Пророчество Блока

 Борис Волок



Из самолета мама вышла в черном платке. На щеках были видны следы недавних слез. Такой я ее еще никогда не видел. Я бросился к ней.

Мама заплакала.

Впервые в жизни я не знал, что ей сказать. Наконец, я косноязычно начал:

— Мамочка! Я понимаю: умерла наша Мая. Но жизнь продолжается, … надо жить дальше, … и я тебя … поздравляю с днем рождения.

Мама заплакала еще сильнее.

Я прилетел в Нью-Йорк из Рима на пару часов раньше, чем мои родители из Вены. Где-то здесь, рядом, в этом огромном незнакомом городе, совсем недавно умерла моя сестра — Мая, которую мы не видели двенадцать лет.

Мы вышли из здания аэропорта.

Было душно.

Началась эмиграция.

***

НАЯНА — организация, ведающая приемом эмигрантов, — поселила нас в отеле «Сент Джонс», прямо напротив двух небоскребов Всемирного Торгового Центра, разрушенных позднее террористами.

На следующий день нас нашел Ганс — Маин муж, выходец из Германии. Мая вышла за него замуж год назад, так что мы никода не видели его до этого. Муж Маи — первый представитель другой цивилизации, с которым мы могли непринужденно сесть за стол и поговорить на любые темы, — несомненно, представлял для нас огромный интерес. Но, увы, глядя на этого скользкого, плюгавенького человечка с лживыми, бегающими глазками, который был старше Маи на тридцать лет, у всех возникал только один-единственный вопрос:

— До какой же степени одиночества и отчаяния в чужой стране нужно было дойти, чтобы выйти замуж за это?

У него был хороший английский, только легкий акцент выдавал в нем немца. Но чтобы скрыть свои мысли, он часто переходил на англо-немецко-еврейскую скороговорочку, понять которую было очень трудно.

Мама, которая слыла лучшей кулинаркой Житомира, быстро сообразила из ничего вкусный обед. После обильной еды Ганс закурил сигару и разомлел:

— Мне нужен хороший курорт. Я так намучился с вашей Маей.

Мы вежливо ему поддакивали.

— Вечером она мне говорит: «Ганс, мне так плохо… Останься со мной в госпитале.»

— Я ей ответил: «Мая, здесь нет лишней кровати», — и ушел домой спать. А ночью она умерла. Нет, мне обязательно нужен хороший курорт.

Мама упала в обморок.

***

Ганс похоронил Маю далеко за городом, где земля была намного дешевле. У нас не было ни машины, ни водительских прав, ни практики вождения по американским скоростным дорогам, чтобы отправиться туда.

Мы попросили Ганса, чтобы он отвез нас, но что-то ему всегда мешало. Нет, конечно, он всей душой был бы рад нам помочь, но то родня звала его на ланч, то синагога устраивала бесплатный обед, то, вообще, он так устал, что ему был «нужен хороший курорт».

И только после месяца постоянных просьб мамы он, нехотя, согласился.

Всю дорогу туда и обратно он слезно изливал нам свое горе:

—В Нью-Йорке так дорого содержать машину: парковка стоит 15 долларов,
гараж — 50!

— Эти бандиты опять подняли цены на бензин!

— Один букет Мае стоит 6 долларов!

***

После пребывания в отеле нам предстояло найти себе квартиру. В последнем письме Мая писала, что она переехала к Гансу и свою квартиру отдает нам. Я сказал ему об этом и спросил, когда мы сможем туда перебраться. По его напряженным глазкам было видно, что он давно уже ждал этого вопроса:

— Когда ты получил это письмо? — осторожно поинтересовался он.

— В августе, — ответил я, не понимая, какое это имеет значение.

— А вот и неправда! Ты лжешь!! В августе Мая была уже без сознания!!! — с торжествующей ухмылочкой выстрелил Ганс своей скороговорочкой. При этом его крысиная мордочка стала еще острее.

От встреч с Гансом оставалось ощущение, как будто рядом с вами внезапно взорвалась большая цистерна с нечистотами. Весь облитый фекалиями, контуженный, растерянный, вы долго пытаетесь сообразить, что с вами произошло. Затем вы бросаетесь домой, дома — в ванную, а там — на весь день отключили воду…

Так было и на этот раз. Только через пару дней я сообразил, что Мая написала свое последнее, предсмертное письмо в июле, но в СССР оно шло более месяца…

Хватка у Ганса была мертвой — уютную Маину квартирку в Верхнем Манхеттене, с видом на Гудзон, рядом с парком и замком, перевезенным из Европы, которые Рокфеллер безвозмездно подарил городу, мы потеряли.

По крупицам мы собирали разрозненные сведения о Мае среди ее соседей, знакомых, друзей. Чем больше мы узнавали, тем более жуткой вставала картина последнего года ее жизни.

Иногда, идя с работы поздно вечером, Мая покупала продукты в мелких лавочках около дома, где они стоили на пару центов дороже, чем в далеких супермаркетах. Как истинный немец, Ганс первым делом смотрел на чек. Если тот был из местной лавочки — у Ганса начиналась хорошо отрепетированная истерика: он выскакивал в коридор, куда выходили двери всех квартир этого этажа, и начинал пронзительно визжать, что Мая его ограбила. Только дождавшись, пока все двери откроются и все соседи вновь убедятся, какое ничтожество его жена, он удовлетворенно заходил домой.

При этом Мая зарабатывала в два раза больше него.

***

И все же мы продолжали ходить к Гансу.

Если быть более точным — мы продолжали навещать последнюю Маину земную обитель, где на стенах висели ее фотографии, на полках стояли ее книги, на кухне лежала записка Гансу, как разогреть ужин, которую она оставила перед отправкой в госпиталь.

Но однажды, зайдя к нему в ванную, я увидел вместо двух зубных щеток — одну.

Я понял — с Маей покончено навсегда.

***

Нас приютила Дина Янов — бойкая старушка, которая прожила в Америке более семидесяти лет. В четырнадцать лет она по благословлению ее отца — главного Раввина Минска — одна поехала за океан в поисках счастья. Жизнь ее удалась: она вышла замуж за хорошего человека, родила сына, который стал крупным адвокатом. Предметом ее особой гордости была большая фотография сына с президентом Джоном Кеннеди.

Америку она боготворила.

Теперь Дина жила одна. Годы брали свое: русский язык активно покидал ее абсолютно белую голову. Из всех глаголов, по иронии судьбы, там остался только один — «забывается».

— Утопление забывается за 100 долларов, — горестно вздыхала она на вздорожание цен за коммунальные услуги.

— Твой брат забывается за вас за телефон, — радостно сверкая очками, встретила она меня, когда я вернулся из города после очередного дня безрезультатных поисков работы, и ушла на кухню помогать маме готовить еду.

Через час в черном лимузине со своим шофером подъехал мой двоюродный брат Ларри, которого мы никогда в жизни не видели, но много о нем слышали. Мальчик рос очень смышленым: в старших классах он изобрел... дифференциальное исчисление! Закончив Гарвард и став отличным доктором, Ларри открыл свою клинику, для которой одним из первых в Америке приобрел компьютер. Ему пришлось окончить курсы программирования. Параллельно он работал еще в трех госпиталях и вел на телевидении программу «Здоровье». На сон оставалось не более четырех часов в сутки — он делал деньги!

Ларри был ярким образцом сбывшейся американской мечты! Одет он был с иголочки. Черные, как смоль, волосы были аккуратно прилизаны. Выглядел он моложаво, но его возраст выдавали начавшие красиво седеть виски да узкая полоска белых усиков над вечно, по-американски, улыбающимися губами.

Дина — та просто сияла от счастья! Еще бы: не каждый день порог ее скромной квартирки переступал сам Ларри Тилис — мультимиллионер, председатель совета директоров крупнейшей телекомпании, владелец десятков доходных многоквартирных домов в лучших районах Нью-Йорка! К тому же он оказался близким родственником ее нищих, безработных постояльцев!

— А! Как Америка забывается за вас! — с гордостью за свою страну восклицала она маме на кухне, считая все наши проблемы эмиграции уже решенными.

Ларри был предельно демократичен — ни жестом, ни взглядом, ни словом он не давал никому понять, какая между нами была разница. За обедом он много шутил, рассказывал о своей жизни, делился своими творческими планами: ему хотелось одному совершить на своей большой яхте «кругосветку», а затем написать об этом книгу.

Было ясно, что Ларри всегда являлся центром любой компании, и иного места для себя он просто не представлял! В его присутствии каждый чувствовал себя окрыленнее: миллионы, лимузины, яхты — все эти, как нам тогда представлялось, непременные атрибуты американского счастья казались такими близкими и достижимыми!

Настало время прощаться — каждая минута жизни Ларри стоила очень дорого. Но что-то мешало ему вот так просто подняться и уйти. Он отозвал меня в сторонку:

— Киндер, — по-родственному начал он, — у вас зимние вещи есть?
В Нью-Йорке стояла ясная, теплая и очень живописная осень. У нас были свитера и осенние куртки. Но какая нас ожидает зима — мы не знали.
— О'кей, — и Ларри что-то занес в свою записную книжку.

— Посуда у вас есть? — озабоченно продолжал он.
Мелкой посуды у нас было навалом: мы везли ее с собой, ею нас снабжали бесчисленные благотворительные организации, к тому же, мы могли пользоваться всей кухонной утварью Дины. Но пара больших кастрюль и сковородок нам бы не помешали.
— О'кей, — он опять что-то отметил в записной книжке.

— Работа у тебя есть? — участливо задал он самый главный для меня вопрос.
— Пока нет.
— А кто ты по специальности?
— Программист.
— О'кей, — обрадовался Ларри. — Разработчики языка «Cи» — Кен Томпсон и Деннис Ритчи — мои лучшие друзья. Я обязательно поговорю с ними о тебе, — ручка чуть дольше протанцевала по записной книжке.

Мы все вышли его провожать. Шофер услужливо распахнул перед ним заднюю дверцу машины.

Ларри тепло простился с нами, сел в лимузин и… исчез навсегда.

***

Но какая же прекрасная была у него мать — Рахиль!

Наша семья берет начало из местечка Спичинцы, расположенного в 75 км юго-западнее Бердичева. Когда в 1905 году по Украине прокатилась волна погромов, двоюродный брат Рахили — Аврум Тилис — уехал в Америку.

На некоторое время погромы затихли. Но в годы гражданской войны они вспыхнули с новой силой: петлюровцы и поляки, деникинцы и махновцы — все они развлекались жестокими погромами.

5 октября 1920 года, в радостный праздник «Симхат Тора», начался петлюровский погром в местечке Спичинцы.

Моему отцу тогда исполнилось шесть лет. Мать схватила его на руки и бросилась бежать через заднюю дверь к знакомой молочнице. У этой украинки в доме стояли петлюровцы, но она сумела незаметно поместить двух евреев у себя на чердаке. Все три дня, пока шел погром, она тайно носила им еду.

Старшая сестра отца — Рахиль — с подругами побежали к реке Рось. Там они скрывались в густых камышах. Только поздней ночью им удалось переправиться на другой берег на чьей-то лодке.

В местечке было убито 14 мужчин, женщины бесстыдно насиловались на глазах у всех.

Ударом шашки по голове был убит брат отца — Борух. Это был умный, мягкий и застенчивый юноша. Он сам изготовил переплетный станок и в свободное время переплетал всему местечку книги бесплатно. Поэтому он был очень начитан. В честь него меня назвали Борисом.

Сразу же после погрома Рахиль решила эмигрировать в Америку. В конце октября 1920 года она поехала на станцию Погребище, в восьми километрах от Спичинцов, взяв с собой только самые необходимые вещи. Все односельчане знали, что она едет «по женским делам» к доктору. Оттуда она добралась до столицы Латвии — Риги.

К этому времени Америка перестала принимать эмигрантов. Деньги кончались — Рахиль была в отчаянии. Но тут ее разыскал из Америки Аврум. Он поддерживал ее материально в течение года, затем приехал к ней, взял ее фиктивно замуж и как жену увез в Штаты.

От этого фиктивного брака и родился Ларри.

В Нью-Йорке Аврум и Рахиль открыли прачечную, в которой работали по 16 часов в сутки без выходных и отпусков многие десятки лет.

Только один раз в жизни Рахиль взяла отпуск.

Это случилось после того, как летом 1926 года в Париже еврей Самуил Шварцбард, семья которого вся погибла при погроме, в упор застрелил Симона Петлюру. Суд над Шварцбардом начался через полтора года. За подсудимого вступились Ромен Роллан, Альберт Эйнштейн, Максим Горький и другие знаменитости.

Рахиль приехала во Францию и давала показания в суде как свидетель. Она привезла в Париж снимки ее брата — Боруха.

Самуил Шварцбард был оправдан.

В Нью-Йорке она организовала «Союз Спичинецких Евреев». Только благодаря ее стараниям на одном из центральных Нью-Йоркских еврейских кладбищ недалеко от могилы Шолома Алейхема был создан мемориал евреям-землякам, погибшим в Спичинцах в годы Холокоста.

Рахиль была гордостью нашей семьи!

И пусть тысячелетий пыль
Не скроет имени — Рахиль!

***

В 1920 году в Одессе, на Молдаванке, ребенком жила моя мать. Во время очередного погрома их укрыл у себя дворник.

Толпа погромщиков приблизилась к воротам их дворика.

— Жиды е? — заорали они вышедшему на бешеный стук дворнику.
— Та не, вот вам хрест.
— Побожись!

Дворник быстро вынес икону и на глазах у всех перекрестился перед святым ликом. Банда громил рванула через дорогу к соседним воротам. Отряд еврейской самообороны, состоящий в основном из студентов, бросился им наперерез.

Завязалась перестрелка. Одна шальная пуля залетела в мамин дворик, отскочила рикошетом от стены и... попала в дворника. Он упал замертво на спину, не выпуская икону из рук. Теперь две пары синих глаз смотрели в высокое, иссиня-синее одесское небо: как будто дворник просил прощения у всех святых за свою святую ложь, а простреленная Богородица, — моля Бога об отпущении его грехов.

***

По господствующей сейчас теории наша Вселенная образовалась из капельки сверхплотного вещества, которая взорвалась 14 миллиардов лет назад. В результате этого взрыва образовались все объекты во Вселенной, продолжающие с ускорением разбегаться друг от друга (с возрастом это ощущаешь все острее...)

Умирая, многие звезды в свою очередь взрывались, выбрасывая в межзвездное пространство огромное количество пыли и газов. Из этой пыли образовывались планеты. Так 6 миллиардов лет тому назад образовалась Земля и все сущее на ней.

Значит, все мы-земляне — дети звезд!

Ну, а все поколения нашей семьи — еще и дети погромов.

***

— Ребе Шнеерзон забывается за вас за шабат, — в очередную пятницу торжественно произнесла Дина.

И мы пошли (т.к. лифтом в шабат пользоваться запрещено!) к ее соседу по дому, Ребе Шнеерзону, жившему несколькими этажами выше, на первую в нашей жизни святую субботу.

Ребе Вильгельм и его семья приняли нас очень тепло. На столе стояла традиционная хала с медом, сверкали рюмки, полные бордового вина. В окружении толпы ребятишек покрытая светлоголубым платком в длинном темном платье до пола ребецин Сара зажгла субботние свечи.

В зыбком свете свечей глаза Ребе сверкали, как очи пророка. Они излучали свет Абсолютного Знания, не дававший никому усомниться в том, что на планете Земля и в ближайшей Вселенной нет таких вопросов, на которые у Ребе не было бы готовых ответов.

Раздался телефонный звонок — Ребе даже не пошевелился в его сторону.

Разговор зашел об эмиграции.

— Почему немецкая эмиграция 30-х годов построила много новых синагог, а ваша — построила только бизнесы? — строго спрашивал с нас Ребе.

Что я мог ему сказать?
Что в СССР семьдесят лет не было религии?
Что всей нашей семье было позволено вывезти аж 180 долларов?
Что немецкие эмигранты были куда лучше «упакованы» — один Ганс вывез три чемодана золота в Америку?

В ответ мы пристыженно молчали, опустив головы. Этим самым мы брали на себя всю вину за отсутствие строительства новых синагог в Нью-Йорке и окрестностях представителями нашей волны эмиграции. Удовлетворенный нашим глубоким раскаянием, Ребе Шнеерзон пригласил нас к столу.

Полагалось обсудить недельную главу Торы.

Ребе важно начал:

— Тора говорит: «Бойтесь каждый матери своей и отца своего».

Второй раз зазвонил телефон — никто не брал трубку.

— В чем должна выражаться боязнь? — продолжал Ребе. — Представьте себе такую картину: сын, одетый в праздничные одежды, возглавляет собрание уважаемых людей, и в это время входит его отец, ударяет его, плюет ему в лицо, рвет на нем одежду. Сын не имеет права высказать родителю свою обиду, чтобы не вызвать у него еще большее раздражение.

— Вы все понимаете? — повелительно спрашивал Ребе после каждого пассажа.

Мы ошарашенно кивали головами.

Дело в том, что мой отец был очень мягким и тактичным человеком. Никогда в жизни он не только не поднял на меня руку — даже резкого слова в свой адрес я от него не слышал.

Было очень непросто представить, как мой бесконечно любящий меня отец ударяет меня и плюет мне в лицо. И добро бы он это сделал наедине. Нет, как Ганс, который на весь этаж визжал, что Мая его ограбила, так мой отец делает это в присутствии собрания уважаемых людей, которое я возглавляю.

Еще труднее было представить, как отец рвет на мне «праздничные одежды». Все послевоенные годы наша семья жила очень бедно — мама ходила десятки лет зимой и летом, на работу и на базар в одном свадебном платьице.

Я попал в Королевство Кривых Зеркал. Нет, я попал в Зазеркалье, из которого не было выхода. По многим сюжетам из моей теперешней жизни плакал Кафка.

Я попал в «Закафказье»!

Мои размышления прервал резкий звонок. Третий раз, лихорадочно захлебываясь, звонил телефон, но ничто не могло нарушить трепетную гармонию этого древнего, как мир, праздника.

Наконец, не выдержала ребецин Сара:

— Понимаете, его мама находится в госпитале. Ей осталось жить всего пару дней, и в те редкие минуты, когда она приходит в себя, она звонит единственному сыну. Вы уж простите ее — она не помнит, что сегодня шабат...

***

Шабат!

Этот светлый праздник снисходил на Землю каждую неделю уже не одну тысячу лет. Но впервые мы столкнулись с ним только в Вене, по дороге в Америку.

В Столицу Вальсов мы прибыли в пятницу под вечер и сразу же бросились искать почту, чтобы позвонить Мае в Нью-Йорк, в госпиталь. С ее диагнозом — каждая минута могла стать последней...

Проблема была в том, что мы не знали немецкого языка, да и спросить было не у кого.

Но тут нас поджидала большая удача: по пустынной очень красивой венской улице в свете закатного солнца навстречу нам шли трое евреев. Вернее, двое молодых евреев с трудом вели третьего — белобородого старца, из последних сил переставлявшего (скорее — волочившего) ноги. Было видно, что он давным-давно уже прикован к постели. И если он и покидает ее, то только для того, чтобы в святую пятницу посетить синагогу.

Отец вежливо обратился к старцу на идиш:

— Не будет ли достопочтеннейший Реб так любезен, чтобы указать нам дорогу на почту?
— Откуда идет еврей? — с трудом отдышавшись, в свою очередь спросил тот.
— Из Украины.
— Откуда из Украины?
— Из Житомира.
— Что еврей делает в Вене?
— Мы здесь в эмиграции.
— И как давно?
— Мы только что прибыли.
— Куда идет еврей?
— В Америку.
— В Америку? Почему в Америку? Разве в Вене так плохо?
— У нас дочь там...
— И что, еврей в шабат вместо синагоги пойдет на почту?
— У нас дочь там умирает... Мы хотим ей позвонить.
— Так еврей вместо того, чтобы помолиться за нее в шабат в синагоге, пойдет на почту?

Отец покраснел, как провинившийся школьник, и начал неловко оправдываться:

— Мы стараемся всегда, отовсюду и как можно чаще звонить ей, чтобы поддержать ее в последнюю минуту.
— Евреи всего мира в шабат идут в синагогу, а им нужна почта!?!
— Она в Нью-Йорке при смерти и ждет нашего звонка.

Не скрывая своего величайшего презрения к нам, «достопочтеннейший Реб» указал отцу дорогу...

***

Отец уйдет из жизни в Нью-Йорке через 12 лет, не дотянув всего несколько дней до своего 88-летия.

Я прилечу в Нью-Йорк из Колорадо Спрингс вечером того же дня — в Шабат. Спасибо служащей одной авиакомпании, которая, войдя в мое положение, в считанные минуты выписала мне срочный билет с огромной скидкой.

Обезумевшая от горя мать не сможет говорить со мной.

Сразу же после моего приезда раздастся звонок в дверь — это придет медсестра-Света, вот уже более 10 лет смотревшая за моими родителями. И прямо с порога:
— Где Яков?
— Он умер...
— Во сколько?
— В 3 часа утра.
— Боже мой! Я так спешила к вам. Понимаете, сегодня ночью мне приснилось, что я сплю. Вдруг приходит ко мне Яков и осторожно трогает меня за плечо. Я просыпаюсь, а он говорит: «Позаботьтесь о моей жене — Рае, пожалуйста», — и исчезает... — После этого я в ужасе прoсыпаюсь — уже по-настоящему. На будильнике — 3 часа утра.

Так впервые в жизни я получу подтверждение о существовании загробного мира с его непонятными для нас законами.

Но тело отца пока еще находится в этом мире, и я хочу с ним проститься. После расспросов соседей я узнаю, что его увезла какая-то еврейская организация, а похороны назначены на воскресное утро.

Я звоню по множеству номеров — трубку не берет никто!

Шабат!

Тогда я оставляю мать с сердобольными соседками и начинаю метаться по пятнично-ночному и субботне-дневному еврейскому Нью-Йорку.

Я не пропускаю ни одной клиники, ни одного похоронного дома — все напрасно! Все двери закрыты! А если какая-то дверь чудом оказывается не запертой, то внутри девочка-испанка, абсолютно не говорящая по-английски, ласково на пальцах объясняет мне, чтобы я приходил в понедельник...

Солнечное воскресное утро.

Маленькая квартирка родителей до отказа заполняeтся родными, друзьями и соседями. В толпе мелькает незнакомое лицо. Черная борода под черной широкополой шляпой. Это Ребе: он привез отца и будет проводить обряд погребения. За свои услуги он просит 250 долларов. Я выписываю ему чек, Ребе с благодарностью его принимает и... через минуту возвращает его мне обратно в сильном волнении, прося оплатить все немедленно наличными.

— ?!?

Ребе объясняет, что чек выписан на колорадский банк, и если на моем счету там не окажется денег, то ему, как жителю Нью-Йорка, будет очень трудно (скорее всего — невозможно!) выиграть против меня судебный иск на два штата.

Что делать? — У меня нет ни копейки наличными!

Я полностью раздавлен ситуацией: по глазам Ребе я вижу, как на задворках его сознания все увереннее зреет мысль, что я — аферист!

И только глядя в полные горя глаза моей матери, Ребе решается на огромный риск — была не была — он готов провести процедуру даже в ущерб себе и забирает мой чек обратно!

Ну, наконец-то с формальностями покончено! Где отец? Я хочу с ним проститься.

О чем речь? Возле дома не было парковки — Ребе встал во второй ряд: надо торопиться, а то его могут оштрафовать.

Все спешно выходят на улицу: Ребе быстро и монотонно бубнит себе под нос отходную молитву.

По ком?
Где стоит его машина??
Где отец???

Рев машин, громкие гудки, крики мечущихся взад-вперед мальчишек-мексиканцев заглушают почти все его слова.

К счастью, машина Ребе не оштрафована!

Теперь все должны в темпе рассесться по своим машинам и, не теряя ни секунды, мчаться за город, в другой штат, на кладбище (где похоронена Мая) за машиной Ребе.

У места погребения Ребе кивком головы подзывает меня. Я подхожу. Ребе кончиками пальцев чуть-чуть приоткрывает крышку гроба.

Это — не акт прощания.

О том, чтобы дать матери побыть пару последних минут со своим мужем, с которым она счастливо прожила 65 лет, не может быть и речи: кладбище — не место для сантиментов!

Просто — по законам Америки происходит процедура опознания тела...

За какую-то долю секунды сквозь узкую щелку я успеваю разглядеть белый саван, в который по древнееврейскому обычаю укутано хрупкое тела отца, осунувшееся лицо, небритые вот уже два дня щеки.

Я машинально киваю в ответ.

Удовлетворенный Ребе захлопывает крышку.

Больше в этой жизни я отца не увижу.

***

А пока красавица-Вена уже начала примерять свои вечерние неповторимые наряды.

Мы все стояли впятером, плотно прижавшись друг к другу, в телефонной будке для международных переговоров.

Нью-Йорк на проводе.

У мамы перехватило дыхание. Она молча передала трубку отцу — с ним та же история. Трубку взял я.

Собрав волю в кулак и стараясь придать голосу как можно больше бодрости и оптимизма, я восклицал:

— Здравствуй, Майечка! Мы уже в Вене! Скоро будем в Америке!

— Поскорее бы... — еле выдохнула трубка.

***

Но путь в Америку оказался неблизким.

Все началось с того, что перед самой демобилизацией в наш полк завезли... атомные бомбы!

Так я получил в ОВИР-е свой первый отказ.

После этого добрые люди посоветовали мне подать на апелляцию.

Через 6 месяцев я получил второй отказ.

Те же добрые люди объяснили: не подмажешь — не поедешь!

К нашему большому счастью, в это время по Житомирскому КГБ был издан приказ, что все его сотрудники обязаны иметь хотя бы законченное среднее образование. Толпы рыцарей плаща и кинжала ринулись в вечернюю школу в центре города, где работала преподавателем математики и классным руководителем моя мать.

Один из учеников живо откликнулся на ее просьбу и обещал обязательно нам помочь. Обрадованная мама поздно ночью (чтобы никто не видел) принесла ему домой большую хрустальную вазу с пухлым конвертом внутри.

Так я получил свой третий отказ.

Это дало мне уникальную возможность двенадцать лет в разговорах с другими отказниками называть себя Трижды Еврей Советского Союза.

***

В Америку Мая уезжала одна.

За праздничным столом вместе с нами радость ее отъезда разделили 12 самых преданных друзей. Было море теплых улыбок, душевных пожеланий, сердечных тостов.

Первый тост поднял мой отец: «За счастливую жизнь в Америке!».

Гости разошлись далеко за полночь, а наутро у нас раздался звонок, и вежливый, но властный мужской голос пригласил отца в... КГБ.

С 10 часов утра до 6 часов вечера трое заинтересованных лиц в штатском, поочередно сменяя друг друга, искренне и непрерывно старались узнать, как, живя в такой прекрасной стране, как наша, можно было агитировать за отъезд в самую страшную капстрану мира, где всех, якобы, ожидает счастливая жизнь?

Видимо, у этих трех особей в Житомире, как и у Ларри в Нью-Йорке, каждая минута была на счету. Иначе, зачем же им было нужно не давать отцу перерыв на обед и возможность за весь день выйти в туалет?

***

Уехавшие — уехали, а жизнь оставшихся отказников превращалась в выживание. С работ их изгоняли, на работу — не брали, а после 6-ти месяцев искусственно спровоцированной безработицы у них отбирали квартиры — «за тунеядство».

Чтобы как-то выжить, жена на базаре «пробовала» у крестьянок еду и, поторговавшись для вида, уходила.

Все это время я подрабатывал инженером-наладчиком на газопроводе в Жаслыке, в Средней Азии между Аральским морем и Каспием. Мне еще повезло: туда брали всех — даже отказников. А вообще, в отказе я видел ученых, работавших грузчиками, докторов — кочегарами, физиков — сторожами... Особенно престижными считались две последние профессии — они давали возможность по ночам изучать английский!

Жизнь в Жаслыке не поражала разнообазием: работа-водка.

Поражали масштабы — когда взорвался силовой кабель, главный инженер вместо премии поставил три ящика зелья ремонтной бригаде, устранившей аварию за ночь.

Скука, пьянство, абсолютное отсутствие надежд на перемены диктовали свои правила общения в этом захолустье, куда даже не проникал ни один сигнал далеких телевизионных ретрансляторов.

Матерились все!

Закоренелые зеки не знали другого лексикона. Нежные девушки-красавицы использовали мат для демонстрации своей современности, для связки слов, а также как суррогатный юмор.

Стоило на пару шагов отойти от городка работников газовой подстанции, как начиналась бесконечная буровато-серая песчаная пустыня. Если абстрагироваться от колючек — перед вами расстилался типично марсианский пейзаж.

Вдалеке виднелись замысловатые глиняные мавзолеи мусульманского кладбища с полумесяцами над крышами. Возле кладбища внимание привлекало необычное сооружение, похожее на летающую тарелку, но только без окон.

— А там сжигают трупы умерших от холеры — охотно сообщил мне один узбек...

Только много позже я узнал, что Жаслык — это самый крупный секретный полигон для испытания химического и бактериологического оружия времен СССР. И конечно, некоторые крупномасштабные испытания проводились с некоторыми нарушениями техники безопасности.

Надо было не допустить возможности правильной постановки диагноза погибшим, а также распространения эпидемий с плато Устюрт далее — в Узбекистан и Казахстан.

Поэтому так часто горел огонь «Летающей Тарелки».

***

Чтобы избежать пристального ока КГБ, мы начали активно менять нашу квартиру на жилье в других городах. При слабой компьютеризации этой организации нам удавалось на полгода-год «лечь на дно».

Таким образом мы оказались в Хмельницком — бывшем Проскурове — очень живописным городке на берегу Южного Буга, где Куприн написал свой «Поединок».

Наш дом стоял недалеко от ХТИБО — Хмельницкого Технологического Института Бытового Обслуживания, — и я пошел устраиваться туда на Вычислительный Центр. Начальник Центра — Павел Павлович Котеночкин — принял меня более чем радушно: ему был очень нужен программист да еще с московским дипломом. Он предложил мне должность руководителя группы, и я согласился.

Поздно вечером у нас раздался звонок — звонил расстроенный Павел Павлович:
— Борис Яковлевич, я могу Вам предложить только должность старшего инженера... Тут возникли некоторые сложности с отделом кадров... Вы меня понимаете?.. — многозначительно выдавил он из себя.

Ну, конечно же, я все понял...

Кстати, моя дочурка тоже все поняла, когда в 3-м классе их учительница повела записываться в библиотеку. На вопрос библиотекарши: «Национальность?», она гордо развернулась и побежала домой, т.к. интуитивно поняла, что слово «еврей» будет звучать как «прокаженный».

Павлу Павловичу я ответил, что готов принять и эту должность.

На следующий день, в конце рабочего дня, у нас опять раздался звонок — звонил крайне взволнованный Павел Павлович:

— Борис Яковлевич, я могу Вам предложить только должность младшего инженера... Вы же знаете, как те дядьки из отдела кадров к Вам относятся? — в его голосе слышалось неприкрытое презрение к «тем дядькам».

В «отказе» ни работу, ни должности не выбирают — я согласился.

Прошел месяц, и однажды радостный Пал Палыч (так все называли шефа за глаза) пригласил меня в свой кабинет. Я был уверен: разговор пойдет об очередной командировке в Киев или Москву, но я здорово ошибся:

— Борис Яковлевич! Хочу Вам предложить должность руководителя отдела программирования!

Ничего еще не понимая, я автоматически спросил:

— А как же «те дядьки»?
— С ними все улажено!

Вот это да! И это после «отказа», после бесплодных поисков работы, после Жаслыка! Я, не раздумывая, согласился.

Совершенно неожиданно для себя я перепрыгнул через всех старших инженеров и руководителей групп, проработавших уже более 20 лет в этом отделе и, формально, имевших намного больше прав на эту должность...

Был уже конец рабочего дня. Пал Палыч завел меня в мой отдел и торжественно сообщил моим бывшим коллегам, что отныне я буду руководить ими. Я увидел откровенную ненависть в глазах всех сотрудников возглавляемого мною вот уже несколько секунд отдела.

Придя домой, я радостно сообщил жене:

— Живем! Отныне я — руководитель отдела!
— Как бы чего не вышло, — грустно заметила она.

Ох уж мне эти женщины — они из всего делают проблему!

На следующее утро шеф вызвал меня к себе: надо было обсудить план работы на ближайшее время. Раздался звонок, Пал Палыч снял трубку. Вдруг лицо его покраснело, затем побелело, затем позеленело. Не говоря ни слова, он бросил трубку и пулей вылетел из кабинета.

Вернувшись через час, Пал Палыч снова вызвал меня к себе. Я был уверен: мы продолжим обсуждение плана работ. Но он выглядел каким-то побитым и растерянным:

— Что же Вы скрыли?

— ???

— Ну, что Вы — «отказник»? Меня вызвали в КГБ и показали папку с Вашими данными...

— А как бы Вы поступили на моем месте?

— Борис Яковлевич, Вы не понимаете: КГБ начинает проверять биографии работников, начиная с руководителей отделов и выше. Скажи Вы мне, что Вы — «отказник», я бы дал Вам должность руководителя группы, на которой Вы бы спокойно просидели до пенсии. А сейчас они требуют, чтобы я Вас уволил. Но я постараюсь для Вас что-нибудь сделать...

Мы зашли в отдел. Шеф, стараясь выглядеть как можно более бодрым, изрек:

— Борис Яковлевич решил отказаться от должности руководителя отдела и перейти на должность младшего инженера...

В маленьком институте новости распространяются быстро: все уже знали всю мою подноготную, и теперь я увидел море злорадства в глазах сотрудников возглавляемого мною одну ночь отдела.

Мой лучший друг, воспользовавшись моментом, когда меня не было в отделе, перевел телефон на громкую связь (чтобы всем сотрудникам было слышно каждое слово), позвонил в Житомир моей маме и в разговоре с ней стал сочувственно размышлять о трудностях моей жизни в «отказе».

Мне пришлось срочно уволиться, и мы начали снова искать обмен на любой другой город, т.к. в Хмельницком все пути для меня были заказаны.

К моему огромному счастью, отдел кадров еще не успел запортить мою трудовую книжку двумя абсолютно необъяснимыми с позиций здравого смысла записями...

Арабы создали сказки — «Тысяча и Одна ночь», Шекспир — комедию — «Двенадцатая Ночь», а жизнь — гениальный режиссер — поставила короткую пьесу с моим участием — «Начальник на одну ночь».

***

Все последующие годы были посвящены лихорадочным поискам работы. Почти всюду ко мне относились чуть хуже, чем в Индии относятся к членам касты «неприкасаемых». В Днепропетровском обкоме партии начальник отдела трудоустройства, презрительно щуря глаза, прямым текстом врезал мне в своем кабинете: «А мы вас сюда не звали!»

Но случались и казусы.

Узнав, что в Таллине на домостроительном комбинате берут инженеров да еще дают «малосемейку», я немедленно выехал туда.

Оказалось, начальник отдела кадров — Андреас Пыдер — уже ждал меня:

— А, сдрафстфуйтэ, сдрафстфуйтэ. Так фы отт Уллэ Калвикка? — спросил он.

— Нет, — простодушно признался я.

На этом разговор был закончен.

***

В это время Московская синагога открыла нечто похожее на институт по подготовке раввинов. При этом на 4 года давалась квартира в Москве и солидная стипендия. Я знал идиш в совершенстве, и надо ли говорить, что я был одним из первых его абитуриентов. На собеседовании старый Ребе сказал, что мне следует приехать к ним еще раз, т.к. отбор и зачисление будут производиться после праздников.

Была ранняя осень, и я уточнил:

— После «Октябрьских» праздников?

С Ребе чуть не слетела шляпа:

— Дурак! — После «Симхат Тора»!

Очень редко жизнь — равнина:
Не видать мне сан раввина.

***

Всю мою группу (кроме меня) после окончания МЭИ оставили в Москве — в «Гидропроекте». Оксана Николаенко — моя однокурсница, — приехав в Житомир в командировку, немедленно разыскала меня:

— Давай скорее к нам. Наш отдел расширяется — набирают много новых специалистов. Жилье дают недалеко от Москвы — в Подольске. Смотри — не опоздай!

Через пару дней я был в высотке у развилки Ленинградского проспекта и Аэрофлотского шоссе. Оксана встретила меня, приободрила: «Все будет хорошо!» — и завела в кабинет к главному инженеру проекта — И. П. Конвизу:
— Иван Петрович! По Вашей просьбе я нашла Вам хорошего инженера.

Он встретил меня крайне подозрительно:
— Паспорт, — резко приказал он.
Видимо, что-то сильно не понравилось ему там, т.к. следующий приказ: «Диплом!» он отдал, как бы нехотя. И тут я заметил, что он держит мой документ... вверх ногами!?! Почитав его для вида в этой позиции некоторое время, он бросил его на стол:
— Нам специалисты Вашего профиля не нужны!

У выхода стояла радостная Оксана, уверенная в моем успехе:
— Ну как?
— Специалисты моего профиля ему не нужны.
— Странно, очень странно — набор именно таких специалистов идет уже пару недель... Но ты не огорчайся: мы всей группой пойдем к нему и во всем разберемся.
— Нет смысла.

Будь ты гений, будь ты профи,
Главное — арийский профиль!
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.