом начинает тихо, убаюкивающее подвывать.
И приснились мне все мои школьные друзья-товарищи и, конечно, девчонки – сплошь смутные, расплывчатые лица. Но одну увидел ясно: Ира Медведева.
Ира, Ирочка… Где ты теперь?
Просыпаюсь – вроде и не спал, голова свежая, ясная. И все так же стучится, подвывает ветер за окном. Сажусь на постели, смотрю в окно, в темную даль. В этой синей бескрайней дали едва различимо мерцают редкие огоньки. Настоящая рождественская ночь, совсем как по Гоголю.
И тогда была такая же зима. Выпускной класс. И я безнадежно влюблен в свою одноклассницу. Влюблен с той неистовой силой, с какой можно любить только в самый первый раз. Ирка Медведева!.. И сколько же мальчишеских сердец ты разбила, сколько ж парней сходило с ума из-за тебя, начиная чуть ли не с первого класса. Были и жестокие мальчишеские драки, и легкие девичьи слезы. Было, было… И все из-за нее – нашей классной примадонны. Не избежал и я ее девичьих чар. На протяжении всего выпускного класса я безнадежно страдал от своего первого, острого, как бритва, но, увы – безответного чувства. Я любил со всей той пылкостью, наивностью и страстью, на которые способна лишь чистая мальчишеская душа, юная и невинная, еще не огрубевшая под тяжестью жизненных забот, проблем, разочарований.
Какая же это все-таки радость – украдкой, как бы невзначай, обернуться посреди урока назад и взглянуть на свое сокровище, запечатлеть в своем сознании ее милый лик: белокурые, слегка вьющиеся, до плеч, волосы, трогательный вздернутый носик, алый бантик губ и всю ее стройную девичью фигурку в простеньком синем платьице, в то же время отличающемся от всех других какой-то особенной ладностью. Предметами трепетного преклонения, возведенными мною в ранг драгоценных амулетов, были ее фотографии, начиная с самого раннего возраста, которые невесть как попадали в мои руки. А все ее записки, выведенные округлым, по-девичьи аккуратным почерком, примерно следующего содержания: «Сергей, ты не забыл, что завтра выступаешь на комсомольском собрании?» – я бережно складывал и хранил. Особую же радость мне доставляло давать ей свои тетрадки для списывания домашнего задания или же помогать на контрольных – хоть в этом я иногда мог выразить свое к ней особенное отношение. Однако вскоре у меня заметно ослаб интерес к учебе, к книгам и ко всем другим некогда любимым занятиям. По вечерам я уже решительно не мог, как прежде, часами сидеть за учебниками и часто уходил из дома, подолгу бродил по темным, неуютным улицам. Звучно, упруго поскрипывал под ногами ноябрьский молодой снежок, посверкивали под фонарями сибирские холодные жемчуга и бриллианты в серебристой ледяной оправе. В конце концов, все тропинки и дорожки неминуемо, снова и снова приводили меня к ее дому, ее окнам на первом этаже и я подолу простаивал под ними, надеясь, что она случайно выглянет на улицу. А, может, и приметит ненароком темную бесприютную мою тень во дворе.
В школе скоро прознали о моих страданиях. Я стал заметно хуже учиться, невпопад отвечал на вопросы учителей, часто уходил в себя, подчас переставал видеть и слышать окружающих. Все валилось из моих рук.
Она, конечно, тоже догадывалась обо всем, но относилась ко мне снисходительно, как уже взрослая, знающая себе цену женщина относится к еще не созревшему юноше. При случайных встречах: в библиотеке, кино, на улице, она часто заговаривала со мной, то весело, то серьезно, и озорные чертики неизменно дурачились в ее глазах. Я же при этом приходил в совершенно необычное, словно под гипнозом – подвешенное состояние.
Ей, видимо, нравилось чувствовать свою власть надо мной, забавляться легкими заигрываниями, тем самым все более привязывая меня к себе этими адскими силками.
Я даже стал иногда бывать у нее дома. Но не один, а всегда с шумной компанией наших одноклассников и ее подруг. Среди ребят хватало и других ее постоянных воздыхателей. Для меня же каждая минута, проведенная рядом с нею, хотя бы и в присутствии других людей, приносили невыразимую радость. Каждая такая встреча оставляла в душе целую гамму впечатлений, радостных и грустных чувств, а зачастую и горьких обид. Но все же каждый новый вечер снова неодолимо тянул меня к ней с еще большей силой.
Между мной и еще двумя парнями из нашего класса был уговор: если она выберет кого-нибудь одного из нас – двое других сразу прекращают эти «хождения по мукам». Но она никому так и не выказывала того особого расположения, на которое каждый втайне надеялся. Потому мы все вместе продолжали эти и веселые, и грустные в то же время «гулянья».
Но со временем эти встречи стали случаться все реже и реже, и, в конце концов, совсем прекратились. Моим соперникам все это наскучило. Меня же по-прежнему каждый божий день, как солдата к кухне, непреодолимо тянуло к ее дому. И я иногда бывал-таки у нее в гостях, в основном под предлогом каких-нибудь школьных дел. Она по-прежнему относилась ко мне по-дружески тепло, но не более. Я же стоически терпел ее подтрунивания и не терял надежды. И в каждом ее «особом» взгляде, улыбке, жесте видел пробуждение столь желанного чувства…
А между тем, на носу уже было второе полугодие – пора испытаний, время подготовки к выпускным экзаменам. И я все глубже и глубже зарывался в конспекты и учебники, отдавая этому все свои силы. Я пытался забыть о своем чувстве, убеждал себя в том, что в жизни главное – достижение цели, все остальное преходяще. Я мечтал о будущем, о любимой работе; представлял себя возмужавшим, уверенным в себе, добившимся определенных целей молодым человеком: «Вот тогда посмотрим, что ты скажешь!» – и опять все мои мысли, чувства устремлялись к ней…
Но все же было – было ведь что-то такое, что делало эту мою неуклюжую юношескую любовь озаренной мгновением настоящего счастья, мимолетной взаимностью.
И вот я неожиданно вспоминаю Рождество… Да-да – Рождество! Хоть в то время даже и не упоминали о таких праздниках. Однако теперь я отчетливо помню, как бабушка сказала накануне: «Завтра Рождество!..» Торжественной стариной и какой-то чарующей тайной повеяло от одного только этого слова: Рож – дес – тво. ( Рождение – детство – торжество).
Вспоминаю, как мы встретились тогда, совершенно случайно – в районном парке, на елке. Она была с подругой, Ольгой Бахмановой – нашей первой классной ученицей, некрасивой, но доброй и умной девушкой. А я бесцельно бродил по улицам со своим лучшим другом – Саней Чернышевым, с которым мы дружили по-настоящему, доверяя друг другу все свои мальчишеские тайны. Встреча получилась, как говорят, нежданной-негаданной, а потому, на удивление – простой и непосредственной. Как будто бы встретились наконец по другую сторону театральных кулис и впервые увидели друг друга без грима и костюмов. И она, похоже, тоже была слегка ошарашена этой встречей, не успела вовремя включить тумблер, задействуя все эти привычные женские механизмы и штучки… И мне даже показалось, что какой-то особенный, радостный огонек промелькнул в ее бирюзовых глазах.
Мы долго гуляли все вместе по парку, катались наперегонки с горок, совсем уж по-ребячьи бегали вокруг елки, с визгами гонялись друг за дружкой, бросались снежками, даже танцевали под музыку, несущуюся из охрипшего громкоговорителя
Морозец приятно пощипывал щеки. Она вся зарумянилась от бега, задора и смеха. Так хотелось повалить ее в снег, прижаться, поцеловать… И все это, некогда столь запретное, казалось мне в тот момент таким естественным и легким, как сердцебиение или дыхание… Как этот узорчатый иней на разлапистых замерзших ветках.
Быстро потухал и таял короткий январский денек, сменяясь густыми лиловыми сумерками. По елке побежали разноцветные веселые огоньки. Пошел неторопливый, ласковый снежок, запорошил у девчонок, как у снегурочек, шапки и воротники. И даже Ольга, отличница и прилежала – запыхалась, раскраснелась, похорошела. И Сашка, друг мой сердешный, тоже был весь в ударе: сыпал непрерывно остротами и всяческими шуточками-прибауточками. Все это и мне помогло как никогда расковаться, хотя я и без того, на удивление, чувствовал в себе дерзкую, отчаянную смелость. И мне даже начинало казаться в такие моменты, что я способен сейчас на бог весть что, в общем – на все что угодно.
Возвращались с елки уже по сумеркам, уставшие, слегка захмелевшие от мороза и веселых игр. Девчонки под руку – посередине, мы с Саней – по бокам, как преданные рыцари. И снова о чем-то громко спорили, то и дело перебивая друг друга, шутили, смеялись. Звонкими колокольцами в вечернем морозном воздухе звенел задорный девичий смех. Когда углублялись в плохо освещенные закоулки парка – в небе особенно отчетливо проступали яркие, но при этом какие-то колючие, не особенно приветливые звезды. Снег легким серебром ложился под ноги, блестел на блеклом свету от фонарей, переливался драгоценными россыпями, мягко поскрипывал под ногами. Ели и березки вдоль парковых аллей тоже были сплошь увиты снегом, по-новогоднему искрящимся в отблесках электрического света. Все вокруг казалось нереальным, как в сказке. Наверно, это и была сказка – чудесная рождественская сказка.
Наконец выбрались на большую городскую улицу, шли мимо ярко освещенных витрин магазинов, автобусных остановок. А снег все летел на свет фонарей, на прохожих, кутающихся в воротники, прячущих в них свои лица от ветра.
Ни о чем не договариваясь, заглянули по дороге в гастроном и купили вскладчину торт. А потом как-то само собой получилось, что вся наша компания оказалась рядом с Ольгиным домом. Дверь открыла Олина бабушка, интеллигентная опрятная старушка, явно из научной среды, с собранными в тугой узел посеребренными сединой волосами и пытливым, всепроникающим взглядом умных и добрых глаз. Она приветливо поздоровалась с нами, пригласила в комнату. После уличного мороза в квартире было особенно тепло и уютно. В углу, у окна, разместилась невысокая, но пушистая елка, тонко пахнущая лесом, обильно украшенная блестящими стеклянными игрушками. Девушки готовили на кухне чай. Саня, пока суд да дело, успел сбегать к себе – в соседний, через улицу, дом – за кассетным магнитофоном. И через полчаса мы уже с аппетитом ели торт и запивали его горячим чаем, уютно расположившись в креслах за журнальным столиком. Посредине стола зажгли свечу и одновременно подключили электрические гирлянды на елке. Напившись от души чаю, врубили допотопную Сашкину «Весну» и попробовали устроить танцы, образовав посреди комнаты маленький кружок, неуклюже передвигая ногами и руками в такт негромкой, ритмичной музыке.
А потом, потом… Все слилось в каком-то нереальном, волшебном вихре, который подхватил и нес меня на своих незримых волнах. И в этом чудесном парении сам я себе казался необыкновенно привлекательным, красивым и сильным. Уж и не знаю, сколько времени прошло в этом полузабытье. Мы все танцевали под одну и ту же плавную мелодию, льющуюся, казалось, к самому сердцу. Ах да – вот все и соединилось! – как раз ту самую мелодию, которая так внезапно пробудила сейчас во мне эти воспоминания.
Я все смелее прижимал к себе свое сокровище, все сильнее чувствуя через одежду упругость ее девичьего тела, прохладу ее щеки, полевой запах ее волос. Я тихонько целовал ее волосы и шептал про себя, как заклинание: «Ира, Ирочка, драгоценная любовь моя. Сейчас ты принадлежишь только мне, мне, мне…»
Вся она и вправду была такой непривычно покорной в этот вечер, а глаза светились нечаянной грустью. Как будто снизошло к ней внезапное озарение: вот жизнь, молодость, беспечная легкость юности – бери, наслаждайся ими! Ведь все это пройдет, причем очень скоро. Канет в Лету. Не успеешь оглянуться, как не останется и следа. Лишь незримое облачко смутных воспоминаний еще некоторое время не будет давать покоя. Потом улетучится и оно…
Когда вышли на улицу, было уже очень поздно. Панельные истуканы-девятиэтажки мирно спали, только в немногих окнах горел свет. Один лишь высокий холодный месяц таинственно светил в ночи. И теперь, когда мы оказались совсем одни, я опять разволновался, не знал, что сказать. При каждой моей неуклюжей попытке заговорить сердце мягко опускалось вниз. Так и шли молча. Морозец лез в рукава, пощипывал щеки, проникал, казалось, в самое нутро при каждом вдохе. Когда пересекали наискось, через густой, разросшийся палисадник, школьный двор, она тихонько взяла меня под руку. Враз все замерло и будто бы заиндевело внутри, словно мороз смог пробраться в самую душу. Казалось, что сердце оборвало свой ход, остановилось на какое-то время. Потом забилось вновь – часто-часто. И так отчетливо среди тишины был слышен его прерывистый стук, что я даже стал всерьез опасаться, как бы и она тоже его не услышала.
У своего порога она резко остановилась, посмотрела на меня долгим взглядом, грустно и ласково. Прошептала скороговоркой: «Спасибо тебе за все!» Прикоснулась порывисто, неловко своими холодными губами к моей горящей щеке и мгновенно исчезла за дверью…
Было ли между нами еще что-то? Да как же!.. Был еще последний, прощальный, танец на выпускном вечере. Было плохо сдерживаемое ею раздражение, когда после ночных гуляний со всем классом по городу, хотел проводить ее домой, поговорить, проститься...
Была досада, боль, обида… На самого себя! Еще через день после выпускного весь наш класс уезжал на природу, на последний пикник. А я уезжал поступать в военный институт, за тридевять земель от дома, и уезжал, как оказалось, навсегда.
И еще была последняя записка, которую уже перед самым моим отъездом кто-то из одноклассниц передал мне вместе с цветами: пожелание удачи, счастья, любви… Кажется – все!
А потом все завертелось, закрутилось в каком-то безудержном, разноцветном вихре юности. Новая жизнь, новые встречи. Новые впечатления и разочарования, новые мечты и устремления. А потом…
Однако, надо завтра расспросить у своих, где она сейчас, как и что… А, впрочем, зачем? Наверно, замужем давно – семья, ребенок и все такое.
Долго возился на кухне, гремел посудой, сначала искал кофе, потом спички. Наконец, неуклюже, с грохотом ставил на плиту чайник. Спустя время, обжигаясь, отхлебывал из чашки густой невкусный напиток с привкусом пережаренных семечек, сидя в углу на жесткой табуретке, в майке и трусах. Захотелось закурить, вдохнуть в себя в полную силу сладковатой отравы табачного дыма. Так и не допив до конца, поднялся, выключил свет, поплелся, шаркая тапками по полу, в комнату, под одеяло. Сердце учащенно колотилось под ребрами. Закрыл глаза. Спать! И опять ее лицо, улыбка, слезы… Откуда и почему – слезы? Вздохнул глубоко, перевернулся на другой бок. И чего это нашло-то?
А рождественская метель все так же неистовствовала за окном. Равнодушно отмерял тягучие мгновения старый громоздкий будильник. Свеча неспешно догорала на столе, расплывшись по блюдцу красным пахучим воском.
Январь 1992 – осень 1996гг. Киев.

Без царя в голове
Курсант Копейкин слыл прикольным парнем – веселым и юморным. Смотреть на него без улыбки не было никаких сил. Этому во многом способствовала его внешность. Был он уж очень похож на Чонкина, как будто только сошедшего с красочной суперобложки популярного романа. У него не было, конечно, никакого косоглазия, но когда он смотрел на тебя, почему-то казалось, что смотрит он куда-то в сторону. Может быть, это впечатление создавалось из-за того, что нос его был немного приплюснут и чуть свернут набок: скорее всего – следствие школьного увлечения мужественными видами спорта, такими, как бокс. А звали его все по-свойски – Лехой.
Лехе в конце концов надоело, что его курсовой офицер капитан Ерохин, в открытую подсмеиваясь над ним, говорил все время: «Копейкин, смотри прямо на меня, а не в сторону, когда с тобой старший по званию разговаривает». Однажды он набрался смелости, собрал воедино все свои душевные силы и, стараясь смотреть Ерохину прямо в глаза, бросил ему решительно и с некоторым вызовом: «Товарищ капитан, а теперь, как по- вашему, я смотрю на вас?» Леха старался из всех сил, и капитану действительно показалось, что на этот раз Копейкин смотрит прямо ему в глаза.
– На меня, – ответил он, чуть смутившись.
– Тогда больше не делайте мне, пожалуйста, подобных замечаний! – отрезал Леха, резко развернулся на каблуках и ушел.
С тех пор офицер перестал донимать Леху, хотя, глядя на него, по-прежнему сдержанно улыбался – не то добродушно, не то насмешливо.
Поскольку Копейкин был парнем с юморком, он постоянно попадал в какие-то истории, о которых потом ходили легенды. Со временем они обрастали всякими-разными подробностями и превращались в живые анекдоты.
Был, например, однажды такой случай, о котором долго судачило все училище, и не только.
Стоял как-то Копейкин в наряде, помощником дежурного по факультету. В круг его обязанностей входило поддержание порядка в кабинетах факультетского командования. В остальное время он должен был сидеть в комнате дежурного и отвечать на телефонные звонки. В часы учебных занятий у дежурного почти всегда было тихо. Окно в комнате выходило на проезжую часть городской улицы. Телефон звонил редко. Делать было нечего. Леха читал газету с объявлениями. Среди множества разнообразной информации, из которой самой прикольной была под рубрикой «Знакомства», Леха наткнулся на объявление такого содержания: «Если скучно вам – позвоните нам!»
Лехе и впрямь было скучно. Поэтому он не задумываясь набрал указанный номер. Когда на другом конце взяли трубку и бархатный женский голос таинственно вымолвил: «Я вас слушаю!» – Леха выдохнул в телефон: «Мне скучно!». Девушка в трубке приятно замурлыкала: «Мы сейчас приедем, диктуйте адрес, молодой человек». Леха на минутку задумался и посмотрел в окно: через дорогу на доме висела табличка с крупной черной девяткой и названием улицы под ней. И он продиктовал в трубку: « Кутузова, 9».
– Хорошо. Какие будут пожелания… Сколько прислать девушек?
Леха сначала не врубился, что к чему, и замешкался. Потом, вдруг враз сообразив, о чем, собственно, идет речь, хитро прищурился и сказал: «Давайте двоих».
– Ладно, – с готовностью отозвалась трубка. – Ждите, мы через пятнадцать минут будем.
Леха отставил телефон в сторонку и стал ждать, поглядывая в окно. Через минут двадцать между торцом дома и газетным киоском остановилась «девятка». Из нее вывалился квадратный «качок» и вразвалочку подошел к телефонным автоматам. Зазвонил телефон на столе дежурного.
– Мы приехали, – пробасило в трубке. – Какая квартира?
– Сначала покажи свой товар, пусть выйдут из машины, – потребовал Леха, сурово хмуря брови. А в глазах его бегали веселые искорки.
Парень внимательно посмотрел на окна с торца пятиэтажки и вернулся к машине. Из нее вышла накрашенная, расфуфыренная блондинка в обтягивающей мини-юбке. «Крашеная!» – отметил про себя Леха.
– Ну, что? – уже несколько угрожающе прохрипел бич в трубку.
– Ничего, жлоб, – сам развлекайся со своими крокодилами.
– Ну, гад, держись! Сейчас я тебя достану из твоего обезьянника. – Жлоб резко бросил трубку, кивнул в сторону машины, из нее тотчас вышел еще один бугай с бритым затылком и они вместе зашли во двор.
Леха, стоя у окна, наблюдал за всем этим с характерной своей ухмылочкой на хитром и до чертиков симпатичном лице. Через несколько минут «бичи» вышли со двора, злые, сели в машину и, резко сорвавшись с места и пронзительно взвизгнув покрышками на развороте, уехали ни с чем.
Первый, кто узнал об этом случае, был дежурный офицер. Леха пребывал в хорошем, приподнятом настроении и сам рассказал ему обо всем не без гордости. Потом уж история эта обросла всяческими мыслимыми и немыслимыми подробностями и пошла гулять по всему училищу. Да что там по училищу – по всему столичному гарнизону.

***
Кроме всего прочего, был Копейкин весьма энергичным и предприимчивым хлопцем. Будучи курсантом военного училища, успевал он еще и подрабатывать страховым агентом в акционерной страховой компании «Восток» и даже получать от этого какие-то там барыши. Он перестраховал всех своих близких и далеких знакомых в училище и в поселке под Киевом с бодрящим названием «Радостное», откуда он и вышел родом.
Правда, какие там дивиденды можно было скачать с соседской бабки, главной ценностью которой была худая, не первой молодости коза. Впрочем, это не мешало Лехе чувствовать себя перспективным предпринимателем. Он всем с гордостью показывал «ксиву» и предлагал свои услуги на самых выгодных для клиентов условиях. В поселке, однако, уже почти все знали, что «Восток» – дело тонкое, да к тому же еще и глухое, поскольку никому ничего не выплачивает. Друзья-курсанты вообще никак не могли взять в толк, чего от них добивается настырный Копейкин – что, собственно, они могут застраховать. Уж не койко-место ли в казарме? В общем, предпринимательские ставки Копейкина были весьма невысоки. В основном от него только отмахивались, как от чумы.
Но это ничуть не мешало ему чувствовать себя на высоте и даже позволять время от времени некоторые излишества, правда, в основном за родительский счет.
Как-то в выходной, вместо того чтобы помогать родителям по хозяйству, Леха как обычно слонялся по Киеву. Каких-нибудь определенных целей у него, конечно, не было. Он просто неторопливо бродил по центральным улицам, внимательно осматривая витрины магазинов, киосков и даже театральные афиши. Леха питал определенную тягу ко всему красивому, заграничному, бросающемуся в глаза и поэтому остановился около больших окон с заманчивой надписью: «CAFÉ Pingvin». Из-за приоткрытых дверей заведения приятно пахло кофе, доносилась негромкая музыка. И Леха решил заглянуть внутрь. Не успел он расположиться за круглым столиком с якобы мраморной столешницей, как к нему подошла стройная миловидная девушка в белом передничке и приветливо поинтересовалась: «Что желаете?» Копейкин пожелал ознакомиться с меню. Его, конечно, больше всего интересовали цены.
Через некоторое время девушка-официантка самовольно принесла и поставила на столик перед самым Лехиным носом банку импортного пива, чашку кофе, несколько конфеток в ярких блестящих обертках на блюдечке и сунула ему в руки бархатную бордовую папку с меню.
– Сигареты принести? – так же вежливо спросила она.
– Нет, спасибо, – отвечал ошарашенный юноша, все больше нервничая. Глаза его остановились на цифровых отметках с изящными, как те же двойки в классном журнале, долларовыми значками.
– А все-таки, может, еще чего-нибудь желаете, – не унималась обходительная официантка.
– Пожалуй, вы не сможете мне принести то, чего я сейчас по-настоящему хочу, – медленно, четко, почти по слогам проговорил Леха, так и не оторвав взгляда от угрожающего меню.
– Скажите же, может, у нас как раз и найдется то, что вам нужно? Ну же! – настаивала неугомонная девица.
Копейкин с обреченным видом посмотрел на официантку и выпалил наконец: &laq