Борис Волок
 

***

В Тбилисском научно-исследовательском институте приборостроения и средств автоматизации начальник отдела кадров — Штейнгарт Соломон Израилевич — прямо спросил меня:

— Вы еврей?

(Это звучало, как в анекдоте:
Мюллер: — Штирлиц! Вы еврей?
Штирлиц: — Нет! Я — русский!)

— Да, — признался я.

Тут он вышел из-за стола и закрыл за мной дверь на ключ на два оборота:

— Молодой человек, Вы очень правильно сделали, что приехали к нам. Когда наши поехали на Всемирный симпозиум по автоматике в Норвегию — в Осло, — многие их там спрашивали: «Что это за страна такая — Грузия?» И наши гордо отвечали: «Грузия — это страна, где никогда не было погромов!»

— Я бросил Москву ради Тбилиси и нисколько не жалею об этом! Кем бы я был в Москве? — Никем! А здесь — я заведую отделом кадров! Здесь я женился и здесь я нашел свое счастье!

— У Вас прекрасный диплом. Я дам Вам хорошую должность, ставку и в скором времени квартиру в районе Сабуртало. Через пару лет я обещаю Вам аспирантуру и успешную защиту.

Я не верил своим ушам! Неужели все это возможно после Жаслыка, Хмельницкого, Московской синагоги?

— Вам нужно только, — между тем продолжал Соломон Израилевич, — жениться на моей племяннице... Она — физик-атомщик, скоро защитит кандидатскую, чемпионка Тбилиси по шахматам, — уговаривал он меня.

Из-за своей близорукости он не разглядел моего обручального кольца...

Вам нужны заоблачные выси? —
Так женитесь, мальчики, в Тбилиси!

***

В Киеве, в институте «Теплоэнергопроект» срочно набирали большое количество рабочих, монтажников, инженеров на строительство крупного объекта. Большой актовый зал был превращен в Отдел кадров. За множеством столов сотрудники одновременно принимали будущих участников великой стройки Коммунизма.

Стоя в очереди, я стал присматриваться ко всему происходящему. За столиком рядом какой-то мужик протянул кадровику некое подобие трудовой книжки. На каждой ее странице были сделаны аккуратные вырезки, и она напоминала то ли часть черно-белой клавиатуры рояля, то ли висящее на столбе объявление об обмене престижной квартиры с бахромой из телефонных номеров, половина из которых была вырвана.

На все недоуменные вопросы типа: «А что здесь было?» — мужик с задором отвечал: «А я не знаю!» Было ясно, что на работу устраивался отпетый алкаш, которого либо отовсюду гонят, либо предлагают уйти «по собственному желанию».

К моему величайшему удивлению, он был немедленно принят, и ему был выписан пропуск на объект и в общежитие.
Это воодушевляло и вдохновляло: если берут таких, значит, — мое дело в шляпе!

Разговор со мной был коротким:

— Диплом?
— Паспорт?
— Нэ трэба!

Через несколько лет весь мир узнал название этого объекта — «Чернобыль»... Мой Ангел-Хранитель вновь подставил мне свое крыло.

***

Не знаю как во Вселенной, а на нашей Земле все когда-нибудь кончается — через 12 лет кончился и наш отказ. Горбачеву позарез нужно было американское зерно и новейшие компьютерные технологии. За это Америка выторговала у СССР право для евреев переезда на свою историческую родину — в Израиль.

Мы прекрасно понимали, что являемся лишь мелкой, разменной монетой в крупной политической игре, и что форточка в Европу скоро захлопнется. Надо было торопиться!

Но отец, узнав о болезни дочери, лежал после инфаркта... Соседи, отводя меня в сторонку, горестно вздыхали:

— Довезите отца хотя бы до Киева.

А от Житомира до Киева было всего 130 км.

Теперь наша семья в спешном порядке проходила все те круги унижения, по которым до нас прошли миллионы эмигрантов.

Нас лишили гражданства и отобрали паспорта!

Нам запретили вывозить с собой наши дипломы о высшем образовании.

Нашу квартиру необходимо было безвозмездно сдать государству. Она была отремонтирована, но ЖЭК потребовал деньги за... ее ремонт: иначе нам не подписали бы выездные документы.

Нельзя было брать с собой наши деньги и драгоценности (за исключением нескольких мелочей).

Все рукописи, документы, фото, отображающие жизнь в СССР не с самой лучшей стороны, подлежали немедленному изъятию.

У Лены в семье была огромная библиотека: ее собирали три поколения. Продать ее — это как предать друга. Мы стали срочно пересылать ее в Америку, но тут на почте у меня украли паспорт. Восстановление его отняло целый месяц...

Поэтому мы опоздали в Нью-Йорк, к Мае.

***

Всех эмигрантов принимал Израиль. Чтобы попасть в Америку, Канаду или в Австралию надо было доказать факты антисемитизма по отношению к вам. А ведь устный отказ в приеме на работу — не вывезешь.

Тогда мы быстро сделали снимки изуродованных вандалами надгробий наших родных на Житомирском еврейском кладбище. Но вывезти подобные материалы было абсолютно невозможно — они стояли в одном ряду с ядерными секретами СССР.

В Чопе, перед самым досмотром на границе, мы сложили наши документы в одну папку и дали ее нашей дочери — Марине. Она стояла в стороне, на самом видном, ярко освещенном, месте, и гордо протягивала пограничникам необходимые документы.

— Паспорта.
— Визы.
— Документы на кольцо, — требовал пограничник.
— Вот, — протягивала ему наша дочь, вынимая из папки нужный документ.

После этого нас заставили высыпать все содержимое чемоданов на длинный, обитый выщербленным железом, стол. Пограничники придирчиво перебрали каждую нашу вещь. Не найдя ничего, они безрадостно закончили досмотр. Мы с чемоданами, Марина — с папкой прошли через кабинки визуального контроля в зал ожидания.

На дне папки в открытую лежали... снимки могил наших предков.

***

Поздно ночью дизель-поезд Чоп-Братислава стал выбирать последние метры родной земли. Мы прильнули к окнам — кончался СССР! Но кроме редких огоньков ничего не было видно.

Люди, не спавшие по много ночей, начали как-то располагаться на ночлег в сидячих купе. Вдруг состав резко дернулся и остановился. По вагонам, громко стуча сапогами, заспешили хмурые, злые пограничники, срывая всех нас со своих мест, — искали зайцев. Этот шмон пограничники могли сделать в Чопе, но они дали нам возможность расслабиться и теперь решили захватить врага врасплох...

В Братиславу мы прибыли утром. Оставив родителей на перроне, мы вышли в город: надо было раздобыть немного хлеба. Подумать только — наша первая загранка! Мы в Европе! Один словак подарил нашей симпатичной дочери банан.

С хлебом вышла заминка: словаки не принимали ни рубли, ни доллары. Чудом у нас завалялась монета — юбилейный рубль с Лениным. Молоденькая продавщица приняла ее, отсыпав нам десяток булочек. Она не была нумизматка — просто она сжалилась над нашей дочуркой.

Вернувшись обратно, мы увидели плачущую мать и отца, лежащего прямо на перроне Братиславского вокзала. Мама рассказала, что отцу стало плохо, и она вызвала доктора. Тот пришел очень быстро, но услышав русскую речь, немедленно исчез. Да, даже десятки лет спустя, чехи и словаки не могли забыть «Пражскую Весну» 1968 года, когда в мирное время в их страну были введены более 300 000 советских солдат и 7 000 танков.

Весь день отец пролежал на земле — к нему никто не подходил.

Вечером с нашей помощью он с большим трудом поднялся в поезд Братислава-Вена. В Вене нас разлучили: мы должны были проходить эмиграцию в Риме, а родители — в Вене. Никакие уговоры, что мы — одна семья, что родители очень больны, что у них в Нью-Йорке умирает дочь, не подействовали.

Оказалось, не одна Москва — бьет с носка!

***

Поезд Вена-Рим внезапно остановился на пустынном, маленьком перегоне приблизительно в 30 км от Рима. По вагонам разнесся неожиданный приказ: «Немедленно покинуть состав!» На все это отводилось не более пяти минут.

Ничего еще толком не понимающие люди начали спешно одеваться, запаковывать чемоданы и пробиваться к выходу. Их усилия были тщетными — выход был плотно забит мощной пробкой из тел, огромных баулов и чемоданов. Было ясно, что более половины вагона не уложатся и в 10 минут. И тогда положение спасла группа рослых, сильных парней из Черновиц: выскочив первыми из вагона, они стали кричать, чтобы мы выкидывали чемоданы из окон. Каждый чемодан они ловили и аккуратно складывали в сторонке. Только благодаря им мы уложились в заданное время.

Наш пустой поезд немедленно покинул перегон, освобождая путь для других составов. Теперь можно было и оглядеться по сторонам. Это была не станция — не было привычного здания вокзала, светофоров, стрелок. Это был даже не полустанок — не было ни одного железнодорожника в форме, вообще, не было ни одной живой души. Только горячее, высоко стоящее солнце да буйная, экзотическая, ярко-зеленая растительность подсказывали, что мы находимся где-то в южной стране.

Вскоре приехали комфортабельные автобусы и по запутанным дорогам развезли нас по разным отелям в Риме.

В 1972 году в Мюнхене на Международных Олимпийских Играх арабскими террористами была расстреляна израильская команда. Поэтому итальянским правительством по отношению к нам принимались меры экстра предосторожности.

***

— Хочу джелато, — сказала моя дочь.

«Джелато» — по-итальянски означало «мороженое». Оно было намного хуже киевского, но в душном, жарком Риме желания ребенка были понятны. Увы, все деньги уходили на звонки родителям в Вену, поэтому я всегда пресекал эти просьбы:

У нас денег маловато —
Будет в Штатах вам джелато.

Надо было что-то делать, и, присмотревшись к работе городских рынков, я придумал, как подкормить семью.

Ровно в 14:00 рынок закрывался, и крестьяне покидали свои места, оставляя непроданный товар на прилавках — везти его домой по такой жаре не имело ни малейшего смысла. Точно в это же время на рынке появлялись дворники с метлами. Это были смуглые, злые, бескомпромиссные создания. Все, чем так богат южный рынок, безжалостно летело в большие черные контейнеры для мусора. Видимо, работа накладывала на них какой-то особый отпечаток. Во всяком случае, от итальянской приветливости, доброты и дружелюбия там не оставалось и следа. Они свирепо кричали и изгоняли каждого, кто оказывался на рынке после его закрытия.

Мой трюк строился на том, что дворники не могли контролировать весь рынок одновременно. Необходимо было в 13:59 занять исходные позиции в самых разных и далеких друг от друга торговых рядах (может, хоть кому-то из нас повезет!), в 14:00 сориентироваться в боевой обстановке: схватить пару яблок, персиков или помидоров и с честью отступить под напором превосходящих сил противника.

Однажды я вынес огромный арбуз. Мы вымыли его в городском фонтане. Уселись в тени на скамейке безлюдного бульвара. И тут я понял — у нас нет ножа. Машинально я полез в карман — там лежал ключ от нашего гостиничного номера. Ключ — вот что было нашим спасением! Я стал долбить им арбуз по периметру и развалил его на две большие половины. Затем я превратил их в четыре четвертинки.

Совершенно непонятно откуда перед нами возник робкий юноша с потерянным взглядом, с потертыми на коленях брюками и с большой книгой подмышкой. Это был Арик из Бердичева. Его знала вся эмиграция — каждому встречному он предлагал купить у него… том Карла Маркса «Капитал». Но на этот раз у него была явно иная цель:

— Вы не дадите мне кусочек арбуза? — жалобно попросил он.

Витаминов хватило на всех — жене, дочери, мне и ему.

Кого только не несла с собой третья волна эмиграции в счастливое капиталистическое будущее!

***

Третья волна эмиграции с трудом просачивалась сквозь узкие шлюзы ОВИР-ов;
зато она свободно растекалась по грязному полу вокзала в Чопе, где тысячи уже не
граждан СССР долгие дни и ночи вповалку лежали со своими «бебехами» в ожидании билетов на Братиславу или Вену; и, наконец, она с лету разбивалась об изысканно-красивый фасад Американского посольства в Риме на Via Vittorio Veneto 121, перед которым прямо на улице, на асфальте, на каких-то старых шматах и одеялах лежало множество наших эмигрантов, получивших ничем не мотивированный отказ на въезд в благословенные Штаты и поэтому объявивших голодовку.

В это время, гуляя в сквере перед величественным Собором Петра и Павла, мы неожиданно обнаружили барахолку. В два часа дня торговля заканчивалась. Экспансивные итальянцы непроданные вещи не забирали домой — все это богатство было разбросано на лужайках, под деревьями, в воздухопроводных люках. Мы поднимали новенькие джинсовые костюмы и платья, модную обувь, зимние куртки, свитера, одеяла и т.д. и т.п.

Летние ночи в Риме были довольно прохладными, поэтому все теплые вещи мы немедленно относили голодающим. Некоторые из них, разместив на самодельных стендах плакаты «СТЫДИСЬ, АМЕРИКА!», уже объявили сухую голодовку!

Удивительно, как быстро человек ко всему привыкает! Люди, прожившие при капитализме всего пару недель, вели себя так, как будто формулу «товар-деньги» они выучили намного раньше слова «мама». Когда они узнавали, что мы это делаем абсолютно бесплатно, у многих на глаза наворачивались слезы. Эти слезы были не дань нашему бескорыстию — просто народ неожиданно для себя начинал понимать, что то единство, то чувство одной семьи, то чувство одной нации, которое так естественно существовало в их душах до эмиграции, отныне было утеряно навсегда.

Из былой жизни остались только... телевизионщики из СССР — они радостно снимали голодающих (крупным планом — плакаты!) для программы «Время».

***

Дни в ожидании решения своей судьбы почти у всех эмигрантов протекали одинаково: утреннее купание в море, скромный завтрак, обсуждение последних новостей:

— Как там наши голодающие? Лучше бы они подавали в Канаду или в Австралию.

— Пока только с Израилем нет проблем.

— Ну кто же поедет в этот ваш Израиль — там же слишком много евреев!

— Вы знаете Фиру из Одессы? Так она недавно с сыном была на интервью у Американского консула. Они говорят ему: «Мы — одна семья. Поэтому, если Вы не можете пустить нас обоих в Америку, то так и быть: мы оба согласны на худшее — на Израиль. Только не разбивайте нашу семью.» И что вы думаете этот мерзавец сделал? — Сына он пустил в Америку, а мать — в Израиль. Теперь они оба лежат перед посольством и голодают.

— Сегодня в Ватикан вход свободный!

— В пятницу вечером у сына нашей соседки из Белой Церкви — Симочки — заболел животик. Она пошла в синагогу, к Ребе, чтобы он ей помог. Так он ей говорит: «Сегодня Шабат — приходи в понедельник». К счастью, рядом стоял костел, и Симочка зашла туда. Ксендз сразу все понял, немедленно вызвал скорую, поехал вместе с ними в больницу, оплатил все процедуры и уехал только тогда, когда убедился, что жизни малыша ничто не угрожает.

— Значит,
Если еврея скрутит от колик,
Его спасенье — священник-католик!

— Ой, да когда же кончатся эти ваши стишочки, наконец! И без них тошно! Вы бы лучше посмотрели, что творится с СССР! Скоро он рухнет, и тогда вся эта голодная орда хлынет сюда — в Европу! Что будет с Европой?

***

Нас больше волновало, что будет с нами. Поэтому мы отправлялись на центральный рынок — «Merkato», — где надо было продать все взятые с собой для этого вещи: оптику, льняные салфетки и полотенца, матрешки. На рынке работали воры высшей квалификации: мою сумку с вещами незаметно надрезали и вытащили все содержимое. Автобусы были забиты ворами-карманниками. Мы решили больше никуда не ехать: после завтрака мы шли на пляж, где наша дочь предлагала отдыхающим деревянные ложки из Хохломы. Одна итальянская семья поинтересовалась, что мы можем продать из оптики? Узнав, что у нас есть фотоаппарат «Киев», они пригласили нас к себе.

Прием был — королевский!

Впервые в жизни мы увидели... мраморный дом. Полы, стены, потолки покрывал нежно-розовый мрамор. Из него же была изготовлена вся мебель: стулья и столы, кровати и шкафы. Было страшно присесть на такой стул. В добела раскаленном, летнем Риме все это излучало освежающую прохладу.

От главы семьи мы узнали, что этот мрамор он заказал в Пакистане. Им оказался Данте Папарелли, работавший в Министерстве Авиастроения. Его жена — Лючия Нигастре — была... из ближайшего окружения короля Италии — Виктора Эммануила III.

Оказалось — у них рос сын — Винченцо, — и наша Марина им так приглянулась, что они решили... совершить некое подобие помолвки наших детей.

Интерес к нам подогревался еще и недавней историей. В 1941 году Альпийский корпус, где служил рядовым дядя Данте, — Аморе Папарелли — по приказу Муссолини был послан на Восточный фронт, в СССР, для поддержки фашистских войск. Зимой 1943 года в боях под Сталинградом корпус был разбит, десятки тысяч итальянцев были окружены и взяты в плен. Немногим солдатам тогда удалось выбраться из окружения; среди них был и Аморе. Обмороженного, больного товарищи оставили его в одной хате в какой-то деревушке и пошли искать своих. Когда они вернулись за ним, оказалось, что он и дочь хозяйки этой хаты — Нина — влюблены друг в друга. Короче, в Италию Аморе вернулся с очаровательной русской женой, с которой счастливо живет до сих пор.

Наша жизнь неожиданно изменилась. Теперь Данте и Лючия заезжали за нами днем — Лючии надо было поспеть на очередную примерку платья, которое она заказала специально для помолвки у самой модной портнихи в центре Рима. Вечерами (к дикому удивлению всей эмиграции!) их машина подлетала к нашей вилле: они забирали нас на танцы в какой-нибудь престижный клуб, а затем показывали нам ночной Рим.

В одном клубе за наш столик подсел друг Данте — начальник полицейского департамента города Рима. Узнав кто мы, он предложил нам остаться в Италии. Такой «пустяк», как постоянный вид на жительство (то, на что бы у других ушли долгие годы изнуряющей бесплодной беготни по многочисленным бюрократическим инстанциям), он брал на себя. По известным причинам мы не могли воспользоваться этим заманчивым предложением.

Если верить Шекспиру, что жизнь — театр, а мы в нем — актеры, то сейчас она разыгрывала спектакль под названием «Римские каникулы», где было все: умирающая в Нью-Йорке Майя, лежащий после инфаркта в Вене отец, мы, днем ворующие фрукты и овощи на базаре, а затем посещающие бесплатно Ватикан (где желание вечно наслаждаться этой божественной живописью, скульптурой и архитектурой имело горестный привкус понимания краткости и быстротечности всего земного пути...) и, наконец, вечерами танцующие в элитных клубах и разъезжающие в дорогом авто по ярко освещенному ночному Риму.

С одной стороны, все это выглядело, как пир во время чумы. С другой — в преддверии помолвки я не мог отнять у семьи последние земные радости.

***

Узким кинжальным лезвием треугольник Вена-Нью-Йорк-Рим зловеще вонзался в Город Большого Яблока, где Мая лежала в реанимации.

Загнанные в венский угол, мои родители погибали от невозможности хоть как-то помочь своей дочери, скрасить последние минуты ее жизни и попрощаться с ней.

В своем римском углу я метался по официальным инстанциям с просьбами отпустить меня (только на пару дней!) к родителям в Вену или к сестре — в Нью-Йорк, но везде разговор заходил в тупик:

— Ваши документы?
— У вас есть австрийское или американское гражданство?
— У вас есть хоть какое-нибудь гражданство?

Главным условием покинуть СССР для нас был отказ от советского гражданства...

***

Однажды мы собрались на вилле у Данте. Во дворе Маринка перестреливалась с Винченцо из водяных пистолетов, на первом этаже Лена с Лючией готовили какое-то итальянское блюдо, а мы с Данте забрались на крышу, откуда открывался потрясающий вид на закат над Средиземным морем.

Надо сказать, что Данте не знал ни слова по-русски, а я — по-итальянски. Положение спасал карманный Русско-Итальянский и Итальяно-Русский словарик, выданный нам эмигрантской организацией. Надо было найти ключевое слово, по которому легко угадывалась вся фраза. Первым заговорил Данте:

— Америка, — сказал он, указывая на великолепный закат.
— Самолет.
— Когда?
— Неизвестно.
— Зачем?
— Сестра.
— Что?
— Болеть.
— Возвращаться.
— Обязательно!
— Ждать.
— Спасибо.

К этому времени на крышу поднялись Лена и Лючия со своим блюдом. Данте откупорил бутылку вина. После нескольких рюмок разговор уже не нуждался в словах — их заменяли улыбки, жесты и теплые, все понимающие, взгляды.

Это было отличное, марочное вино! Еще после пары тостов я попытался прямо здесь, за столом, найти ответ на сакраментальный вопрос Есенина «Куда несет нас рок событий?» (из «Письма к женщине»). Вместо ответа неожиданно... прикатила «Телега жизни» Пушкина:

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Телега на ходу легка;
Ямщик лихой, седое время,
Везет, не слезет с облучка.

Данте откупорил очередную бутылку. Из нее выпорхнула стайка шальных рифм. Она весело набросилась на это четверостишие и быстро переиначила его:

Хоть тяжело подчас в ней бремя,
Беседа за вином легка;
Пусть в итальянском глух и нем я,
Понятно все без языка.

***

Наконец настал день, когда нашу семью вызвали на интервью в Американское посольство.

— Нье нада гафарыт нье правда! — напутствовала нас беременная, вся в рыжих веснушках, американская секретарша, мягко прожевывая звук «Р».

Мы вошли в большой зал, где за длинным темным столом сидел консул и его переводчик.

— Поднимать Ваш правый рука и повторать за мной: «Клянус гафарыт правда и толко правда», — сказал переводчик.

После серии обычных вопросов разговор зашел о нашем тройном отказе.

— Значыт, КГБ тры раза слать Вам писмо с отказ?

Это был вопрос-ловушка: консул прекрасно знал, что за всю историю КГБ оно никогда никому ни одного письма не послало!

— Нет, что Вы, — ответил я, — они сообщали нам это по телефону.

Удовлетворенный консул стал расспрашивать нас дальше о фактах антисемитизма по отношению к нам. И тут мы вынули снимки изувеченных надгробий наших предков, которые наша дочь пронесла через таможню в Чопе, и передали ему. Консул (а затем и переводчик) принялся с огромным вниманием их изучать. Было ясно, что за всю историю эмиграции такие снимки он видит впервые.

— И что далше биль с етот бандить? — сочувственно спросил он.

— Ничего.

Консул, забыв о нас, стал долго и оживленно обсуждать этот факт с переводчиком.

— Бандить ушель! — резюмировал итог их беседы переводчик.

Нам срочно дали «ТРАНСПОРТ»! На языке эмиграции это означало: нам разрешили вылет в Америку.

Все наши скромные запасы еды были розданы соседям, а теплые одеяла — голодающим.

По вековой традиции мы бросили пару монеток в фонтан Треви, над которым в начале XIX века княгиня Зинаида Волконская открыла свой известный литературно-музыкальный салон. В наше время этот фонтан стал известен всему миру по фильму Федерико Феллини «Сладкая жизнь», где Марчелло Мастрояни ночью купается в нем.

К огромному сожалению, с Данте, Лючией и Винченцо попрощаться не удалось: они отдыхали в одном из родовых имений Лючии на юге Италии. Но Вечному городу и его прекрасным обитателям не говорят «Прощай!».

Им говорят: «До свидания!».

Тебя мы не забудем, РИМ!
Ты, как любовь — НЕПОВТОРИМ!

***

В самолете мы познакомились с одной американкой — главным редактором одного из крупнейших журналов Калифорнии. Несмотря на бессонную ночь, все 7 часов полета я должен был простоять у ее кресла, отвечая на ее бесчисленные вопросы о нашей жизни. Через месяц после приезда в Штаты я получил от нее журнал со статьей «Эксодус» — «Исход». Вместо эпиграфа — там был нарисован самолетик. В ней сообщалось, что после 12 лет отказа наша семья, наконец-то, смогла вырваться из деревушки под названием «Киев» и улететь в самую свободную, самую демократичную и самую справедливую страну мира — АМЕРИКУ!

***

АМЕРИКА!

Страна, где Статуя Свободы
Сзывает угнетенные народы!

Страна, первая пославшая человека на Луну!

При взгляде на карту Америки я просто шалел от счастья — впервые в жизни выбор был за мной:

Нью-Йорк! Чикаго! Сан-Франциско!
Где океан! Где не нужна прописка!

Кто не дышал этим воздухом свободы — тот меня не поймет!

Незаметно наступил первый американский декабрь.

Еврейская община района Washington Heights в Верхнем Манхеттене, где мы жили у Дины, строго-настрого запретила своим членам... отмечать Новый Год!?! Вместо этого всем полагалось праздновать Хануку!

Я не мог оставить нашу дочь без самого светлого праздника в году. Но я все еще был безработным, и поэтому не мог купить елку: все деньги уходили на такси — на поездки за город — к Мае. Выход нашелся очень быстро. После Рождества, которое американцы отмечают 25-го декабря, елки выбрасывались на улицы Нью-Йорка. Вечером 31-го декабря я выбрал одну из них, еще с остатками украшений, взвалил на плечо и понес домой. Вокруг и близко не было атмосферы праздника. Не было того восторженного предвкушения счастливых перемен, которое охватывало каждую семью в СССР в канун Нового Года. Американцы проводили его намного скучнее, чем мы — «День милиции».

В свете мерцающих фонарей тонкие пунктиры снежинок молча прочерчивали темное небо, вонзаясь в белый асфальт. Казалось, кто-то сверху, из черной бездны, прицельно бил из бесшумного автоматического оружия длинными очередями белых трассирующих пуль по самым освещенным объектам крупнейшего города планеты. Каждая снежинка, как злая оса, больно жалила мое лицо. Свободной рукой я стал отмахиваться от них… Хотелось сжаться в точку, спрятаться, исчезнуть с этой улицы, из этого города, из этой страны.

Советская пропаганда стращала, что горек хлеб чужбины, а оказалось — горюч снег ее!

Вдруг при повороте на нашу Bennett Avenue я увидел… ребецин Сару, идущую мне навстречу с продовольственной тележкой. Отступать было некуда. Как аист, трусливо прячущий голову в песок, я зарыл лицо между лапок моей елки и, ощущая многочисленные уколы иголок и взглядов ребецин, прошмыгнул мимо. Сердце билось как у мальчика, решившего прогулять урок и внезапно встретившего у выхода из школы ее директора.

Прокравшись к нашему дому, я юркнул в лифт, водрузил елку в угол и стал стряхивать с себя снег. В это время в черной широкополой шляпе, густо обсыпанной снегом, и в черном длинном до пят кафтане в лифт вошел… Ребе Шнеерзон. Лицо его, недавно глубокомысленно-потустороннее, недовольно скривилось. Поздоровавшись, я понимающе ему улыбнулся: какой-то жлоб из нашего подъезда вместо того, чтобы вынести елку из теплой квартиры на холодную улицу, выставил ее в лифт — и нам с Ребе вдвоем теперь приходится из-за этого так мучиться.

Ребе не был следователем из ФБР, но снег на мне и елке выдал меня с головой…

Мы вышли раньше. Ребе с елкой поднялся на свой этаж, после чего я вызвал лифт и немедленно забрал ее.

Пожар испугал бы Дину меньше, чем мое появление:

— За чего эта елка здесь забывается? — ужаснулась она.

Наутро лесную красавицу пришлось срочно выкинуть.

***

Итак, пошли галлюцинации...
Куда бежать из эмиграции?

Я стал лихорадочно обзванивать консульства бывших Советских Республик в Нью-Йорке.

Россия, Украина и Белоруссия еще не имели программ возврата эмигрантов.

Латвийский консул поставил мне ультиматум: я должен выложить... 1 миллион долларов за получение латышского гражданства. Я заметил ему, что Швейцария, будучи намного привлекательней для эмиграции, и то просит только полмиллиона.

Литовский — сообщил, что в Литву допускаются только литовцы и члены их семей.

Узбекский — потребовал отказаться от американского гражданства. Но пока мои больные и нуждавшиеся во мне родители жили в Штатах, я не мог на это пойти.

Эстонский — с юморком произнес: «А мы пока еще под красными. Позвоните, эдак, через полгодика».

Это был тупик.

Как и в случае с ребецин Сарой, отступать было некуда.

Я приплыл! Пушкинский вопрос «Куда ж нам плыть?» (которым кончается стихотворение «Осень») неожиданно стал самым острым, самым главным и самым болезненным вопросом моей жизни.

Я пересел не в свой автобус —
Теперь сменить осталось... Глобус!

***

Пони бегает по кругу
И в уме круги считает.

Этой формулой, открытой еще Юнной Мориц, теперь описывалась вся моя жизнь. Душе, мечущейся по кругу: Деньги-Учеба-Работа-Дом, (сокращенно — ДУРДом) было душно. Что до количества кругов — то я давно уже сбился со счета.

На работу меня упорно не брали. Одна знакомая, работавшая в отделе кадров крупной Нью-Йоркской фирмы, успокаивала меня:

— Понимаешь, когда мы даем объявление, что нужен программист, приходит более 200 писем с резюме. Из них мы оставляем 10, все остальные — немедленно летят в корзину для мусора: ни у кого нет ни времени, ни сил с ними разбираться.

— Т.е.
В корзине рядом — гений и дебил:
Те, на которых нет ни времени, ни сил!

— Вот-вот! Дальше из этих 10 мы выбираем недавнего выпускника колледжа не старше 25 лет. Во-первых, он согласен на самую низкую зарплату, во-вторых, вероятность того, что он заболеет (и, значит, мы должны будем оплачивать его лечение) в 25 лет намного ниже, чем в 52, в-третьих — он легко обучаем!

Тут милая дама не договорила. Когда менеджмент какой-то компании замечал, что ее сотрудник приближается к пенсионному порогу, они срочно брали юнца после колледжа в его группу и приказывали старожилу быстро ввести новичка в курс дела, т.е. передать тому весь свой многолетний опыт. Когда процесс обучения заканчивался, потенциального пенсионера (выжатого, как лимон) под любым предлогом немедленно увольняли, только чтобы не платить ему до конца дней честно заработанную им пенсию.

Но, оказывается, в моем клиническом невезении при устройстве на работу был скрыт тайный смысл.

Однажды я увидел объявление, что фирме «Global Ship Insurance», находившейся на 96-м этаже одной из башен Всемирного Торгового Центра, нужен программист. Я послал им резюме, и меня пригласили на интервью. Это уже была огромная удача: значит, я попал в заветную десятку!

Когда я пришел, меня закрыли в отдельной комнате без окон, где я должен был пройти тест на компьютере. До эмиграции я много лет вел курсы по программированию, поэтому я быстро ответил на все вопросы, набрав при этом 96%.

Новость мгновенно облетела всю фирму: оказалось, что до меня никто не поднимался выше 82%. Абсолютно незнакомые мне люди выходили, чтобы пожать мне руку и поздравить меня как будущего сотрудника их фирмы. Один из них даже скаламбурил:

— Поздравляю! На 96-м этаже Вы набрали 96%!

Шеф завел меня к себе. Из окон во всю стену открывался потрясающий вид на Нью-Йорк, Атлантический океан и на соседний штат — Нью Джерси. Далеко внизу под нами проплывали легкие перистые облака и барражировали вертолеты береговой охраны (впервые я видел пилотов сверху!).

— Поздравляю! — шеф пожал мне руку. — Кстати, не могли ли бы Вы найти ошибку в этой программе? — он протянул мне большую распечатку.

Ошибку я увидел сразу. Но логика и стиль написания самой программы, мягко говоря, оставляли желать лучшего. Я исчеркал красным фломастером всю распечатку.

— Кто написал эту программу? — удивился я.

— Я, — смутился шеф.

На этом моя работа в «Global Ship Insurance» кончилась.

Через 12 лет в этот этаж врезался один из самолетов, захваченных террористами.

Мой Ангел-Хранитель, не раз спасавший меня до эмиграции, теперь спас меня уже на американской земле!

***

К моей большой радости, НАЯНА решила устроить семинар на тему «Как найти работу в Америке» специально для людей с высшим образованием.

В огромном конференц-зале большого небоскреба в даун-тауне Нью-Йорка собралось более пяти тысячи человек. Большинство — ученые, инженеры, программисты.

Молодая, красивая, изящно одетая американка без всякого вступления и предисловия подошла к большой доске, взяла в руки мел и молча нарисовала что-то весьма отдаленно напоминающее тюбик от зубной пасты и зубную щетку.

Широко улыбнувшись и показав свои ослепительно-белые зубки, она начала:

— Берем это, — она прикоснулась к «тюбику».
— Отвинчиваем это, — ее пальчики нежно легли на его «крышку».
— Выдавливаем содержимое этого на это, — ручка изящно коснулась «зубной щетки».
— Затем открываем рот, — мы вновь увидели ее прекрасные зубки, — и начинаем водить этим вдоль губ так, чтобы зубчики касались зубов.

И как человек, обладающий Абсолютной Истиной и только один раз в жизни, сейчас и здесь решивший поделиться ею со всем Человечеством, она торжествующе оглядела зал:

— Без этого — вам в Америке работу не найти!

Этот был «Мойдодыр» по-американски.

Главное — зубная паста!
А без пасты — всем нам баста!

***

— Кэрон Шлуэттэр забывается за вас, — радостно сказала Дина.

Надо сказать, что соседи Дины проявляли к нам тот интерес, с каким детки относятся к диким зверюшкам в зоопарке (после урока по применению зубной пасты нас это уже не удивляло). Нам же общение с аборигенами давало бесценную языковую практику. И мы пошли к Кэрон.

Высокая, статная блондинка встретила нас в квартире, до потолка заваленной книгами по истории. Оказалось, она преподает историю в Нью-Йоркском университете.

На экране телевизора показывали вторжение гитлеровских полчищ в Польшу. Кэрон объяснила, что сегодня, 6-го июня, Америка отмечает D-Day — день высадки американского десанта в Нормандии в 1944 году.

Я с готовностью поддержал разговор о войне, о том, как трудно далась нам эта победа, и что почти в каждой советской семье есть жертвы, что СССР заплатил за победу жизнями более 25 миллионов человек.

Что-то в глазах Кэрон заставило меня резко осечься.

Вместо гостеприимной радушности — там была сталь, вместо теплоты — лед.

— Какая победа? Какие жертвы? Какие 25 миллионов?

Тоном, с каким усталые педагоги раздраженно разговаривают с отпетыми второгодниками, Кэрон стала объяснять нам, что только великая Америка смогла разгромить Германию, что высадка американского десанта в Нормандии — была величайшим событием, переломившим ход всей Второй Мировой Войны, что гибель 400 тысяч американских солдат — это и есть самые страшные потери в этой кровавой войне.

Как и в случае с Ребе Шнеерзоном, мы молчали, опустив головы.

Как бы в подтверждение ее слов над Нью-Йорком, над его небоскребами, на малой высоте с диким ревом стали проноситься боевые самолеты. На экране показывали повторение высадки десанта. Бравые морпехи брали... все крупнейшие пляжи Америки. Диктор, захлебываясь, говорил о величии единственной страны, несущей свободу и демократию всему миру. Ни слова не было сказано о СССР.

Это Америка — великая, могучая и справедливая страна — одна, без всяких союзников, сокрушила Третий Рейх Гитлера!

«Этот День Победы порохом пропах...» —
Нет тебя. И твой рассеян прах.

***

— Папа, а Гитлер хороший?

— ??? ??? ???

— Наш учитель риторики попросил найти у Гитлера хотя бы три хорошие черты...

Наша дочь поступила в лучшую школу Верхнего Манхеттена. До эмиграции она закончила 3-й класс, а здесь по уровню развития ее взяли в 5-й.

— Но ты понимаешь, этот изверг повинен в смерти более 25-и миллионов граждан СССР.

— Папа, ну как я приду с невыполненным домашним заданием?

Скрепя сердце, я выдавил:

— Ну ладно, пиши, — навернякa, он перед сном чистил зубы.

— Еще!

— Он любил маленьких деток. Немецких деток.

— А третье?

— По воскресеньям он посещал кирху.

— Пап, ты — умница! — дочурка удовлетворенно захлопнула тетрадь.

Как хорошо, что Гитлер есть у нас:
Его сегодня славит целый класс!

***

В спортклубе Колорадо Спрингс, маленьком городке на Среднем Западе, ко мне подошел холеный американец средних лет и начались обычные, абсолютно ничего не значащие приветствия и улыбки до ушей. Ошибочно признав во мне по акценту немца, он деловито, по-американски, сразу же перешел к делу.

Оказалось, никакого Холокоста в Европе в годы Второй Мировой Войны не было!

Все это выдумки сионистов!!

И вообще, когда в Америке арестовали его хорошего друга, примерного семьянина, активного прихожанина их кирхи, и обвинили в смерти многих сотен тысяч евреев, они с друзьями наняли в Вашингтоне лучшего адвоката, который немедленно вылетел в Европу, в концлагерь Освенцим. Там он самым тщательным образом обследовал все помещения, не имевшие окон, вентиляционных и других вытяжных отверстий, и нигде даже следов газа Zyklon B не обнаружил.

Друга оправдали!!!

Я обязательно напишу об этом книгу.

И начну ее с посвящения: «Моему народу, не имевшему адвокатов в годы Холокоста».

***

Лавина неразрешенных (а порой и неразрешимых) проблем делала психику эмигрантов неустойчивее и уязвимее.

И тогда, как коршуны, налетели из России целители, предсказатели, святые. Прибыл даже сам… Иисус Христос. Никто не видел его паспортных данных. Но по фотографии было видно, что начальными приемами грима он уже овладел.

Всем им нужно было только одно — деньги!

Но были «целители» и пострашней. Этим — нужны были еще и души.

Было бесконечно больно видеть, как эти садисты от психологии корежили души растерянных эмигрантов, подминали их под себя, разводили их семьи, обирая при этом их кошельки.

Народ понял — в одиночку с эмиграцией не справиться и стал объединяться в группы, группки, группировки, которые возникали, как грибы после дождя.

В это трудное время мы встретили Лену Левенталь.

Выпускница психологического факультета МГУ, она организовала бесплатную «Группу психологической поддержки». Изо всех сил она старалась облегчить процесс нашего вживания в Америку.

— Это совсем другая страна — здесь в школах на переменках деткам раздают презервативы, — успокаивала она нас.

Однажды Лена опубликовала большую и глубокую статью в главной эмигрантской газете — «Новое Русское Слово» — о многочисленных и болезненных проблемах нашей эмиграции. Статью предварял эпиграф:

И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь для себя обрели.

Александр Блок

Я вспомнил это стихотворение.

Оно кончалось словами: «...никто не придет назад».

Фактически, это было стихотворение-пророчество. По своей силе оно не уступало пророчествам Мишеля Нострадамуса.

Общим между пророчеством Блока и пророчествами Нострадамуса было то, что оба они были написаны в стихотворной форме.

С другой стороны, было много различий.

Нострадамус в своих пророчествах использовал французский, итальянский и латинский языки; из боязни инквизиции, он так зашифровыал свои катрены, что они были понятны только ему одному; он заявил, что события, описанные им, станут понятны только после их свершения.

Это давало потомкам абсолютную свободу в толковании его предсказаний.

Блок свое пророчество написал на чистейшем русском языке; в описании будущего он был предельно ясен; он сделал все, чтобы его пророчество было понятно и современникам и потомкам сразу же, задолго до его свершения.

В этом-то и заключался весь ужас — Блок приговорил всю нашу эмиграцию на пожизненное заключение в самом крупном в мире трудовом лагере усиленного питания.

Арканзас, и Аризона,
И все Штаты — это зона!