Она была настолько рассеянной, что окружающие подшучивали над ней чаще, чем умеренно. Да и сама она в кругу друзей нередко высмеивала себя, порой сгущая краски. По всей видимости, делала она это: или из-за того, что привыкла к  неожиданностям, случавшимися с ней  (возникновению неординарных приключений), либо из-за подспудного желания сгладить реакцию окружающих на её рассеянность проявлением самокритичности,  дескать, я понимаю, но, извините, поделать с этим ничего не могу,  –  всё получается непроизвольно.
          В конце восьмидесятых или в самом начале девяностых – вдруг сразу и не вспомнить – ей (назовём её Леной) приходилось ездить в командировки в Запорожье. С работой уже становилось сложно, и ей помогли давние друзья, переехавшие из Евпатории в Запорожье и благополучно устроившиеся на работу. И вот, в одну из поездок, по возвращении домой её поезд по каким-то причинам задержался на два часа. Прибыл он около двадцати одного часа. В результате на одной и той же платформе оказались два поезда: Севастополь – Ленинград и Ленинград – Севастополь. Но таблички на поездах были совершенно одинаковые, видимо, эти поезда принадлежали одному ЖДУ. Время стоянки было сокращено до минимума. Растерявшись, Лена спросила дважды и ей дважды показали на один и тот же поезд.
При посадке на поезд она оказалась одна. Проводница, посмотрев на билет, попросила подождать её в проходе.
          – Пожалуйста, подождите меня там, – указала она на пустой проход в коридор, – Я сейчас освобожусь.
          Проводив Лену в купе, указанное в билете, она вдруг неожиданно засуетилась, хлопоча и разговаривая одновременно, словно до этого момента пережила табу, кем-то или чем-то наложенное на неё. Женщина оказалась очень радушной.
          – Располагайтесь, дамочка, а я сейчас принесу Вам постельное бельё.
          Вернувшись с бельевым пакетом, она, отложив его на соседнюю полку, помогла Лене снять с верхней полки матрац с подушкой.
          – А вот Вам, дамочка, и бельё. Совсем новенький комплект. Есть и старые, но знаете, они сыроватые и пахнут хлоркой. Я решила, так сказать, угодить Вам. Вот и одеяло покрасивей выбрала для Вас. Дай, думаю, сюрприз дамочке сделаю. Вы как-то сразу мне приглянулись, такая спокойная, добрая, да ладная. А я считаю, это по-нашенски, по-человечески. Смерть, как не люблю заносчивых, да капризных краль! Вечно они всем-то недовольны. И всё норовят, чуть что, требовать начальника поезда. Вот, подавай им непременно его – и всё тут(!), да ещё, бывало, и ночью. А он-то ведь тоже человек  и, как человеку, ему тоже нужно поспать. Ну не сутками же ему с такими вот дамочками разбираться – что к чему!? –  И проводница, лукаво прищурив смешливые глаза, и, потешно опершись руками в бока, снизив голос на полтона, эдак, по-философски, произнесла:
          – А знаете, что я думаю по такому случаю о таких дамочках? Я думаю, потому они такие, что их мужья, или кавалеры недолюбили. Вот.
          И вдруг всплеснув руками, словно неожиданно вспомнив о главном, заторопилась.
          – Ой, а хотите чаю? Вы ведь уже расстелили постель, и вещички свои разложили, а спать-то, я вижу, пока не хотите. А давайте-ка, почаёвничаем! Да и выпить чаю на ночь, да с мелиссой, ой как славно! И полезно-то! Мелисса-то у меня – с собственного огорода. Ой, и много  её у меня! Всех и угощаю. Главное, она, при нашем-то житье-бытье, всем нужна, как и смородина, да малина. Это лекарство от всякого случая, известно. Мелиссой-то я и Вас угощу – дома будете чай с нею пить.
Вернувшись минут через десять, она, раскрасневшаяся и заговорщицки улыбающаяся, быстро выставила с принесённого подноса стаканы с чаем, пол-литровую банку со смородиновым вареньем, связку сушек, хлеб, сало, огурцы, горчицу и… целый пакет с мелиссой. А из кармана юбки вытащила чекушку, наполненную рубиновым напитком. Горделиво поставив её в центре столика, весело и самодовольно произнесла:
          – Домашняя. Наливочка. Вишнёвая. Собственного изготовления. Есть и рябиновка, но та покрепче будет. Дорога длинная – успеем и её пригубить. А сейчас к чаю-то вишнёвочка в самый раз пойдёт.
          Взгляд голубых глаз проводницы искрился, словно прозрачные брызги воды в лучах солнечного света. Раскрасневшиеся щёки её пылали румянцем. А уже о губах, припухлых, словно спелые ягоды, и говорить не надо. Не женщина, а сама вспышка радости и света. И говорила-то она, хотя и много, почти без умолку, но столь красноречиво и эмоционально, что слушать её было приятно. От неё так и веяло теплом, домашним уютом, пахло пирогами, распаренными яблоками и ещё чем-то таким родным и домашним, отчего вдруг непроизвольно навернулись слёзы, которые и удержать-то не было сил, да и не хотелось их удерживать.
          – И, милая, как звать-то тебя? Поплачь, поплачь – это полезно. Это, надо сказать, всё плохое уходит, что лишнее для человека. Слёзы – это избавление от дурного глаза. За день-то, да за всю жизнь, столько таких-то вот лиходеев во всех смыслах нам попадается.… Вот и наступают такие моменты очищения. Душа-то, она знает, что делает, да кого ей выбирать в наперсники. Да и Бог располагает.  Вот и, стало быть, суждено, милая, нам с тобой было встретиться. Ой, заговорилась совсем! Как зовут-то тебя? Меня зовут Люба, ну а близкие, да родные Любавой кличут – видно, им так любо меня звать.
          – Лена, – смущённо ответила женщина, улыбаясь от льющегося  лаской взгляда этой удивительно доброй женщины.
          Представившись, Люба, скрестив руки на необъятной, но без излишних выпуклостей груди, спрятанной под ладно скроенном железнодорожным мундиром, продолжала красноречиво рассказывать о себе, о шелопае-муже, которого она так любит, так любит, а вот, за что  –  сама не знает.
          – Знаете, милая, мне кажется – я его залюбила, – выдохнула она всей грудью. – Он, словно малое дитя. Ну, как его не любить!? Набедокурит…, ой как набедокурит! Ну, думаю, вовек не прошу! А он как рухнет на колени, да склонит свою непутёвую голову на мои колени, да как примется слёзы горькие лить, да рыдая приговаривать: «Прости ты меня за ради Христа, моя голубонька! Ты – моя сладкая ягодка, звёздочка ты моя самая яркая, заинька ты моя нежная, да ласковая! Не жить мне без тебя! Без тебя мне смертушка постель выстелит…» – А сам-то, рученьки мои гладит – ласкает, да  поцелуями-то их обжигает, да слезами-то омывает. Ой, думаю, да и мне без моего Лёшеньки не жить на свете – уж больно он мне люб, да мил. --- Глубоко вздохнув, словно осязая всё рассказанное, и, смахнув прозрачные слезинки с лица, она встряхнула осанисто головой и с затаённой ласковостью в голосе продолжала вести свой монолог.
          – Да и деточки у нас – ну такие ласковые, да пригожие, что и не сказать.… А уж, послушные, да трудолюбивые.… Во всём помогают по хозяйству. Да и учатся – не чета многим…
          При этих словах она гордо выпрямилась, обняла свой пухлый локоток, а пальцем свободной  руки повела из стороны в сторону. При этом глаза её полыхнули искрами не то радости, не то материнского самодовольства, дескать, – знай наших(!)
          Сколько времени она вела живописующее повествование – ни одна из женщин не сможет сказать. Но, увидев, что слушательница, прикрыв веки, застыла в дрёме, всё так же улыбаясь, словно продолжая внимать словам ли, голосу ли её, она, вмиг спохватившись, извиняясь и ласково приговаривая, помогла женщине устроиться удобней, заботливо подвернув одеяло вдоль рельефной линии её тела.
          – Спи, спи, касатка моя! Спи, милая! Завтра наговоримся ещё, когда буду свободная. А у меня скоро очередная станция. Спокойной ночи, ластонька!

          Сон сморил Лену окончательно. Она что-то видела во сне, кажется, что-то хорошее, но что – вряд ли вспомнит с пробуждением. Её сон был таким глубоким, таким сладким…
          – Дамочка, а дамочка, проснитесь!
          Кто-то тряс Лену за плечо. Просыпалась она с трудом. Она слышала голос той самой Любаши, но никак не могла понять – где она его слышит: во сне, или наяву?
          – Дамочка, умоляю, проснитесь же, наконец! Проснитесь! Вы едете не туда!
          Тут Лену как током пронзило. Что за новости? Как, не туда!? А куда же она едет?
          – Дамочка, вставайте, ну вставайте же, сейчас станция будет! Вам нужно на ней выйти, как можно скорее.
          – Какая станция? Почему выходить? Ничего не понимаю.
          – Понимаете, произошла ошибка – Вы не на тот поезд сели.
          – О, Господи! Не может быть! – От испуга и растерянности Лена окончательно проснулась.
          Люба, всё ещё машинально похлопывала по кисти Лениной руки, словно из боязни, что та не встанет. Позади Любы стояли, по-видимому, начальник поезда, ещё одна проводница и милиционер. Люба похолодела, лихорадочно подумав о последствиях невероятной ошибки.  Мелькнула мысль: «Что теперь? Что будет?». Вслух же спросила:
          – Что случилось? – Она всё ещё не верила в случившееся, робко надеясь, что произошло недоразумение.
          – Наш поезд, дамочка, идет в Ленинград. А Ваш билет на Севастополь. Вы по ошибке сели не на тот поезд. Вы не виноваты – Ваш поезд опоздал, потому и произошла эта ошибка. Не волнуйтесь, у нас нет к Вам претензий.
          – Вы же смотрели мой билет, как же так получилось?
          – Я машинально посмотрела в билете на номера вагона и места. А потом просуетилась. А теперь, вот, обнаружилось это досадное недоразумение с появлением новых пассажиров – у них четыре места в этом самом купе.
          Лихорадочно одевшись и упаковав вещи, Лена, в совершенной растерянности, взволнованно спросила:
          – А что же мне-то теперь делать?
          – Всё будет в порядке. Через тридцать минут на станцию прибудет скорый поезд, Московский. Вот Вы и уедете на нём в Севастополь. Они уже извещены срочной телеграммой.
          – Хорошо, но билет…
          – Вас устроят на нём совершенно бесплатно. У нас гарантиями предусмотрено решение таких недоразумений. Вот и представитель милиции – он проводит Вас и устроит, как положено. Всё утрясётся. Вы уж нас извините. И распишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь, что и у Вас  к нам нет претензий. Да не спешите Вы так, не волнуйтесь – поезд подождёт, если надо. Начальник уже распорядился.

          Тут проводница обернулась на  вежливо улыбающегося мужчину в мундире железнодорожника.
          – Скажите, Сан Саныч!
          – Да, да, всё будет в порядке, гражданочка. Никто Вас не бросит на произвол. Бывает, понимаете ли, такое, и нередко. Мы – народ, люди рассеянные, будучи озабоченные своими проблемами, – уже сочувственно он снова улыбнулся, и, пожав плечами, развёл руки.

          А на скором, Московском поезде, как ни странно, всё повторилось – будто попала она из гостей в гости. Проводница тут же представилась Лене. Маша, как её звали, оказалась такой же словоохотливой, как и Любаша. Она так же, как и Любаша, встретила её, благоухая красноречием. Оказавшись такой же гостеприимной и словоохотливой, она принесла пакет точно такого же белья, помогла расстелить постель. При этом, успев выразить своё сочувствие, принялась оживлённо рассказывать о своей жизни, о себе, о муже, о золотой свекрови и о своих сыновьях  –  близнецах-вундеркиндах десяти лет от роду. Не забыла она похвалиться бурёнкой Ласкушей, дворовым псиной Тарзаном, большим садом, сладкой черешней, душистыми яблочками, заодно помянув и о такущих больших карасях, судаках, да раках, которые отлавливают её сорванцы то на реке, то в запруде.  Закончив, наконец, на ноте восхищения всем перечисленным, как бы подводя итог сказанному, спохватилась, всплеснув натруженными руками:
          – Ой, а Вы, поди, с удовольствием сейчас выпьете чаю? Верно, Леночка? Титан-то у нас электрический и я стараюсь периодически подогревать кипяточек для пассажиров. Мало ли что случается? Вдруг кому-то не спится? А выпьет чайку, глядишь, и на душе отрадней станет. Ещё мой дед говорил.… Ой, да ладно уж, потом доскажу. Сейчас у нас с вами будет и чаёк и кое-что к нему, что найдём.
          Вернулась она быстро. Разместив на столике стаканы с чаем, тарелочки с курабье и сухарями, пакет с яблоками, источающими душистый аромат, и, положив поодаль от угощений копчёную рыбину, завёрнутую бумагой, добродушно сообщила:
          – А эта рыбка для Вас. Заберёте её с собой, – мои мальчишки сами и ловили, и сушили, и коптили её. Хозяйственные они у меня, в отца, хоть и не без баловства, и проказ. Известное дело – мальчишки…
          Порасспросив и Лену о жизни, о делах, и дорассказав, что говаривал некогда её дед, она, заметив первые проблески рассвета, с явной неохотой прервала беседу, и, подобрав со стола остатки еды, но оставив пакет с яблоками, пожелала  спокойного сна, и прикрыла за собой дверь купе.
          А Лена, ошеломлённая бурным вихрем приключений, улыбалась самой себе, то ли от растерянности, то ли от счастья.
          – Надо же такому случиться?...
          И, свернувшись калачиком, подложив руку под подушку, улыбаясь закрыла глаза. А поезд, покачиваясь на рессорах времени и пространства, уносил её одновременно и в объятия сна, и в Севастополь.