Евгений РУДОВ

Серые и тусклые январские дни были коротки. Красное холодное солнце иногда пробивалось сквозь низко нависавшие свинцовые облака, чертило след по краешку неба над примолкшей тайгой, ненадолго прогоняло ночную темноту и так же тихо и незаметно исчезало, как и появлялось. Стояла чуткая тишина. Коротко и резко где-то в стороне треснет, как выстрел, дерево, не выдержавшее мороза, и на одно мгновение разорвет холодное уныние сумрачного зимнего дня, ухнет с высоты сосны, с ее разлапистой кроны копна накопившегося снега, и зимний водопад, сбивая по пути пышные шапки с отяжелевших веток, искрясь в редких и блеклых лучах светила, посыплется вниз, вздымая густые пушистые брызги и мелкую ледяную пыль. Она долго стоит в воздухе, оседает, а когда снежный туман рассеивается – белое толстое покрывало теперь зияет дырами и неровными, как оспины, бугорками.
Часто идет снег, и тогда мороз уступает, становится теплее. А вокруг все засыпано, занесено и завалено. Местами сугробы выросли до двух метров, но снежинки не унимаются – падают, падают и падают.
Издалека, за сотни километров отсюда, радист экспедиции передал на очередной связи всем геологоразведочным партиям и отрядам тревожную радиограмму. Такие радиограммы называли еще и по-другому, штормовое предупреждение. Сообщение гласило: «Данным метеосводки ожидается падение температуры минус сорок пять градусов. Приказываю остановить все работы, личному составу запретить выход тайгу. Вся ответственность начальниках подразделений. Белов».
Геннадий не сразу осмыслил текст. Он только что вернулся с буровых, где гусеничные самоходки непрерывно тарахтели металлом вращающегося снаряда. Рядом с ними постоянно горел костер, сипели в огне оттаявшие ото льда и снега сырые сучья, дымили перегоревшие пополам бревна. А из двухсотлитровой железной бочки с вырубленной верхней крышкой шел пар от горячей воды. Ею отогревали замерзшие резьбы соединяемых бурильных штанг при спуске в скважину, доливали при необходимости в радиатор гудящего дизеля, отмывали поднятый с забоя керн от глинистого раствора, укладывая его в специальные ящики с ячейками. Шла обычная работа. Снег перестал падать, стало холоднее, но к ночи всегда подмораживало.
В одном свитере Геннадий выскочил из избы. На стене висел прикрепленный им градусник. Красный столбик жидкости застыл на отметке минус сорок пять.
Этот градусник когда-то ему подарили друзья, привезли с загранкомандировки. Он был уложен в жесткую картонную коробочку, обшитую под кожу, а внутри выложенную зеленым бархатом.
Сам стеклянный стерженек крепился на полированной тонкой дощечке и был градуирован по шкале Фаренгейта. Геннадий повертел тогда эту красивую штуку в руках, полюбовался хорошей работой и надолго забыл о нем. А при перебазировке на новый участок работ в рюкзаке треснула стекляшка обычного стоградусника Цельсия, и из нее вытек спирт. Пришлось выбросить сломанный градусник, и тут он вспомнил о подарке. «Иностранец» лежал тоже в рюкзаке, но плотная коробочка и ее мягкая внутренность уберегли игрушку в сохранности. Геннадий повесил новый градусник и вскоре привык к «иностранцу». Формулу перевода градусов Фаренгейта в градусы привычного Цельсия помнил еще со школьной физики.
Однажды, это было весной, буровой мастер, взглянув на деления и, не разобравшись, заявил ему:
- Геннадий Иванович, а что это у тебя градусник так безбожно врет. На улице снег только начал подтаивать, а он уже чёрт те что показывает, жару за тридцать. За зиму что ли, бедолага, намёрзся? Тепла захотел?
- Так это же Фаренгейт. Он немец и по-русски не понимает, ему переводчик нужен, - улыбнулся Геннадий.
- А-а-а! – протянул мастер. Он так ничего и не понял, шутит над ним начальник или говорит серьезно.
Тревога противным, беспокойным чувством забралась внутрь. А думать было о чем. Утром, зацепив десятикубовую емкость, укрепленную на деревянных санях, ушел в рейс трактор. Сотня километров по зимнику в одну сторону и столько же в обратную. В деревне, на берегу Ангары, летом с танкера слили топливо на склад ГСМ. На этом топливе работали сейчас все буровые. Конечно, можно было и повременить еще день-другой, запас оставался, если бы радиограмма пришла раньше. Теперь вся надежда оставалась только на то, что синоптики ошибаются и морозы пройдут стороной.
Ночь прошла неспокойно. Часто просыпался, ворочался в спальном мешке и не мог уснуть. Тогда вылезал из нагретой постели и садился у железной печки. Скрипнув дверцей, подбрасывал на мерцающие, затухающие угли пару поленьев. Дрова, запасенные с вечера, лежали сложенной горкой у стены, приготовленные на утро для растопки. За ночь изба выстывала так, что замерзала вода в ведре, оставленном на полу. Железной кружкой пробивал тонкую ледяную корку, чтобы зачерпнуть и умыться.
Подкинутые поленья разгорались. Железо накалялось и в избе становилось теплее. Через маленькие круглые отверстия в дверце для тяги пробивались яркие язычки пламени и выхватывали красноватым отсветом впереди себя не больше метра пространства, а дальше все углы тонули в темноте. Зажигать керосиновую лампу не хотелось. Так было спокойнее мыслям.
Кромешная темень заглядывала и в окна. Раза два за ночь выходил на порог. Крошечный поселок тонул в глухой ночи. Стояла мертвая тишина. Ни звука. Чувствовалось, как прижимает мороз.
Едва рассвело, заторопился взглянуть на градусник. В серой мгле наступающего утра над землёй стелилась белесоватая морозная дымка. Уже через минуту она остудила тепло, которое он вынес на себе из избы, и острыми иголочками кольнула нос, уши, ухватила кончики пальцев. Из труб вагончиков и рубленых времянок ровно подымался дым.
Он высоко задирался вверх грязно-синим столбом, совершенно не отклоняясь от вертикали, и только на большой высоте, выше деревьев, дым нехотя расслаивался, растекался тонкими пластиночками в стороны. Ни дуновения ветерка. Градусник показывал минус пятьдесят три.
Весь день Геннадий прислушивался к тайге. Он как бы раздвоился. Одна его часть, хозяйственная, останавливала работы, он проверял подъем снаряда из скважин, слив воды из дизелей, вторая, помимо него, ловила каждый звук и даже шорох. Ждал хотя бы отдаленного, но привычного шума хлопающих о дорогу траков, рявканья двигателя груженого трактора.
На связи с экспедицией, скрывая тревогу, бодро доложил:
- Буровые остановлены, люди на месте, все в порядке.
«А что докладывать, - оправдывался он перед собой. - Оттуда ничем не помогут, а только дерганье – когда, кто, зачем. Вся надежда только на тракториста. Как правильно он оценит обстановку».
Вечером заглянул в каждый вагончик, каждую избу. Везде топились печи, и было относительно тепло, хотя на полу у дверей лежал натасканный с улицы на подошвах снег и не таял. От вынужденного безделья буровики играли в карты и домино, в воздухе висел сизый сигаретный дым. На столах - куча пустых и начатых банок тушенки, колбасного фарша, сгущенного молока и крошки хлеба.
У своей избы, чтобы как-то отвлечься, решил поколоть дров. Напиленные, увесистые полуметровые коротыши, припорошенные снегом, лежали перед входом на всю длину притащенной лесины. Там, где вращающаяся цепь мотопилы оставила свой срез, желтели полоски выброшенных и вмерзших в лед опилок.
Колоть чурбаны было одно удовольствие. Установленные на «попа» они на таком морозе легко раскалывались, а лезвие топора не застревало в замерзшей древесине.
Как и обычно, рано растаял день, быстро сгустились сумерки, и опустилась темнота. Через каждый час он выходил на порог, прислушивался. Ночью далеко слышны звуки, а в мороз и подавно. Плотный сгустившийся воздух хорошо разносит их по округе. Но сейчас тайга словно онемела.
- День туда, день обратно, заправка два-три часа. Сегодня должен быть здесь, - прикидывал он.
Всю ночь не ложился спать. Топил печку, пил крепкий чай, а под утро, как был одет, так и улегся в унтах поверх спального мешка. Укрылся с головой полушубком и сразу уснул.
Утро уже вовсю заглядывало в окна. В избе было светло, печь затухла, а в недопитой кружке на столе застыл коричневой ледяной корочкой чай. Изо рта шел пар.
Накинув на плечи полушубок, без шапки, выскочил на улицу. Морозный воздух сразу охватил лицо, забрался под овчину, а выдыхаемая влага тут же посеребрила инеем брови и свисающие на лоб волосы. Завернул меховой воротник на нос, так легче было дышать. Трактора не было. Обычно, придя из рейса, он останавливался рядом с гаражом. Сегодня его там не было. Кинулся к градуснику – он показывал минус семьдесят.
До полудня Геннадий жил, как в тумане. Иногда он искал какую-нибудь вещь, ходил по избе мимо нее и не видел. Растопил печь, вскипятил чайник. Потом обошел весь поселок, заглянул в каждую дверь.
Но в мыслях был далеко отсюда. Если у трактора лопнуло звено гусеницы, а на сильном морозе металл становится хрупким, например, соединительный палец форкопа толщиной в руку, удерживающий на себе сани с грузом, при неосторожном рывке раскалывается, как стеклянный, на две части, или случилась еще какая-либо поломка посреди тайги… В емкости десять кубов солярки и этого с лихвой хватит двигателю, можно какое-то время отсидеться в кабине, но не так уж и долго. Не приспособленная к Северу, она сделана из тонкого железа, вовсе без утеплителя, со щелями в дверях, всякими вырезами и прорезями в полу под педали и рычаги так, что светится снизу дорога, и в ней совсем не держится тепло уже после двадцати градусов. Сначала застывают ноги, потом холод подымается выше, забирается под одежду, и немеет все тело.
Заглянул в гараж. Там дежурный топил печь, сваренную из обычной бочки. От нее вверх, через потолок, сложенный из двух рядов бревен, тянулся дымоход, колонковая труба, отработавшая свой срок. Все дыры неплотных больших ворот заиндевели белыми закрученными куржаками, а на полу лежали надутые в щели горки снега. Снег не таял и на лопатах стоящих здесь двух бульдозеров, и на гусеницах приземистого армейского вездехода. Но у печки стояла полная металлическая бочка, и вода в ней не замерзла.
Решение пришло сразу. Геннадий ненадолго забежал домой, заварил крепкого чая и наполнил термос. Снял с гвоздя брелок с ключами и, вернувшись в гараж, открыл невысокую дверцу вездехода. Согнувшись, влез внутрь и плюхнулся на застывшее сиденье. От всего железа отдавало мертвым холодом.
Рычаг в нейтралку, включить массу, ключ в замок, поворот вправо!
Приборная доска ожила, засветились на ней глазки, качнулись стрелки приборов.
Нажать красную кнопку, держать!
Ноющий, звенящий звук. Это включился насос подкачки. Застывшее масло медленно растекается и заполняет систему двигателя. Стрелка манометра добежала до цифры восемь. Загорелось табло «Пуск разрешен».
Отжать сцепление, нажать черную кнопку. Запуск!
Двигатель вздрогнул, завыл, раскручиваемый стартером, и через десяток секунд коротко выстрелил черным, как сажа, сгустком дыма сразу из двух рядов выхлопных труб, расположенных по бокам вездехода.
Легкий нажим педали подачи топлива, и стрелка тахометра, как живая, поползла вверх.
Давление в норме, зарядка на зеленом поле, медленно нарастает температура. Щелчок тумблера, и на досках закрытых ворот ярко отразился свет фар. Все в порядке.
Из распахнутого настежь гаража вместе с клубами синего дыма медленно выполз зеленый армейский тягач.
Поселок остался позади. Заснеженная дорога, зажатая с обеих сторон непролазной тайгой, тянется среди засыпанных снегом деревьев. Навстречу плывут мохнатые ели, пихты, высокие голые лиственницы, мелькнули среди наваленных сугробов несколько березок, выскочил ровный осинник с одинаковыми, словно точеными стволами, а вокруг тишина, и только гул двигателя нарушал это затаившееся на морозе безмолвие.
Все страхи, все переживания отошли назад. Словно тяжелый груз враз свалился с плеч. Теперь только вперед. От лязгающих гусениц вездехода позади стояла сплошная белая пыль. Она облепила натянутый над кузовом брезент, липла к холодной броне, добралась почти до двери кабины. С каждым изгибом дороги, спуском, подъемом, с каждым километром приближалась развязка. Вот-вот за тем поворотом, а он уже надвигался вплотную, нет, за следующим, покажется трактор с емкостью. Но и за этим и за следующим проложенный зимник тянулся дальше и дальше, а над его убегающей белой лентой все так же висело низкое свинцовое небо. И только одна въедливая, тревожная зацепка не давала полного успокоения истерзанным мыслям.
Резким стуком отозвался лопнувший стальной палец, и, тарахтя ослабевшими траками, разорванная пополам гусеница прокатилась по верхушкам прорезиненных катков, спрыгнула с зубьев звездочки и зарылась в снег. Завихренная снежная пыль еще какое-то время оседала на так внезапно остановившуюся дорогу. Наступила настоящая тишина…