Евгений Марысаев
 

Теперь главным хищником в Арктике стал человек…
Ричард Перри, английский писатель

«Дух предков, экзотика… Да нынче эти понятия цента не стоят. Вот кретин! – зябко кутаясь в кухлянку и едва удерживаясь на нарте, ругал себя последними словами Роберт Грей. – А мог бы, как в прошлом году, вместо этого дурацкого вояжа так славно понежиться на средиземноморском побережье… Будь проклята та вечеринка и та пьяная компания!»
На той проклятой вечеринке Роберт Грей, преуспевающий сорокалетний бизнесмен из штата Род-Айленд, хватив лишнего, поклялся своим друзьям, что к зиме его квартиру будет украшать вторая шкура белого медведя. В нем, Роберте, видите ли, не изжит дух и зов деда, пионера освоения канадской Арктики в начале столетия. Вытертая шкура белого медведя, добытая дедом, до сих пор лежит на паркете гостиной Роберта Грея.
Едва ли бы он отправился в столь дальнюю дорогу ради той хмельной клятвы, данной друзьям: в Канаде его ждали служебные дела; всадить пулю зверю из дедовского винчестера (непременно из винчестера деда!) Роберт Грей намеревался как бы мимоходом, по пути.
Натягивая постромки, собаки сгрудились в кучу; обернувшись, американец увидел, что эскимос работает остолом – тормозом нарты.
Упряжка остановилась; умаявшиеся псы улеглись в снегу.
– Что остановились?
– Полозья, однако, мазать надо, шипко скрипят, – ответил одетый с ног до головы в меховое эскимос; скуластое лицо его с глазами-щелками, вдоль и поперек пропаханное давнишней оспой, было озабоченно.
Роберт Грей спрыгнул на снег, хотел было сделать короткую пробежку, чтобы немного согреться, но собаки тотчас со злобным лаем устремились за ним. Когда ездовые псы в упряжке, в них вселяется сам сатана: все движущееся они стремятся нагнать и разорвать в клочья.
Свистящий удар эскимосского хлыста остановил собак, и американец увернулся от беспощадных клыков. Отбросив хлыст, эскимос перевернул нарту вместе с увязанными на ней вещами, извлек из-под кухлянки полиэтиленовую флягу с водой и кусок медвежьей шкуры. Обильно смачивая шкуру, он принялся водить ею по полозьям. Мороз мгновенно превращал воду в лед, а обледеневшие полозья легче скользят по снегу.
Роберт Грей тоже залез под кухлянку и достал из кармана куртки пузырек с одеколоном. Тщательно протер им лицо, особенно ноздри и губы, разбрызгал на мех, соприкасающийся со щеками. У этих «неандертальцев» поголовный туберкулез, для полной экзотики еще не хватает ему наглотаться палочек Коха. А раньше, говорят, эскимосы не знали, что такое чахотка и другие серьезные недуги.
Роберт Грей ухмыльнулся. Он вспомнил рассказ хозяина кабачка здесь, в глухом селении Арктики. На каком-то дурацком сборище, посвященном жизни коренного населения Америки, подкупленный эскимосский вождь изрек с трибуны: белый человек принес им, туземцам, цивилизацию. Верно, если под цивилизацией понимать туберкулез и алкоголизм. Роберт Грей с тоскою огляделся вокруг. Коротенький, с птичий нос, арктический денек поздней осени, едва проклюнувшись на востоке, быстро таял. Куда ни глянь – торосы, беспорядочное нагромождение пакового, многолетнего льда. Подсвеченные солнцем льдины горели и оранжевым, и зеленым, и синим, и желтым чистым пламенем, и казалось, что это кто-то огромный, сказочно щедрый раскидал в белом безмолвии самородные камни.
Но американца мало трогали волшебные виды. Он хотел добыть белого медведя и шел к заветной цели с завидной настойчивостью, большим терпением.
Раньше было просто: приезжай на Аляску, гони доллары, нанимай легкий самолет с пилотом и бей медведя с воздуха. Безопасно и удобно, хотя и недешево. В 1972 году Общество охраны животных – черт бы его подрал! – добилось от правительства запрета на охоту с применением самолетов. В Канаде бить медведя белому человеку вообще воспрещалось. Лицензии на отстрел выдавались только туземцам. Туземец имел право продать лицензию охотнику-спортсмену, и этим не замедлил воспользоваться Роберт Грей.
На побережье моря Бофорта в забытом богом и дьяволом эскимосском селении он без труда отыскал туземца, который продал ему лицензию за четыре ящика виски. Здесь все продавалось и покупалось на спиртное. Пить стаканами огненную жидкость белый человек научил коренное население Арктики. Еще ящик виски – и пьянчужка эскимос согласился быть егерем у американца. Лучшая в селении упряжка, превосходные ездовые псы также были взяты «напрокат» за виски.
Роберт Грей скоротал ночь в яранге, пропитанной тошнотворным запахом ворвани. Утром двинулись в путь. К вечеру началась пурга. Она бесновалась трое суток кряду, и американец, проклиная все на свете, провел это время в плотной меховой палатке. Эскимос по-медвежьи безмятежно проспал три дня и три ночи и не сказал ни слова, а просыпался только для того, чтобы здесь же, в палатке, справить нужду и вытряхнуть наружу содержимое мешочка из кожи кольчатой нерпы. Пурга наконец утихла, поехали дальше, но настроение Роберта Грея было испорчено: за весь путь во льдах не повстречалась ни одна живая тварь. Американец подумывал уже плюнуть на свою затею, граничащую с авантюрой. От этого шага его удерживала выработанная годами на службе редкая, удивительная настойчивость в достижении какой-либо цели.
… Эскимос между тем смазал полозья, и хлыст ожег спины лохматых ездовых псов. Нарта запрыгала на застругах. Роберт Грей до рези в глазах всматривался в горящие пронзительным разноцветьем льды, сжимая в меховых перчатках холодный ствол винчестера. Иногда на пути неожиданно вырастали трещины и разводья с черной, как деготь, водой моря Бофорта. Казалось, еще секунда – и нарта с каюрами уйдет под воду, но эскимос вовремя тормозил остолом, точным, выверенным ударом хлыста направлял налагака – вожака, и упряжка разворачивалась у самой кромки.
Когда миновало особенно высокое и плотное нагромождение торосов, тянувшееся справа, и оттуда задул ветер, собаки вдруг резко остановились, со свистом втянули расширенными ноздрями колюче-игольчатый воздух и, будто сговорившись, рванули нарту с такой силой, что чуть было не сбросили каюров. Многоголосый злобно-заливистый лай вспорол ледяное безмолвие. Сидящий впереди Роберт Грей быстро оглянулся на эскимоса. Тот привстал на нарте, обычно безучастные ко всему, кроме виски, как бы потухшие глаза его остро загорелись, преобразив все лицо. Это был совершенно другой человек, и американец поймал себя на том, что невольно залюбовался им.
Впереди ярдах в двадцати промелькнуло что-то гибкое, невесомое, словно сотканное из голубого дыма. Роберт Грей не сразу догадался, что это песец. Он вскинул винчестер.
– Не стреляй, – негромко, но властно потребовал эскимос и, работая остолом и хлыстом, резко остановил псов.
Роберт Грей подчинился, опустил оружие, хотя не понимал, отчего ему запретили стрелять. Он не знал, что повстречавшийся песец в паковых льдах – верный признак того, что где-то рядом белый медведь; этот зверек – нахлебник хозяина Арктики, сопровождает его везде и всюду, питаясь остатками со стола своего благодетеля и кормильца. Выстрел мог спугнуть медведя – заветную цель трудной и затянувшейся охоты.
Маленький, круглый от меховых одежд, похожий на зверя, эскимос проворно соскочил с нарты и кривоного побежал вперед, что-то высматривая на снегу. Роберт Грей щелкнул предохранителем и последовал за своим егерем. Он заметил тянувшуюся цепь мелких песцовых следов. Эскимос остановился, затем присел на корточки. Роберт Грей приблизился к нему. Он не сразу понял, что широкие и длинные углубления в снегу, которые внимательно рассматривал эскимос, – медвежьи «лапти», а когда осознал это, невольно передернул плечами. Растерянность от испуга длилась, правда, недолго.
– Наконец-то! – обрадованно, возбужденно сказал Роберт Грей. – И след вроде свежий! Значит, совсем рядом?
Эскимос поднялся с корточек. Он был ровнехонько наполовину меньше рослого тяжелоатлета американца.
– Этого медведя бить, однако, нельзя, – уверенно сказал туземец.
– Да почему?!
– Это медведица с детенышем. Закон запрещает убивать медведицу, если она с детенышем. – И эскимос указал рукавицей на частые неглубокие следы, тянувшиеся параллельно медвежьих «лаптей».
– Какой еще закон в этой дыре! – раздраженно бросил Роберт Грей. – И кто узнает, что мы убили медведицу, у которой был медвежонок?
– Однако, надо искать другого зверя, – отрезал эскимос.
– Я буду стрелять, а не ты. Если попадемся, я за все отвечу. Понял? – повысил голос американец.
И этот аргумент не подействовал на егеря. Роберт Грей скинул рукавицы и полез за бумажником. Он передал крупную ассигнацию эскимосу:
– Здесь хватит на ящик виски. На целый ящик виски. И закон был нарушен.
Туземец отвязал от упряжки налагака, громадного широкогрудого пса, помесь гренландской лайки и волкодава, лучшую медвежатницу на побережье моря Бофорта. За ошейник он подвел собаку к медвежьему «лаптю». Пес возбужденно обнюхал след, в желтых глазах его загорелись бешеные огоньки. Эскимос отдал короткую команду и пнул собаку ногой в оленьем торбасе. Налагак живой торпедой рванулся по следу.
Собаки, будто по команде, бросились догонять своего предводителя. Они вырвали плохо укрепленный в снегу остол, державший нарту. Остол отлетел в сторону. Роберт Грей успел броситься на сани, а коротконогому эскимосу нагнать их не удалось. Но недаром за нартой всегда волочится длинная крепкая веревка: упавший на неровностях дороги каюр может ухватиться за нее. И сейчас абориген поймал веревку, энергичными рывками подтянулся к саням и вскарабкался на них.
Ничто не могло остановить почуявших близость крупного зверя псов. Они не слушались ударов хлыста. Если бы на пути собак повстречалась полынья, они бы бросились и в полынью, погубив себя и каюров. Но, слава богу, на пути не было ни разводий, ни трещин.
Только эскимосская нарта, скрепленная крепчайшими моржовыми сухожилиями и ремнями, могла выдержать езду по такой торосистой дороге: все части ее, не соприкасаясь друг с другом, как бы «дышали»; ремни и сухожилия служили своеобразными шарнирами и рессорами.
Погоня длилась недолго. Через четверть часа на ровном ледяном поле показалась медведица. Длинный мех ее был с желтоватым отливом (такой окрас шкура приобретает, если медведь пожирает без меры тюлений жир), и она четко выделялась на сверкающем снегу.
Медведица сидела на задних лапах и усиленно работала передними – отбивалась от наседавшего вожака. Отважный пес крутился вокруг живой добычи, выхватывал клочья длинной шерсти, с необыкновенным проворством увертывался от стремительных ударов тяжелых лап. Вглядевшись, Роберт Грей заметил изрядно подросшего медвежонка, который выглядывал из-под материнского брюха и в точности повторял все движения родительницы: громко шипел, вытягивая губы трубкой, махал передними лапами.
Мчавшихся во весь дух псов необходимо было остановить, иначе их ждала смерть в когтистых лапах медведицы: тяжело груженная нарта лишила бы собак элементарной маневренности. Остола не было; эскимос пробрался к передку нарт, затем, рискуя быть порванным об острые льдины, мешком свалился на постромки между нартой и собаками.
Псы остановились, сбившись в кучу. Туземец, ловко орудуя бритвенно-острым ножом, перерезал постромки. Двенадцать злобных ездовых собак одна за другой помчались к медведице. Роберт Грей и эскимос схватили винчестеры и бросились следом. Еще три дня назад было условлено: егерь стреляет только в крайнем случае, если белому человеку грозит неминуемая гибель.
Собачья свора не успела настигнуть медведицу. Она побежала прочь и уже не отмахивалась от налагака, который неотступно преследовал ее, то и дело выхватывая из зада и ляжек клочья шерсти с мясом. На спине матери сидел, крепко вцепившись в густой мех, медвежонок; округлый зад его подпрыгивал, как мячик.
Роберт Грей выстрелил и раз, и два. Медведица не сбавила бега. Расстояние между собаками и зверями быстро увеличивалось. Медведице удалось оторваться даже от налагака.
– Уйдет!…
– Теперь никуда не уйдет, – убежденно ответил эскимос.
Это он знал точно. Долго бежать с такой скоростью белые медведи не могут.
Звери скрылись за дальними торосами. Через несколько минут в торосы нырнула собачья свора.
Роберт Грей первым подбежал к высокому и плотному, как стена, нагромождению льдин. Из узкого извилистого прохода между торосами несся органно-хриплый рев; его временами покрывала непрерывная грызня собак. Американец вскинул винчестер, с опаской прошел ледяной коридор и остановился, замер как вкопанный.
Собаки прижали медведицу к высокому торосу. Она стояла на задних лапах, опершись спиною о ледяную глыбу, и не пыталась оказать ни малейшего сопротивления. На вытянутых передних лапах мать держала своего детеныша, который смотрел с высоты на врагов и шипел, сложив губы трубочкой. Две дюжины собак рвали, отталкивая друг друга, громадного зверя совершенно безнаказанно… В желтых глазах его не было ни злобы, ни гнева – одно страдание от страшной пытки, только страдание.
Изуверскую пытку можно было прервать лишь одним путем. И Роберт Грей выстрелил, прицелившись в левую половину широкой груди.
Медведица сильно пошатнулась, но не опустила передних лап с драгоценным грузом. Громыхнул второй выстрел.
Медведица падала с вытянутыми передними лапами. И прежде чем рухнуть на снег, она далеко отбросила своего детеныша. Это было последнее, что она могла сделать.
Собаки с рычанием начали рвать тушу. Медвежонок между тем, пропахав мордой снег, вскочил и опрометью побежал прочь. Лишь один вожак бросился преследовать его. Нагнать и разорвать неуклюжего медвежонка громадному псу было просто. Пуля, посланная Робертом Греем, оборвала стремительный бег налагака. Пес завертелся волчком, отчаянно заскулил и заковылял обратно, волоча за собою правую заднюю ногу.
Медвежонок нырнул за торос и более не показывался.
Эскимос внимательно осмотрел раненого пса и сокрушенно покачал головою. Он, очевидно, подумал, что американец стрелял в медвежонка, но промахнулся и случайно всадил пулю собаке.
– Хозяин упряжки будет сердит, однако, – сказал он. – Хозяину надо дать на два ящика виски.
Роберт Грей ничего не ответил. Безучастно, пустыми глазами он смотрел туда, куда побежал медвежонок.
Туземец, отогнав от туши собак, острым ножом вспорол широкое брюхо, запустил туда оголенную руку и достал медвежью печень. Печень он бросил в глубокую трещину между льдинами. Из-за чрезмерного избытка витамина С она является смертельным ядом как для людей, так и для собак.
– Шкуру шибко порвали собаки, – обтирая снегом руку, сказал он. И поинтересовался: – Будем искать другого медведя?
– Что?… – словно очнувшись, переспросил Роберт Грей. – Какого медведя?… А, да-да… Бессвязно пробормотав это, американец взял за дуло свой винчестер и, размахнувшись, с ожесточением ударил его о лед тороса. Ложе разлетелось в щепки, сталь дула лопнула в нескольких местах.
Потом Роберт Грей сожалел, что сделал это. Старинный винчестер работы превосходного мастера стоил хороших денег и, кроме того, был дорог ему как реликвия. Но сейчас он не подумал о цене дедовского винчестера. Исковерканный металл и щепки полетели в снег.
Перед глазами Роберта Грея стояла по грудь окровавленная медведица, спасавшая на вытянутых лапах своего малыша…

II

В голодных паковых льдах медвежонка поджидала смерть. Если нет главной пищи белых медведей – кольчатых нерп, от голода, случалось, гибли взрослые, матерые звери. Но нерпа была недоступна медвежонку: надо немало хитрости и сноровки, чтобы незамеченным подкрасться к этому осторожному тюленю, который при малейшей опасности мгновенно нырял в лунку. Да и не одолел бы восьмимесячный медвежонок взрослую нерпу. И силенки не те, хотя вымахал уже с крупную овчарку, и опыта нет. Недаром медведица пестует, натаскивает свое дитя до полутора, а то и до двух лет.
Ранней осенью он с матерью выходил на побережье. На свалке возле эскимосского селения было вдоволь дармовых харчей. Но там жили лохматые злобные звери – собаки и такие же опасные двуногие существа. И тех и других следовало бояться пуще огня. Он помнил, что они сделали с его матерью. Инстинкт самосохранения гнал медвежонка строго на Северный полюс, прочь от побережья, в паковые льды.
На третий день пути, пошатываясь от усталости и голода, медвежонок набрел на белую чайку. Только белая чайка да ворон зимуют в этих краях. Птица отдыхала на низеньком торосе, и зверь, прежде чем увидеть ее, почуял терпкую вкусную струйку запаха.
Владыка Арктики – Голод впервые заставил медвежонка проявить смекалку. Он вспомнил, как мать подкрадывалась к тюленям. И проделал то же самое. Зашел с подветренной стороны, лег и, отталкиваясь задними лапами, по-пластунски пополз к цели. Предательски черневший нос закрыл правой лапой, а левой готовился нанести удар, потому что многие белые медведи – левши, хотя неплохо бьют и правой. Если птица шевелилась или вертела головою, зверь надолго замирал, как бы превращался в округлый кусок льдины, припорошенной снегом.
Его подвело нетерпение. Надо бы поближе подкрасться к чайке, чтобы настигнуть добычу в одном прыжке. Медвежонок же бросился на птицу метров за пять да вдобавок рявкнул для острастки. Чайка взлетела с паническим криком; стремительные воздушные потоки, как клочок газеты, унесли ее к облакам. Медвежонок задрал морду, вытянул губы трубочкой и прошипел с досады. К вечеру он увидел песца и погнался за ним. Но разве угонишься за легкой, быстроногой полярной лисицей, одетой в невесомую, с голубоватым отливом шубку? Песец словно забавлялся: подпускал медвежонка почти вплотную, затем мячиком отскакивал в сторону и вновь замирал; в черных смышленых глазах его резвились озорные чертики. Из озорства же песец, изловчившись, укусил медвежонка за ухо. Укус оказался очень болезненным, потому что зубы зверька были игольчатой остроты. Медвежонок взвыл от боли и бросился прочь, роняя на снег яркие красные капельки.
Через несколько часов пути зверь так устал и изголодался, что порыв ветра валил его с ног. По ледяному полю, освещенному луною и звездами, потянулись снежные змеи. Они скользили все быстрее и быстрее, на глазах утолщаясь, поднимая головы, и вскоре стали взлетать и кружить в воздухе. Разом растаяли звезды, как льдинки в горячей воде; яркое лунное око поблекло, потом растворилось в плотном, непроницаемом месиве. Невидимые упругие кулаки толкали медвежонка справа, слева, спереди, сзади и даже норовили швырнуть вверх. Он ткнулся лбом в массивный торос, обелиском стоявший на ледяном поле. Ноги подкосились сами собою. Зверь лег и свернулся калачиком. Сверху, будто кто крупу из мешка сыпал, лились смерзшиеся дробинки снега. Вскоре пурга накрыла медвежонка. Сначала на поверхности различалась складка-бугорок, но ураганный ветер старательно проутюжил ее. Когда через двое суток разбойница пурга угомонилась, на том месте, где был заживо погребен медвежонок, высился огромный, до самой макушки тороса, лебяжий белизны сугроб.
Медведица ступала неспешной, сытой поступью. Аккуратная, обтекаемой формы голова ее на длинной мощной шее равномерно покачивалась из стороны в сторону. Так, не останавливаясь, она могла пройти многие десятки километров. Рядом семенил ее медвежонок. Иногда он с веселым рявканьем бросался к торосам, вскарабкивался на вершину и катился оттуда на заду, крепко упершись в снежный наст расставленными передними лапами. Если торос был очень высок, а спуск крут, мать подбегала к подножию и ловила детеныша лапами. Дурашливый медвежонок, набрав большую скорость, мог расшибиться или распороть себе брюхо об острые льдины, торчавшие повсюду на пути. После особенно рискованных трюков она наказывала несмышленыша: ударяла его лапой по морде с такой силой, что медвежонок с визгом отлетал в сторону; если рядом были разводья, хватала его лапой и окунала головой в воду. Некоторое время он обиженно плелся за матерью, шипел на громадные, как тумбы, задние ноги, потом, облюбовав очередной торос, мгновенно забывал побои и с радостным рявканьем прыгал к нему в сугробах, подбрасывая округлый зад. Мать останавливалась и, любуясь им, провожала его грустными глазами. Она помнила, помнила тот ужасный весенний шторм, когда погиб второй ее детеныш, раздавленный вздыбившимися льдинами…
Звери были сытые, отдохнувшие. Вчерашним вечером они отменно поужинали жирной нерпой, которую съели целиком, даже со шкурой. Желудки белых медведей подобны жерновам: все перетрут, все переварят. Затем они спали до позднего утра; чтобы детенышу не было холодно, мать обхватила его ляжками. В полудреме тот изредка отыскивал губами теплый сосок и, чмокая от удовольствия, пил тягучее, крепко пахнущее рыбьим жиром молоко.
Опыт подсказывал медведице, что ощущение сытости быстро проходит, что разумнее не ожидать голодных спазм, а начать охотусейчас, немедленно. Лучше впрок добыть себе пищу. Этой премудрости ее научила Арктика. Она испытала на собственной шкуре, что значит бродить во льдах с пустым желудком по полторы недели кряду. Поэтому медведица иногда рывком поднималась на задние лапы и подолгу крутила головою, нюхая расширенными ноздрями воздух. Чутье у зверя превосходное, терпкие запахи он улавливает за десять – двенадцать миль. Изредка медведица забиралась на высокий торос и с возвышения обозревала окрестности. Природа наделила ее неплохим зрением, темневшего на снегу тюленя она различит за версту. Полярная ночь для глаз не помеха: белый медведь, подобно сове, видит и в темноте.
Медвежонок во всем подражал матери. Он тоже поднимался на задние лапы и жадно нюхал воздух. Правда, подолгу так стоять на неокрепших еще лапах не мог, поэтому садился, а игольчато-колючий воздух, с разгону ворвавшийся в носоглотку, вызывал отчаянные приступы кашля и чихания. Да и стоять на вершине тороса, таращить глаза казалось ему занятием скучным и неинтересным. Поэтому, пока родительница высматривала добычу, он раз пять успевал скатиться вниз и вскарабкаться обратно. Куда как забавнее!
Однажды, когда медведица нюхала воздух, стоя на задних лапах, чуткий нос ее уловил слабенькую струйку очень знакомого запаха. Она пошла на этот запах, высоко задрав морду и беспрестанно поводя черным, как начищенное голенище, носом. Струйка становилась явственнее, крепче. Медведица остановилась возле занесенного тороса и принялась разбрасывать огромный сугроб. Детеныш с радостью помогал ей, воспринимая это как интересную игру.
Глубоко в сугробе, свернувшись крутым калачиком» лежал медвежонок. Он не шевелился, не открывал глаз – казалось, замерз. Медведица зубами вытащила его наружу. Ее детеныш с опаской приблизился к своему сверстнику, дотронулся до него лапой, вопросительно взглянул на мать. Она неспешно обнюхала неожиданную находку.
Если бы медвежонок был мертв, звери бы сожрали его. Медведица, не задумываясь, прикончила бы и сожрала и взрослого, ослабленного голодом соплеменника. Что людям кажется чудовищным, неприемлемым, естественно и закономерно в голодной жизни белых медведей.
Но самка не могла убить и сожрать медвежонка. Могучий инстинкт материнства настойчиво заставлял ее делать совсем другое.
Она легла на снег, обхватила медвежонка задними ногами, затолкала между ляжками, прикрыла толстыми жировыми складками. Детеныш попытался было пристроиться к своему сверстнику, но мать отшвырнула его ударом лапы. Лежала долго, терпеливо. И обреченный на гибель медвежонок ожил, зашевелился. Медведица слегка раздвинула ляжки. Но медвежонок не вылез наружу. Перевернулся в мягких тисках, показав смерзшийся сосульками зад, отыскал губами теплый вкусный сосок…

Медведица приняла в свою семью возвращенного ею к жизни медвежонка и относилась к нему так же, как к родному детенышу. Она не была человеком и не умела разделять детей на пасынков и падчериц. То, что получал родной детеныш, доставалось и найденному зверю. Медвежонок уставал – и мамаша несла его на спине, как кровного детеныша. Этот кровник, самец, очень обрадовался появлению в семье сверстника. Теперь есть с кем поиграть!
В его обращении с найденным медвежонком сквозила нежность, забота. Малыш был самочкой. Самец и самочка уже сейчас довольно резко отличались друг от друга и внешностью, и поведением. Самец был значительно крупнее, с тяжеловатой поступью; в нем угадывался будущий матерый зверь, властелин Арктики. Он был очень медлительным; прежде чем что-то сделать, садился и подолгу чесал передней лапой за ухом. За непонятливость часто получал от мамаши шлепки и затрещины. Самочка, напротив, была очень подвижной, с округлым, развитым огузком, этаким пушистым комом, и ступала легко, как бы женственно. Она чаще ласкалась к приемной матери, прижимаясь мордой к огромным ногам, и когда наказывали ее, не шипела и не огрызалась, как самец, а ложилась на снег и свертывалась клубком.
Медведица не замечала, вернее, не желала замечать различия между детенышами, и нежность, ласковость самочки вовсе не трогали ее. Она подготавливала несмышленышей к беспощадному арктическому существованию. Не за горами было то время, когда малыши начнут самостоятельную жизнь, и голод не пожалеет ни самца, ни самочку. Голод, как и Смерть, не знает пощады.
Около года медведица кормила, воспитывала, натаскивала своих малышей. С удивительной настойчивостью, упорством она учила их добывать основную пищу – кольчатых нерп. И жестоко наказывала медвежат за неосторожность на охоте, лень, несообразительность. Для их же пользы. За это время малыши очень подросли, нагуляли жиру, и человек мог принять их за взрослых зверей, хотя они, пожирая тюленей, все еще не отказывались от материнского молока.
Дрейфующие льды обращались вокруг Северного полюса, вместе с ними двигались и звери, не признавая границ пяти государств, владеющих Арктикой. Белые медведи скитаются во льдах и зимой, и летом, и весной, и осенью, не привязываясь к одному месту; в берлоги на островах и побережье материка залегают лишь беременные самки. Скоро, скоро должен был наступить тот неизбежный день, когда звери, вдруг почувствовав отчужденность, даже вражду друг к другу, разойдутся в разные стороны, чтобы наверняка никогда более не встретиться. Неизбежный и мудрый день… Медвежата начнут самостоятельную жизнь, полную забот и лишений, и, познав на собственной шкуре цену добычи, через год-другой сами станут отцом и матерью. Инстинкт заставлял медведицу оставить подросших, натасканных детенышей, чтобы родить и воспитать новых. Она была еще нестарой самкой. Судьба распорядилась, однако, по-своему. В Арктике нельзя загадывать, что будет через день, завтра или даже через минуту. Медведице суждено было погибнуть. И у самых сильных на Земле зверей есть враги.
Случилось это за тысячи миль от берегов канадской Арктики, куда зверей занесли дрейфующие льды.
С высокого тороса медведица заметила нерпу. Тюлень отдыхал, грелся на солнышке в полынье на плавучей льдине и находился, казалось бы, в полной безопасности: вокруг льдины была вода. Лежала нерпа на самой кромке, чтобы, в случае нападения хищника, успеть нырнуть. Она дремала, однако не забывала через каждую минуту открывать свои огромные черные глазищи и ворочать усатой мордой, приподнявшись на передних ластах. Из-за высокого тороса, с подветренной стороны медведица долго наблюдала за тюленем, соображая, как бы его ловчее обхитрить, добыть. Медвежата тоже почуяли морского зверя. По горькому опыту они знали, что сейчас лезть вперед, показываться из-за тороса не следует, иначе родительница жестоко побьет их.
Медведица обернулась и ударами тяжелой лапы заставила детенышей залечь. Затем распласталась на снегу сама. Прикрыв правой передней лапой черневший нос, она по-пластунски поползла к полынье, отталкиваясь задними ногами. Наконец достигла кромки, неслышно погрузилась в воду, оставив на поверхности лишь нос да глаза. Предстояло проплыть метров сто до льдины, на которой лежала нерпа. Но в том-то вся и загвоздка, как незамеченной проплыть эти сто метров…
Недаром эскимосы не перестают удивляться уму, хитрой изобретательности нанука – белого медведя. Как же вышла медведица из столь затруднительного положения? В полынье там и сям плавали большие и малые осколки льда, раздробленные недавним свирепым штормом. Медведица спряталась за одну из льдин, пирамидкой торчавшую из воды, затем начала толкать ее передними лапами по направлению к отдыхавшей нерпе. Плавучая пирамидка не могла вызвать беспокойства тюленя. На это и рассчитывала медведица.
Любопытные медвежата высунулись из-за тороса, наблюдали за охотой. Они не однажды были биты родительницей за подобное любопытство во время ее охоты, потому что не раз спугивали тюленей своим появлением. И сейчас соблюдали величайшую осторожность, даже прикрыли лапами дегтярной черноты носы, особенно выделявшиеся на ослепительной белизне снега.
Пирамидальный осколок льда продвигался к цели медленно, но неумолимо. Медведица ни разу не выглянула из-за льдины; изредка она, скрытая от нерпы маленьким непроницаемым айсбергом, высовывала из воды голову, жадно нюхала воздух и по запаху определяла нужное направление. Когда до тюленя было метров двадцать, медведица оставила свое укрытие и бесшумно нырнула. Под водой она находилась не более двух минут. Дольше без воздуха ей не выдержать. Прилизанная водою хищница появилась у кромки плавучей льдины, нос к носу с нерпой, шумно и внезапно, взметнув веер радужных брызг. Для острастки она рявкнула и коротко взревела. Насмерть перепуганная нерпа бросилась к противоположной кромке льдины. Этого-то медведице и надо. На своих ластах нерпа на удивление подвижна и неуловима, подобно дельфину, лишь в воде, а по льду передвигается неуклюже, с черепашьей скоростью. Хоть и невелика была плавучая льдина, но пересечь ее тюлень не успел. С рысиным проворством медведица вспрыгнула на ледяную твердь, в два прыжка настигла нерпу и страшным ударом левой лапы проломила ей череп. Нерпа тотчас испустила дух, даже ластой не дрыгнула.
Охота удачно закончилась, но медвежата не появлялись из-за своего укрытия, а продолжали воровато выглядывать, все прикрывая лапами черные каблучки носов. Они получили строгий материнский приказ: не обнаруживать себя. И они выполняли его.
Медведица тем временем принялась пожирать тюленя. Первой она насыщалась вовсе не потому, что была бесчувственной эгоисткой. Во-первых, для медвежат ей надо наполнить соски молоком, а без пищи сделать это невозможно; во-вторых, ослабленная голодом, она не сможет рассчитывать на полный успех в будущей охоте. Но все же медведица съела самое невкусное: ласты, голову, шкуру, а жир и сросшееся с ним нежное мясо оставила детенышам.
Удачливая добытчица уже подхватила зубами тушу тюленя, собралась броситься в воду и переплыть полынью, когда стало происходить что-то непонятное. Медведица вдруг в ужасе отпрыгнула от кромки, шарахнулась к центру льдины. Потом заревела, заметалась. Льдина словно ожила, заколыхалась. Медведица резким движением шеи швырнула тушу нерпы в полынью. Тотчас возле полузатонувшей туши взбугрилась свинцовая вода, из океана высунулась громадная зубастая пасть и целиком заглотила лакомый кусок. Ненадолго успокоившаяся было льдина вновь ожила, заколыхалась, задергалась.
На малой глубине ходила стая гигантских морских хищников – десятиметровые косатки, киты-убийцы. К льдине их привлек запах крови – медведица пожирала нерпу возле кромки, и кровь ручейком стекала в воду.
Они почуяли, затем, вынырнув, увидели на льдине медведя. Брошенная в воду нерпичья туша лишь на минуту продлила жизнь попавшего в страшную ловушку зверя.
Косатки поочередно подныривали под льдину и мощно ударяли ее бетонной твердости широкими спинами. Льдина колыхалась. Они пытались сбросить зверя в воду. Одновременно, когда медведица, балансируя, подбегала к кромке, из воды показывался огромный раздвоенный хвост. Упруго изогнувшись, он со свистом проносился возле обреченного зверя, пытался сбросить его в океан, но тот каждый раз увертывался от страшного удара.
Медвежата оставили свое укрытие, бегали взад-вперед на небольшой площадке пакового льда, отчаянно, беспрерывно ревели, но были бессильны помочь погибающей матери.
После особенно сильного удара льдина вздыбилась, и медведица, скользя лапами, съехала к самой кромке. Она попыталась вскарабкаться обратно, вонзая шестисантиметровые когти в лед. Но не тут-то было. Невероятной силы удар хвоста косатки – и медведица, описав дугу, полетела в океан. Туши белых медведей не тонут, и косатки разрывали ее на поверхности воды… По свинцовой глади полыньи быстро расплывалось красное пятно.
Через день медвежата разошлись. Один погнался за белой чайкой, присевшей отдохнуть на вершине тороса, второй стал преследовать песца, и после охоты они не нашли друг друга. Распад семьи ускорила гибель матери – главного связующего звена. Впереди их ждала полная опасности и лишений жизнь в ледяной арктической пустыне, к которой, однако, они были неплохо подготовлены.

III

Эскимосский злой и хитрый черт Тугнагако – Дух Севера – поджег небо. Гигантское алое полотнище не-греющего пламени в зените то упруго свертывалось кренделем, то молниеносно разворачивалось во всю ширь и трепетало, рвалось, словно на ураганном ветру. Каждую минуту оно меняло оттенок: становилось то пронзительно-розовым, как розовая арктическая чайка, то винно-красным, то бархатно-бордовым. К полотнищу со всех концов горизонта тянулись широкие ленты. Они походили на ползущих змей – лениво колыхались, извивались, горели зеленым, фиолетовым, желтым, синим цветом, гасли, чтобы через короткое время вспыхнуть уже иным цветом. Каждое мгновение небесное пожарище меняло форму и свечение, и одна картина ни разу не повторила другой. Отблески северного сияния струились на паковые льды, и вершины торосов, не запорошенные снегом, тонко и нежно светились разноцветьем.
Во льдах неспешно ступала белая медведица, холостая самка. В громадном звере невозможно было узнать то беспомощное существо, каким он когда-то был. Медведице исполнилось уже три года. Остались в прошлом младенческие дни, загнанная собаками и людьми родная мать, разорванная косатками приемная мать, тугодум братишка. Из неуклюжего медвежонка она превратилась в крупного, красивого зверя весом около полутонны, длиною за два метра, с роскошным пушистым мехом с золотистыми подпалинами, с толстенным, семисантиметровым слоем жира, каменной твердости мышцами. Нос ее сгорбился, холка вздыбилась.
В Арктике был март, а в это время у белых медведей начинается гон. Могучий инстинкт материнства заставил медведицу не чураться, как прежде, самцов, а напротив, искать с ними встречи. Впрочем, этой встречи искать не пришлось. Самку неотступно преследовали четверо самцов на небольшом расстоянии друг от друга.
Медведица отдала предпочтение самцу ровного лимонного цвета, удачливому охотнику, отъевшемуся тюленьим жиром. Он был крупнее, шире грудью, матерее остальных и не из робкого десятка: преследовал медведицу первым. Изредка самец останавливался; тотчас замирали и другие. Он грозно рычал, рявкал и по-змеиному шипел. Много миль осталось позади, прежде чем лимонный самец решил атаковать противников. Два самца, которые плелись позади, не оказали мало-мальски серьезного сопротивления. Один давно и тяжело болел туберкулезом, его легкие были изрешечены кавернами, как простреленный картечью и жаканами брезент. Он даже не вступил в поединок и при виде атакующего конкурента закряхтел, затем неожиданно по-кошачьи мяукнул и с хриплым, свистящим дыханием припустился наутек. Больше он не показывался. Другой самец в свое время обладал недюжинной силой и выносливостью. Но год назад на полярной станции, забравшись в палатку-склад, он налакался из банки клея «БФ» и заболел циррозом печени. От усталости и при сильном волнении у него частенько случались приступы с невыносимой болью. И сейчас, едва начался поединок, в правом боку вдруг так защемило, что не продохнуть. Он вынужден был отступить и тоже обратился в бегство.
Крепким орешком оказался третий самец. Он чуть уступал самцу-лимоннику ростом и силой, но на его стороне было другое преимущество – молодость, легкое дыхание. Жестокая битва затянулась надолго. Крепкие, толстые когти вырывали клочья шерсти, до мяса, как острым ножом, распарывали кожу. Самка наблюдала за смертным боем, рявкала от возбуждения. Она хотела, чтобы победителем вышел самец-лимонник. Но он-то и начал сдавать первым. Тогда медведица сама вступила в драку. Она сзади прыгнула на молодого самца. Зверь с непрерывным ревом повалился на спину, открыв беспощадным клыкам шею и живот. Через минуту соперник был мертв. Парок, поднимавшийся от лужи натекшей крови, шипел и потрескивал – замерзал на лету и осыпался на снег мельчайшими кристалликами. Звери залегли, отдышались. Потом самка долго зализывала самцу боевые раны. Затем они принялись пожирать тушу своего соплеменника. К мясу не притронулись – насыщались внутренностями и жиром. Жира было много, около ста килограммов, и вся эта масса поместилась в медвежьих желудках. Обычно медведи не бросают недоеденных туш, а здесь же, переждав день-другой, непременно сожрут ее полностью, потому что ой как нелегко добыть пищу в голодной Арктике. Но сейчас они бросили ополовиненную тушу и ушли. В природе существовала сила мощнее страха голодной смерти. Проявлялась она весной.
Целый месяц звери провели вместе. Самец оберегал, ухаживал за самкой с необыкновенным усердием и заботой. Дни напролет она лежала, грелась в скупых лучах недавно появившегося солнца, а он добывал и приносил ей пищу, в ярости отгонял самцов, которых за много верст притягивал запах самки. Здесь, в ледяной пустыне, под неласковым арктическим солнцем, в тридцатиградусный мороз, под вой пурги зарождалась новая жизнь.
В середине апреля самец-лимонник, рисковавший жизнью за право обладания самкой, получивший бесчисленные раны в поединке, неожиданно охладел к своей подруге. С последней охоты он не принес ей ничего, хотя и добыл нерпу. Он сожрал добычу в одиночку. Медведь залег неподалеку и проспал два дня кряду. Проголодавшаяся медведица сама отправилась на охоту. С великим трудом ей удалось подстеречь нерпу. Она принесла добычу самцу. Тот сожрал тушу, а медведице оставил лишь ласты, череп да плохо обглоданные кости. И снова улегся. Медведица проглотила остатки пищи, робко приблизилась к самцу и лизнула его в нос. Затем нагнула голову, ожидая ответной ласки. Но вместо ласки медведь пребольно укусил ее за ухо и отогнал ударом левой лапы по морде.
Не могла знать не рожавшая еще медведица, что через восемь месяцев, когда на свет появится детеныш, все самцы – а если судьба сведет, и кровный отец – превратятся в ее смертных врагов, потому что начнут охотиться за медвежонком с целью убить и сожрать несмышленыша.
Самец-лимонник, нажравшись до отвала, проспал еще сутки. Потом поднялся и ушел во льды, даже не взглянул на прощанье на свою подругу. И на восемь месяцев медведица осталась в одиночестве.

Хотя по ночам еще полыхало северное сияние, но солнце с каждым днем становилось ярче, веселее. Случались и тридцатиградусные апрельские морозы, и свирепые долгие пурги, но желтые упругие лучи все ощутимее пригревали черный медвежий нос.
Дрейфующие льды, обращаясь по часовой стрелке вокруг Северного полюса, вынесли белого медведя к берегам Гренландии – к мертвой, покрытой вечным льдом земле.
Суши медведица боялась и всегда уходила от нее прочь. Там жили собаки и люди – заклятые враги исполинского зверя, убившие, растерзавшие родную мать. Но в желудке медведицы уже целую неделю не было ни кусочка мяса. По неведомым причинам тюлени покинули этот участок Арктики. И голод победил страх. Она ступила на землю. Двигаясь по побережью, изредка раскапывала норки леммингов – маленьких, не больше котенка, грызунов в светло-серой шубке – и поедала их. Настигнутые врагом – совой, песцом или даже медведем, – эти зверьки, если им негде укрыться, садятся на задние лапки и яростно пищат, размахивая передними. Лемминги исчезли бы с лица земли, если бы не отличались удивительной плодовитостью. За коротенькое арктическое лето они трижды приносят потомство по пять-шесть детенышей. Исчезни эти существа с арктических островов и побережья – и едва ли бы выжили многие звери и птицы…
Маленькие лемминги, разумеется, не могли насытить изголодавшуюся медведицу, и она, пошатываясь от усталости, шла и шла вперед. Изредка вскарабкивалась на крутые нагромождения камней, вонзая в ледяные панцири когти, на вершине поднималась на задние лапы и подолгу водила чутким носом, до рези в глазах всматриваясь в яркое заснеженное пространство.
Позади осталось не менее двадцати миль, когда она наконец уловила желанный запах. Пахло живым мясом. С пригорка зверь разглядел передвигавшиеся черные точки на снегу. Их было много, с полсотни. Скрываясь за камнями, медведица направилась к ним. Запах становился все острее, точки на снегу приняли определенную форму, и она уже различала необычайно длинную, до земли, шерсть, широкие, изогнутые калачом рога, большие, в полморды, скорбные глаза. Это были овцебыки, целое стадо.
Внезапно раздался высокий трубный звук. Овцебыки, как по команде, бросились к одному месту, вздымая облачка снежной пыли, сбились в плотную кучу. Телята и самки оказались внутри, а по окружности, тесно прижавшись друг к другу, выстроились самцы.
Нет, медведице вовсе не хотелось отправляться на тот свет. Она умела трезво рассчитать свои силы. Однажды зверь видел, на что способны эти лохматые и рогатые существа. Тогда на них напала стая полярных волков. Точно так же они приняли круговую оборону – каре. Вожак, самый рослый самец, отделился от стада и со всех ног, пригнув голову, бросился на врагов. Торпедным ударом рогов убил одного из волков, увернувшись от хищных клыков, описал крутую дугу и встал в строй, на прежнее место. В то же мгновение соседний овцебык отделился от стада, вздыбив облачко сухого снега, ринулся в атаку. Он вернулся с порванной глоткой и рухнул замертво. Соседи затолкали его внутрь, к самкам и телятам, немедленно сомкнули разорванную линию. И так продолжалось до тех пор, пока волчья стая не обратилась в бегство, оставив на поле битвы распластанные трупы…
Медведица развернулась и побежала прочь. На пригорке она остановилась, переводя дух, и оглянулась. Овцебыки продолжали занимать круговую оборону, никто не покинул строй.
Долго брел арктический исполин по побережью, пока в нос не шибанул тревожный запах гари. Так пахли поселки, жилища людей и собак, которых он ненавидел и боялся. Медведица повернула бы в голодные льды, если бы в терпкий запах гари вдруг не вклинилась вкусная ароматная струйка съестного.
Наконец поселок открылся взору. Потемневшие от жестоких ветров деревянные дома и круглые яранги, обтянутые оленьим мехом, как бы сбегали с пригорка к океану. От жилища к жилищу переходили люди в меховых одеждах, там и здесь мельтешили собаки, а над крышами вились дымы, источавшие резкий запах.
Зверь долго таился за нагромождениями обледенелых валунов. С губ его свисала тягучая слюна. Ароматная струйка пищи доносилась со свалки, вынесенной за селение на самый берег. Свалка походила на огромный грязный торос. Туда-то и поползла медведица.
Вскоре она, не замеченная врагами, находилась у цели.
Чего тут только не было! И пустые, но не тщательно вычищенные консервные банки из-под сгущенного молока, мяса, овощей, и смерзшиеся объедки, и разорванные куски шкур, и рыбьи головы, и необглоданные кости. Медведица, не доверяя собственному зрению, удивленно и опасливо озиралась по сторонам…
Она вытащила из свалки затвердевший труп собаки и принялась разрывать и пожирать его. Белые медведи поедают падаль с таким же аппетитом, как и свежее мясо.
Голодный зверь, набивая пустой желудок, забыл об осторожности. Не учуял, не увидел собак, которые, оставив игры в поселке, со всех ног сворой мчались к свалке, не заметил бегущих за ними людей с длинными предметами в руках, похожими на палки. Нюх у гренландских лаек отменный, выносливости в беге не занимать, а отчаянная храбрость собак вошла в пословицу. Загнать и разорвать зверя им не составляло особого труда; казалось, медведица обречена. Она услышала взорвавший воздух злобный лай, скрип снега под ногами людей слишком поздно. Оставили трапезу, бросились во льды, в океан. Один пес, рослый, дегтярной черноты кобель с бешено горящими янтарными глазами, быстро оторвавшись от стаи, нагнал зверя сразу. В длинном прыжке он попытался вцепиться ему в шею. Медведица, не сбавляя бега, вздернула шею и одновременно нанесла противнику удар левой лапой. Лайка осталась лежать на снегу с переломленным хребтом.
Впереди мили за три раскинулась широкая полынья. Она бы, несомненно, спасла зверя – белые медведи отличные пловцы, а если б собаки преследовали его и в воде, он легко расправился бы с ними, утопив поодиночке; кроме того, лайки очень неохотно лезут в ледяную воду. Но до полыньи не успеть. Псы уже настигали зверя.
Медведицу спасла собственная сообразительность.
Чем ближе к полынье, тем тоньше становился лед. Это она почувствовала, потому что он начал прогибаться под ногами. И тогда медведица высоко, насколько хватило духу, подпрыгнула и проломила молодой лед тяжестью своего тела, с ходу ушла в воду. Вынырнула в десятке метров, пробив снизу спиной и головой ледяной панцирь, проворно вскарабкалась на поверхность и, отбежав немного, подпрыгнула и ушла под воду, чтобы вновь появиться неподалеку. Она дробила большие, прижатые друг к другу плавучие льдины, и они лопались, подобно стеклу. Образовывались бесчисленные трещины. Иногда, уйдя под воду, медведица снизу взламывала лед в нескольких местах.
Свора резко остановилась, словно наткнулась на невидимую стену. Самые отчаянные лайки запрыгали было по мелким льдинам, преследуя зверя, но они переворачивались и сбрасывали их в ледяную воду. Псы с визгом вскарабкались обратно на кромку. Не сразу собаки сообразили, что следовало бы сделать крюк, чтобы обогнуть плавучую льдину. И драгоценное время было выиграно медведицей. Задыхаясь в беге, она достигла широкой полыньи, шумно свалилась в воду и поплыла. Изредка оглядывалась. Сначала у полыньи сгрудились собаки. Они бесновались и взахлеб лаяли… Когда медведица уже подплывала к противоположной кромке, появились люди. Они прижали к плечам толстые длинные палки, и воздух взорвали резкие звуки. Будто лопался лед, взломанный весенним штормом. В шею, с правой стороны, впилось что-то твердое, жгучее. Боль так и пронзила зверя. Но он сумел выбраться на кромку, с кряхтением и стоном скрылся за торосами.
И еще раз медведица убедилась в том, что самые опасные ее враги – собаки и люди. Их надо обходить за много миль.